Элен медленно поплыла между нагретых сомлевших тел к воде, а парни по соседству вскочили и, одернув прилипшие к ногам еще сырые трусы, пустились ей вслед. По мере того, как я снимала одежду, я все больше сутулилась и все ниже и ниже клонилась к расстеленному на земле пледу, как будто хотела под ним укрыться.

Раздеваясь, я всегда чувствовала смущение и неловкость. Помню, школьные медосмотры были для меня настоящей пыткой. Нас делили на мальчиков и девочек и закрывали друг от друга в разных классах. Медкомиссия разбивала свой лагерь в двух соседних кабинетах на первом этаже – кабинете биологии и географии. Девочек разглядывали в тесном от разросшегося хлорофитума и темном из-за наглухо закрытых штор кабинете биологии. Парты сдвигали в один угол, и белые врачи, садясь в ряд, расчехляли свои блестящие инструменты. Нас запускали в кабинет по пять-шесть человек и просили раздеться у двери за ширмой. Там было тесно, и, нагибаясь, чтобы снять обувь, девчонки толкались, а то и вовсе заваливались друг на дружку, пытаясь стянуть с себя колготки. До трусов все раздевались быстро, но на этапе, когда требовалось оголить грудь, случалось больше всего проволочек. Стоя на холодном полу, девчонки приплясывали, нервно хихикали и ждали, кто же решится на этот шаг первым. Нас начинали поторапливаливать недовольные врачи, и одна из нас наконец-то решалась скинуть с себя последнее. Дальше шло все как по маслу. Девчонки, будто убедившись, что процессы, протекающие в их меняющемся теле, есть процессы неотвратимого и общего для всех порядка, оживлялись и весело заголяли свое розовое двуглавие. Именно в тот самый момент находиться там, голой и одинаковой со всеми, делалось для меня невыносимым. Все – вопросы врачей, их холодные инструменты, даже плакаты на стенах с изображением одноклеточных тварей – выглядело безобразно примитивным и унизительно безличным. Но больше всего меня злили мальчишки, которые выходили с медосмотра всегда в приподнятом настроении. Происходило это потому, как мне казалось, что в том, что они показывали врачам не было никакой тайны, а потому не было поводом ни для стеснений, ни для последующих еще долгих перешептываний одноклассников. Казалось несправедливым, что мальчишкам отводилось куда более интересное и просторное место в мире, похожее на кабинет географии – с большими картами синих морей и дальних стран, без ширм и темных штор на окнах.

Свалив все вещи на плед, я как следует накрыла их полотенцем и придавила своими сандалиями. Когда я встала и посмотрела в сторону блестящего на солнце пруда, Элен уже стояла по щиколотку в воде и махала мне рукой.

– Бегу! – крикнула я и, перепрыгнув чьи-то надувные матрасы и сумки, побежала к ней.

Парни, как большеголовые мальки, сбившись в плотный косяк, сидели по шею в воде и таращили свои глазищи на Элен. Прекрасная и нагая, как Венера, она стояла на зеленой отмели, а ветер волновал ее тяжелые волосы.

Я зашла в прогретую воду и взяла Элен за руку. Не говоря друг другу ни слова, мы повернулись и пошли дальше от берега в пруд. Темная вода, как ртуть в термометре, поползла вверх и приятно захолодила колени. Еще какая-то пара-тройка неуверенных невесомых шагов, и холод изворотливой змеей вполз в наши купальники. Мы обе взвизгнули от неожиданности и, переглянувшись, плашмя упали на воду.

Мы всегда заплывали отчаянно далеко, пока от бьющих со дна ледяных ключей не начинало сводить судорогой ноги. Тогда мы разворачивались и каждый раз поражались не столько тому, как далеко оказывался берег, сколько тому, как становилось страшно от осознания последнего.

– Плывем, пока не устанем, – сбивчиво сказала она.

– Хорошо, – согласилась я и стала размашисто грести руками.

Солнце нещадно жгло макушку и плечи, и я то и дело окуналась в воду с головой. Голоса, доносившиеся с берега, постепенно от нас удалялись и делались тише. Вскоре руки стали наливаться тяжестью, захотелось опустить их и больше ими не двигать. Сильными струями к ногам то и дело подносило холодную воду, и они коченели до коликов.

– Я устала, Элен, – сдалась наконец я. – Я хочу вернуться.

– Если хочешь, возвращайся. Я поплыву дальше.

– Ты уверена?

– Конечно, уверена. Возвращайся! – как приказ, бросила она мне.

Я развернулась и увидела, что в нашу сторону плыли те самые парни, которых мы оставили далеко на берегу. Выстроившись в ряд, они плавно и неслышно рассекали воду руками, а их головы торчали над водой, как поплавки.

