Дни и ночи слились воедино и стали одной нескончаемой пыткой. Стражники держали его впроголодь, избивали его просто потому, что им доставляло удовольствие само это занятие. Он был совершенно беспомощен, и ему начинало казаться, что подмоги ждать уже неоткуда. Ни к генералу, ни к штабным офицерам ему обратиться не разрешали, а длительное отсутствие У Линь могло означать только одно — ей было запрещено видеться с ним. И действительно, врачи, зная о том, что У Линь является фавориткой двора и, не раздумывая, направится к принцессе ходатайствовать о судьбе западного доктора, не спускали с нее глаз и даже решили наложить на нее карантин, запретив видеться и разговаривать с посторонними.

Наконец растянувшееся на несколько миль войско подошло к Пекину. Тысячи жителей выбежали на улицы, чтобы приветствовать победителей. Вид закованного в цепи белого человека был, разумеется, зрелищем не из обычных, и Мэтью разглядывали и поносили все, кому не лень.

— Фань хуэй! Заморский дьявол! — кричали ему люди и швыряли в него отходы и булыжники.

Мэтью затащили в подземную темницу, расположенную где-то в тюремных казематах разросшегося дворца. О том, что дверь захлопнулась, он мог судить только по лязгу засовов. В сыром каменном мешке, где он оказался, не было ни свежего воздуха, ни дневного света. Сырость, казалось, разъедала тело.

Он вскоре потерял счет времени. Иногда он забывался в тяжелом сне. Больше занять себя все равно было нечем. Несмотря на темноту, он пытался делать кое-какие физические упражнения, но затхлый воздух камеры отбивал всякую охоту к таким занятиям.

Однажды дверь камеры распахнулась, и перед узником низко склонился чиновник в длинном желтом халате.

— Император Поднебесной, — провозгласил он, — выражает глубочайшее сожаление и извиняется, что с лекарем из западной страны обращались не должным образом.

Двое стоявших за его спиной китайцев прошли в камеру, взяли Мэтью под руки и помогли ему выйти в коридор. С их помощью он одолел крутые ступени каменной лестницы. Яркие лучи солнца совершенно ослепили его. Его подвели к зеркалу. Открыв глаза, он увидел незнакомое, костлявое чучело в грязных лохмотьях.

Затем в большую мраморную лохань налили горячую воду, Мэтью освободили от его полуистлевших одежд и усадили в роскошную ванну. Появился императорский брадобрей, но Мэтью предпочел сам овладеть бритвой, и брадобрей почтительно уступил ему лезвие. Потом его облачили в китайские одежды — включая тунику, брюки из желтого шелка и желтое длинное мандаринское платье, которое отныне ему предлагалось носить в качестве верхнего облачения. И даже сделанные из мягкой кожи ботинки, которые неожиданно ему оказались в самую пору, тоже были выкрашены в желтый цвет.

Его отвели в другую залу, где перед ним торжественно поставили большое блюдо с дарами моря, мясом и немыслимым количеством разнообразных овощей. Над блюдом витали дурманящие ароматы, но он заставил себя есть не торопясь и умеренно, так как понимал, что его пищеварительная система с трудом справится с обильным обедом после долгих дней почти полного отсутствия еды. Он понемногу стал приходить в себя и усмехнулся отражению в зеркале, подивившись своему китайскому наряду.

Открылась дверь, и в залу без предупреждения вошла У Линь. На лице ее можно было прочесть глубокую озабоченность, но, увидев Мэтью, она вздохнула с облегчением и улыбнулась.

— Вы немного похудели, но выглядите неплохо, — сказала она наконец.

— Я прошел небольшой курс голодания, — сказал он. — Чему я обязан столь внезапным поворотом в своей судьбе?

— Я… я довела до сведения принцессы случившееся, — сказала она. — Императорские лекари пытались помешать мне переговорить с ней и почти добились своего, наложив на меня карантин, но я сумела перехитрить их. Я послала ей записку, где говорилось, что мне надо срочно увидеться с ней. Она и император в бешенстве оттого, что с вами так обращались. Завистливые врачи, виновные в этом заговоре, приговорены к мучительной смерти. Их казнят сегодня же. Вам будет приятно услышать, что справедливость восторжествовала.

