Райнхардт Браун, который ехал в экипаже вместе с ней, пребывал в прекрасном настроении. Теперь он обратился в холеного немецкого дворянина — высокий, тугой воротничок, камзол и жилет. Вытянувшись в струнку, он жадно вглядывался в полуобнаженных женщин, которые постоянно встречались им по пути. Эрика испытывала стойкое презрение к этому человеку и не обращала на него внимания.

Вскоре они оказались посреди широкой, окаймленной пальмами аллеи, которую замыкало здание огромной усадьбы. Темнокожий человек с ножом за поясом прогуливался у его ворот. Величественное строение возвышалось посреди изумительно ухоженной зеленой лужайки, а по дорожкам, окруженные какофонией птичьих криков и гвалта, не спеша прогуливались удивительной красоты молодые женщины. В центре лужайки, в огромном плетеном кресле восседал человек самой необыкновенной наружности из всех, когда-либо виденных Эрикой. Он был совершенно лыс; седые, густые брови нависали над глазами. Необыкновенным же его делали объемы. Весил этот человек, по-видимому, как минимум вдвое больше, чем обычный мужчина, и хотя все его лицо было покрыто капельками пота, он, казалось, неплохо чувствовал себя в просторном шелковом костюме. Ворот рубашки был расстегнут, а на грудь свисала цепь с четырехгранным изумрудом. Такой же изумруд украшал кольцо на одном из его пухлых пальцев. Толстый Голландец прочитал рекомендательное письмо Джонатана Рейкхелла и протянул руку.

— Ну что ж, милости просим в Джакарту, — объявил он. — Хе-хе-хе. Для друзей Джонатана Рейкхелла и Чарльза Бойнтона двери этого дома всегда открыты.

Одна из очаровательных девушек-рабынь проводила Эрику в ее апартаменты, а другая, к восторгу Райнхардта Брауна, повела его в другой коттедж.

Девушки настолько были хороши собой, что в Эрике взыграл дух соперничества. Она долго прихорашивалась у зеркала на туалетном столике в спальной, но в конце концов решила, что может быть за себя спокойна, и с этой мыслью вернулась в тропический сад. Она знала, что необычайно хороша. Ее огненно-рыжие волосы контрастировали с черными косами туземных девушек. Платье из нежнейшего бледно-зеленого шелка подчеркивало все великолепие ее роскошной фигуры. Голландец, твердо сказала она себе, ни разу не взглянет на женщин своего гарема, пока она находится здесь.

Одна из рабынь подала ей странного вида густую смесь, как выяснилось, голландский джин, разбавленный фруктовыми соками и молоком кокосового ореха. Эрика решила немедленно приняться за Голландца, но, к ее удивлению, он сам заговорил о деле.

— Так, значит, вы из Гамбурга, — сказал он. — И вы обязательно должны быть знакомы с господином фон Боллигеном.

— Я хорошо его знаю. Он директор компании, с которой я сотрудничаю.

Он кивнул, и его круглое жирное лицо приняло умилительное выражение.

— Ну, а в таком случае, вы, конечно, знаете господина Шнайдера и господина Вайбольдта, — сказал он.

Она утвердительно кивнула, дивясь про себя его осведомленности и знакомству с директорами кораблестроительной корпорации, на которую она работала.

— Мне приходилось частенько конкурировать с их компанией в европейском бизнесе, но, понятное дело, в этой части света они еще не появлялись.

— Но, может быть, — как бы нечаянно заметила она, — они хотели бы изменить такое положение.

— Да что вы говорите? — захихикал он, но потом замолчал и задумался. — Как же они собираются закрепиться здесь?

Она пригубила экзотического напитка и решила что было бы нелишне открыть ему некоторые карты. Он, по всей видимости, не из тех, что дают себя одурачить, и, понимая, что в такой дали от дома всецело зависит от его расположения, она решила попытаться сыграть в откровенность.

— Они рассчитывают, что я смогу помочь им заключить первые контракты, — сказала она. — Потом, я полагаю, они пошлют на Восток своих представителей, которые постараются извлечь пользу из тех результатов, которых я добьюсь.

Он удивленно приподнял бровь.

— У вас, судя по всему, редкие таланты. Я что-то не слышал об уважающей себя судостроительной фирме, которая предоставляет такие полномочия женщине.