– Элен! – крикнула я.

– Что? – отозвалась она и обернулась.

Я заметила ее растерянный взгляд, когда она увидела приближающихся парней.

– Плывем к берегу! – снова крикнула я ей.

Не сказав ни слова в ответ, она развернулась и поплыла мне навстречу, тоже сделали и мальчишки, добавив ходу.

– Привет, – раздалось громко и нахально.

– Привет, – ответила за нас обоих Элен.

Ребята стали медленно смыкаться широким кольцом вокруг нас. Я что есть сил барахталась в воде, ощущая, что держаться на плаву становилось все трудней.

Тот, что был постарше и помордастей улыбнулся и сделал первый встречный жест.

– Опасно заплывать так далеко, красавицы, – сказал он и протянул мне руку, сжатую в кулак.

Я проигнорировала его предложение руки и повернулась к Элен. Ее лицо выражало какую-то истому, то ли от усталости, то ли от приятной лести.

– А мы – опасные красавицы, – ответила она мордастому.

– Уху! – раздалось одобряющее вокруг нас.

– Как тебя зовут, малышка? – сказал кто-то из мальчишек.

– Элен.

– А эту пигалицу с тобой?

– Эта пигалица – моя сестренка, ее зовут Кэт!

– Иностранки?! – удивился мордастый.

Мальчишки переглянулись и брызнули громким смехом. Вместо улыбки Элен хищно оскалила зубы и подалась вперед.

– Плывем, Кэт, к берегу, – деловито сказала она мне и выплыла из кольца мальчишеских голов.

– Стойте! – крикнул мордастый. – Мы хотим познакомиться!

– А мы уже не хотим, – бросила им через плечо Элен.

– Обещаю, мы не будем больше смеяться!

– Да смейтесь вы хоть до вечера, нам-то какое дело? – были ее последние слова.

Парни снова громко расхохотались за нашими спинами, но уже не над нашими именами, а над собственным глупым положением.

К моменту, когда мои заледеневшие ступни нащупали каменистое дно, я уже устала настолько, что едва могла стоять на ногах, и, дойдя до места, где лежали наши с Элен вещи, свалилась на плед без сил.

– Я испугалась за тебя, Элен, – сказала я.

– Испугалась? За меня?

– Да, когда те парни окружите нас.

– Ха-ха-ха, эти болтуны деревенские что ли? Они просто хотели с нами познакомиться, волноваться тут не о чем, – спокойно сказала Элен.

– Кто знает, что у них было …

– Я знаю, – перебила меня она.

Элен встала и взяла полотенце. Распустив мокрые волосы, она сперва хорошенько просушила голову а затем растерла полотенцем тело. Я легла и закрыла глаза. Было слышно, как ладони Элен с шелестом скользили по ее гладкой коже, втирая жирный крем, а капельки воды с ее волос долетали до моего высушенного солнцем лица и мгновенно испарялись.

– “Быть здесь и еще где-то – размышляла я над сказанными недавно словами Элен. – Вот этот момент: я здесь с ней, прохладной и изнуренной купанием, и одновременно где-то далеко, откуда видно и нас, и этот пруд и даже крышу дома напротив, где сейчас, должно быть, спит после ночного свидания мой сладкий мальчик. Кажется, я понимаю, о чем Элен говорила. Это все та же водонапорная башня, на которую она, как и я, взбиралась от тоски, но только тоски иного свойства. Казалось, то, что печалило ее нежное личико и необыкновенно шло ее светлому небесному взгляду, было мне еще неведомо и как все неведомое было опасным и маняще прекрасным. Элен знала больше, а значит – была ближе меня к вершине водонапорной башни, рядом же серой тенью висела над ней ее печаль”.

Вода с кожи испарилась, просох купальник, и терпеть злое солнце стало тяжелей. Было слышно, как Элен закрыла банку с кремом и, устроившись рядом со мной, зашелестела журнальными страницами. То слева, то справа раздавались голоса мамаш, зовущих своих отпрысков именами, изуродованными их материнской нежностью до неузнаваемости, – Юрчик, Кирюшка, Ванюшик…

– Антон! – раздалось громкое над моей головой.

Я резко дернулась и открыла глаза. Солнечный свет больно упал на дно моих ослепленных глаз, и я, зажмурившись, закрыла лицо руками.

– Антон! – снова прокричала Элен.

Я наощупь нашла лежавшее у меня в ногах полотенце и бросила его себе на грудь. Как одеялом, я накрылась им с головой и почувствовала, что огонь, лижущий кожу, стал стихать и сделался терпимей.

– Привет, Элен! – знакомо прозвенело надо мной. – Привет, Кэт!