— Справедливость? — язвительно переспросил он. — Да в этой дремучей стране никто не знает, что означает это слово.

— Вы ошибаетесь, — искренне воскликнула У Линь. — То, что с вами произошло, является одновременно оскорблением принцессы. Даже на особу императора Поднебесной брошена тень позора. Они до сих пор не появились здесь лишь потому, что считают себя не вправе это делать, пока зло не будет посрамлено, а те, кто ответствен за него, казнен.

— А я думаю, что и без того достаточно наказаний и казней, — проговорил Мэтью. — Не понимаю, чего можно добиться пытками и казнью врачей, которые считали, что действуют ради собственных насущных интересов и интересов своей страны! Поэтому я говорю — хватит!

Гнев, внезапно овладевший им, был так силен, что она не знала, как и что отвечать. С видимым усилием овладев собой, Мэтью заговорил снова:

— Я благодарен вам гораздо сильнее, чем смог бы когда-либо выразить, и более признателен, чем могу объяснить. Вы сделали почти невозможное, и я оказался на свободе. Я — ваш должник, и долг мой велик. Надеюсь, что когда-нибудь я смогу вернуть его. Возможно, мне удастся выслать вам какую-нибудь диковинную для вас вещицу из Соединенных Штатов.

У Линь смотрела на него, недоумевая.

— Из Америки?

— Я долго об этом думал. Больше мне все равно делать было нечего, и я пришел к выводу, что должен известить Джонатана Рейкхелла о провале своей миссии и о своем намерении как можно быстрее вернуться в Новую Англию.

— О нет! — Девушка была сражена.

— Я должен признаться вам, что приехал в Китай с вымышленными грезами и ложными идеалами, которые в жизни мне никогда не удалось бы реализовать. Как бы то ни было, я не вижу сейчас возможности заниматься здесь медициной — так, как я это понимаю.

У Линь замотала головой, пытаясь выразить категорическое несогласие.

— Я стал врачом потому, что, сколько я себя помню, хотел лечить больных. Здесь я оказался в кольце предрассудков, а кроме того помимо собственной воли втянутым в нелепую политическую борьбу. С меня достаточно, и я намерен отправиться домой. Я собираюсь написать Молинде в Гонконг, и, может быть, она отправит меня на первом же клипере «Рейкхелла и Бойнтона» прямиком в Новую Англию.

У Линь побледнела и была, казалось, совершенно сломлена. С трудом она выговорила несколько слов.

— Значит, вы больше никогда не будете оказывать помощь больным в Срединном Царстве?

— Ни за что на свете, — огрызнулся он.

— Тогда, может быть, вы согласитесь провести со мной этот вечер?

От неожиданности Мэтью несколько растерялся.

— Вы только что благодарили меня за то, что я смогла заручиться помощью принцессы и императора и вы обрели свободу. Я ничего не прошу взамен. Только несколько часов вашего времени. Я бы хотела, чтобы вы посвятили мне этот вечер.

Он пожал плечами и согласился.

Не теряя ни минуты, У Линь повела его куда-то по длинному коридору. По пути она зашла в большой, внушительного вида кабинет и о чем-то вполголоса говорила с его сановитым хозяином.

Мэтью не расслышал содержания разговора и лишь понял, что чиновник, судя по всему, дал У Линь согласие на что-то и тут же принялся отдавать какие-то распоряжения подчиненным.

У Линь не скрывала своего удовлетворения результатами этой беседы, однако едва она подошла к Мэтью, лицо ее опять приняло печальное выражение. Они двинулись дальше и наконец пришли во внутренний дворик, где их ожидало несколько лошадей с желто-оранжевой попоной. К ним тут же присоединился небольшой отряд молодых офицеров в форме императорского гвардейского полка. Затем, без дальнейших проволочек, все тронулись в путь и постепенно перешли с шага на легкий галоп.

— И куда мы едем? — поинтересовался Мэтью.