— Уверена, вы ошибаетесь, — твердо возразила Эрика. — Вы, по всей видимости, забыли о женщине по имени Молинда, которая когда-то работала на вас, а сейчас, насколько я понимаю, руководит операциями «Рейкхелл и Бойнтон» в этой части света.

Он вновь захихикал и теперь стал рассматривать ее еще внимательней. Перед ним сидела женщина, чья красота была, возможно, излишне броской, но которая, несомненно, обладала живым умом. Она не пожалела усилий на то, чтобы кое-что узнать о том мире, в который решила окунуться.

— А ваш компаньон, Браун, — сказал он, — хе-хе-хе. Он-то что здесь делает?

— Он прибыл со мной в качестве телохранителя, — сказала Эрика. — Как мне кажется, в этой части света женщины нечасто решаются что-либо предпринять в одиночку.

— Ваши гамбургские покровители, очевидно, безгранично верят в вас, — сказал он.

— Думаю, это вполне оправдано, — спокойно ответила она. — Я считаю, что нам следовало бы ближе познакомиться, прежде чем начинать переговоры о деле, однако я уверена, что, когда мы все-таки приступим к этому, вы сочтете условия контракта и выгодными, и заманчивыми.

Она приступила к расстановке своих капканов.

Голландца она одновременно приводила в восторг и забавляла. Молоденькая рыжеволосая красавица из Гамбурга имела прекрасную выдержку и была на редкость самоуверенна. Последнее качество, безусловно, подогревалось ее красотой. Она была настолько хороша собой, что всюду могла чувствовать себя как дома.

Однако Голландцу было совершенно ясно, что, несмотря на свою готовность к штурму его цитадели, она была информирована гораздо хуже, чем самонадеянно полагала. Редко случалось, чтобы какой-нибудь женщине пришла идея заигрывать с ним столь открыто и даже вызывающе. В Джакарте всем было известно, что он импотент, а потому невосприимчив к женским чарам. Как много предстоит еще узнать Эрике фон Клауснер! И Голландец с трудом поборол желание расхохотаться.

Когда к ним присоединился Райнхардт Браун, они вместе перешли в просторную столовую, где немецких гостей угостили по их обычаю. Угощение называлось rijsttafel. Было подано множество разнообразных блюд — от приготовленных из съедобных моллюсков и крабов до местных овощей и фруктов. Многие кушанья были приправлены кэрри[23] и десятками других экзотических соусов, отражавших всю гамму местных приправ и пряностей. Несметное число вкусовых оттенков поражало Эрику.

Впрочем, ей вскоре стало ясно, что признаком хорошего тона считалось класть на свою тарелку лишь символическую порцию из каждого блюда и чуточку пригубить холодного вина перед очередным яством. Однако Браун, похоже, пребывал в таком восторге, что не обращал ни малейшего внимания на соблюдение местных ритуалов. Каждый раз до краев наполняя кушаньями свою тарелку, он нежно поглядывал на полунагих девушек, которые им прислуживали. Эрику ужасно раздражал ее компаньон, — она боялась, что он натворит бед и усложнит ей жизнь, но Голландца, казалось, мало беспокоили его манеры, и постепенно она успокоилась. Она полностью сосредоточилась на своем хозяине, не жалея своих дурманящих чар. Она знала, что нет на свете мужчин, которым дано устоять перед ними.

Голландец, который не притронулся к большинству из блюд, составлявших rijsttafel, ограничился небольшим вареным цыпленком и скромным кусочком вареной на пару рыбы.

— Вы все время так умерены в еде? — поинтересовалась Эрика.

— Ну, не всегда, хе-хе, — ответил он. — В прошлом и без труда уминал за пятерых, вот и раздулся теперь до неприличия. Но мои врачи призывают меня проявлять спартанское отношение к пище, и я следую их советам, хотя все равно ничуть не худею. Этого уже никто объяснить не может, но я смирился со своею судьбой.

И всякий раз, когда ей удавалось перевести разговор на личную тему, Голландец ускользал из ее сетей и принимался обсуждать различные тонкости новейшего судостроения.

Не более четверти часа потребовалось ему, чтобы полностью удостовериться, что познания Эрики в этой отрасли, несмотря на ее статус представительницы «Гамбургской судоходной корпорации», практически равнялись нулю. Немногим больше понимал в этом Браун, который продолжал пялиться на девиц, не забывая при этом набивать себе желудок.