– Привет, – процедила я через полотенце.

– Очень жарко сегодня. Кэт не любит солнце, – пояснила Элен.

– Ха-ха, понятно, – рассмеялся Антон. – Вы уже искупались?

– Да, уже искупались, а ты?

– Нет, только еще собираюсь.

– Ты здесь один? – спросила Элен.

– С родителями. Они, наверно, уже пошли к пруду.

В тот момент я даже не знала, чего боялась больше – того, что Антон увидит меня раздетой в одном купальнике или того, что раздетым его увижу я. Все в его образе для меня было светлым и каким-то потусторонним, поэтому увидеть его здесь, в самом средоточие живой и однородной человеческой материи, на этом адовом пекле, мне показалось омерзительным и в некотором смысле уничижительным. Его тело представлялось мне совершенным и отличным от остальных. Как органон, оно было призвано служить инструментом постижения какой-то непреложной истины и утверждения ее вечного царства на земле.

Я пряталась под полотенцем, как за ширмой, и старалась не шевелиться и не дышать. Антон обменялся с Элен еще парой вежливых игристых фраз и попрощался. Она снова свалилась возле меня и приподняла уголок полотенца с моего лица.

– Ты живая?

– Да, а что?

– Смешная ты, лежишь, как полено, – шутливо проговорила она.

– Жарко, Элен! Может домой пойдем?

– Как хочешь, я все равно купаться больше не буду.

– Вот и отлично, пошли домой, – сказала я и села, чтобы одеться.

Я стала натягивать шорты, а мой взгляд невольно юркнул в толпу и безошибочно выхватил из нее высокого бегущего в направлении пруда юношу. Бледному и красивому, как олимпийскому богу, ему не было равных, а люди вокруг показались мне в его присутствии еще более одинаковыми и бесстыжими.


Красавчик


– Немного левее. Теперь – чуть правее, – говорила Элен, когда я одной рукой удерживала полку, а другой – молоток, вися под потолком.

– Вот так? Или выше?

– Да-да, вот так – хорошо.

– Все! Приколачиваю! – предупредила я ее.

Она присела на корточки, зажмурилась и закрыла уши руками. Я вставила гвоздь в металлическую петлю крепления и ударила со всего маху.

Когда-то, еще до нашего с Элен рождения, небольшой бабушкин домик был одной комнатой на четыре окна с кухней и печью посередине. Таким его помнила моя мать и часто рассказывала, как подростком в поисках укромного уголка влезала на печь и наглухо ее зашторивала. Когда они с братом выросли и одетились, дед решил отгородить место для молодых гостей. Перегородку он соорудил сам из толстого деревянного бруса, сам же оклеил ее обоями. Остальные стены покрывал слой сыпучей штукатурки, уложенный на дранку. Помню еще совсем детьми, оторвав кусок обоев за кроватью, мы с Элен сделали сказочное открытие – стена была деревянной. А в мастерской у деда я уже давно приметила молоток и гвозди. С тех пор каждое лето мы прибивали на нее то рамки с фотографиями Элен, то вешалки для ее платьев, превращая ее в “стену бабушкиного плача”.

– Что вы там опять колотите? – крикнула бабушка из кухни.

Элен открыла уши и с видом нагадившего под кресло щенка чиркнула пальцем по горлу, как бы говоря – нам конец. Я отчаянно всадила в стену последние два гвоздя. И, когда все стихло, мы услышали, как из соседней комнаты, шурша пятками, на нас надвигалась неминуемая расплата. Я рухнула на кровать и, взяв в руки книгу, открыла ее на первой попавшейся странице. Элен села напротив меня у окна. Бабушка открыла дверь и заглянула в крошечную комнату, как в купе поезда.

– Так! Что на этот раз? – серьезно спросила она.

Я выждала момент, дочитала не начатое предложение и перевела на нее глаза.

– Ничего особенного – прибили верхнюю полку, – спокойно ответила я и подивилась тому, как после моих слов ситуация и впрямь стала напоминать сцену в купе.

– Ну-ка? Где?

Странная вещь, но смерть деда сделала одинокой не только бабушку, казалось, весь дом осиротел после его ухода. Еще пару лет назад она задала бы нам крепкую взбучку за испорченные обои, разбитую вазу или белые круги на полированном столе, теперь же ей больше не было до этого дела. До последнего гвоздя построенный дедовыми руками дом был его детищем и одновременно ценным подарком по случаю их совместной с бабушкой жизни. И бабушка, в свою очередь, рьяно и ревностно, как волчица, хранила и оберегала его от любых напастей. Сейчас она еще могла прикрикнуть на нас, нещадно рушащих ее храм, но голос ее становился все тише и равнодушней.