Голландец мог бы сразу отказать от двора Эрике фон Клауснер, но это было не в его правилах. Ее покровители ставили перед ней какую-то задачу, присылая ее сюда, и ему хотелось докопаться до истины. Большую часть своего огромного состояния он нажил с помощью именно такой тактики. При этом в первую очередь он полагался на свои инстинкты, а не на здравый смысл. Ему хотелось узнать многое — очень многое — об операциях гамбургских коммерсантов, и он чувствовал, что может в этом недурно преуспеть, если будет достаточно настойчив и изворотлив. Было совершенно ясно, что ни эта девушка, ни ее придурковатый компаньон не смогут скрыть от него то, что ему не терпелось узнать.

Попытки Эрики заинтересовать его собой ему окончательно наскучили, особенно когда по завершении обеда Браун оставил их, удалившись в свои апартаменты с одной из рабынь. Эрика в его отсутствие, похоже, твердо вознамерилась обольстить Голландца и приняла настолько откровенно-томный вид, что он решил поддразнить ее будущим контрактом, лишь бы отвлечь ее внимание от своей особы.

Она мгновенно преобразилась, пораженная и восхищенная своей удачей. Правда, контракт, согласно которому он брал на себя обязательство отправить в Гамбург груз с индонезийской гвоздикой и другими пряностями взамен встречной поставки промышленных товаров, был, что ни говори, мелковат и не предусматривал крупных финансовых вложений, но ведь то было лишь начало, и оно должно было убедить гамбургских директоров, что она успешно справляется со своей миссией. Она подробно обсудила с ним сделку и с готовностью дала на нее свое согласие.

— Контракт будет составлен в ближайшее время, хе-хе, — сказал Голландец, — и вы сможете подписать его сразу после сиесты.

— Сиесты? — не поняла она.

— Это слово заимствовано из испанского языка, — объяснил Голландец. — В полуденный зной, особенно после плотного обеда, хорошо хотя бы немного вздремнуть.

— Хорошо, — сказала она. — Я ни в коей мере не против того, чтобы оказаться в постели, но не уверена, что буду спать.

Он умышленно оставил без внимания возможность дальнейшего обсуждения этой темы, и гостью проводили в отведенные ей комнаты.

Оставшись один, Голландец неспешно вернулся к своему необъятному плетеному креслу и грузно опустился в него. Девушка-рабыня поднесла ему стакан фруктового сока, куда было добавлено чуть-чуть голландского джиневера[24], а две другие принялись обмахивать его веерами из страусовых перьев. Однако он почувствовал, что атмосфера вокруг утратила свое обычное равновесие, что-то встревожило его всегда таких невозмутимых подруг, и результата их стараний он никак не ощущал.

Он всмотрелся в лицо одной из них, смешанного китайско-индонезийского происхождения, которая была одной из его нынешних фавориток.

— Что тревожит тебя и твоих подруг, Ван Ча? — вежливо осведомился он.

Девушка отвернулась и не произнесла ни слова.

— Я надеюсь, что кто-то мне все-таки ответит, хе-хе, — сказал Голландец низким, ласковым голосом.

Его замечание было встречено глухим молчанием, и даже попугаи оборвали свои пронзительные вопли.

Голландец кротко вздохнул и взял в руки переметную сумку, висевшую на его кресле. Он не спеша вынул из нее кнут и резким взмахом рассек воздух.

— Я не терплю вида ссадин на прекрасном теле, и вы все об этом знаете, — размеренно произнес он. — Но иногда надо занять твердую позицию — для нашего общего блага. Я бы хотел попросить кого-нибудь из вас позвать ко мне Деру.

Деру был шефом телохранителей и часто выполнял те поручения Голландца, которые он не доверил бы никому другому. В их число входила порка вышедших из подчинения девушек. Деру должен был пороть ослушницу до того момента, пока она не захочет раскаяться в своем проступке.

Как он и ожидал, девушки тут же зароптали и проявили столь явное неудовольствие, что их голосами были даже заглушены крики попугаев, принявшихся вновь надрываться что есть мочи. Голландец со вздохом сунул в рот длинный, тонкий шерут[25]. Одна из девушек поспешно поднесла ему огонь, который высекла с помощью кремня и трутницы. Он задумчиво раскурил сигару.

— Я пока жду, — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь, — и, полагаю, показываю пример редкого терпения.

Он немедленно был заверен в том, что окружающие разделяют его предположение. И тогда причина общего расстройства сама собой выскочила наружу.