У Линь, очевидно, не расслышала его вопроса. Так или иначе, она не ответила.

Они проскакали через открытые ворота, которые вели из Запретного города в Имперский, а затем выехали и из него. Теперь они продвигались по одному из тех кварталов, где жили и трудились простые люди. Сколько мог различить глаз, в стороны разбегались бесконечные ряды убогих хижинок: некоторые из них были сооружены из камня, другие — сложены из дерева, третьи и вовсе из выброшенных за ненадобностью обломков досок, камней и разного тряпья.

Невероятная скученность — вот что поражало сильнее всего. Повсюду кишмя кишел народ: женщины варили что-то в открытых котлах около своих лачуг, мужчины сновали туда-сюда, стараясь промыслить какую-нибудь дощечку и бревнышко для растопки. Тут же играли и дрались голые дети, и Мэтью заметил, что животы многих раздулись от недоедания.

У Линь, по всей видимости, руководила этой диковинной экспедицией. Она что-то шепнула одному из офицеров — и всадники, построившись клином, стали углубляться в лабиринт улиц. Облик У Линь мало вязался с этим местом — на ней были шелковый чонсам и изящные туфельки с высокими каблуками. Однако она держалась так, будто вела всю группу к себе домой. Внезапно она остановилась и знаком приказала Мэтью спешиться. Они подошли к маленькой лачужке, в которой, к удивлению Мэтью, оказалось немало людей. Свет проникал туда через маленькое открытое окошко, которое, когда холодало, можно было заткнуть полурваной тряпкой. На земляном полу сидели мужчина и женщина, прислонившись спиной к каменной стенке. Оба были седы и уже немолоды. Второй мужчина, помладше, возможно, их сын, толок зерно в примитивной деревянной ступке. Одного взгляда на его работу было достаточно, чтобы понять, что много зерна натолочь ему в этот день не удастся. Снаружи, около кипящего котла с рисом, у огня, разведенного в ямке, хлопотала женщина примерно тех же лет. Рядом боролись два маленьких, совершенно голых мальчика.

У Линь быстро заговорила на диалекте провинции Хэбэй; мужчина и женщина отвечали ей односложно. Она повернулась к Мэтью и заговорила с потрясшей его горячностью:

— Эти люди любезно разрешили нам осмотреть их дом. Как видите, они живут вместе со стариками-родителями и четырьмя детьми. Двое из них сейчас на работе. Одному десять, а другому двенадцать. Эти мальчики на следующий год, а может быть, и раньше, тоже отправятся на работу. Я показала вам эту семью, потому что она типична для городского населения Китая. Женщина варит рис. Если ей повезет, ее сыновья отловят крысу или мышь, и тогда к ужину сегодня будет подано мясо. В противном случае ничего, кроме риса, им сегодня есть не придется. Они ели это вчера, они будут есть это сегодня. То же самое они будут есть завтра.

— Но ведь в конце концов, — пробормотал ошеломленный доктор, — когда столько членов семьи имеют работу, они могут позволить себе…

— Они могут позволить себе только то, что появляется у них на столе, — перебила его У Линь. — Мальчики за долгие часы работы получают пригоршню медяков. Этот человек работает на стройке, и платят ему мало. — Она обратилась с вопросом к главе семейства, и он что-то пробурчал в ответ. — Он встает до рассвета и работает по двенадцать часов ежедневно, семь дней в неделю, — сказала У Линь, — а за это ему платят пять юаней.

Мэтью был потрясен.

— Пять юаней! — воскликнул он. Это же почти голодная смерть!

— Если он не будет работать за эти деньги, действительно может умереть с голода, а занять его место найдется немало желающих.

Они снова вышли на улицу и пошли вдоль хижин. Мэтью увидел, что за ними следует толпа любопытствующих, которая с каждой секундой становилась все больше.

Наконец У Линь остановилась у другой лачуги и спросила разрешения войти внутрь. Семья здесь была еще больше, причем одним из ее членов был калека, разбитый параличом, а две женщины, одна средних лет, другая помоложе, содрогались от страшного, чахоточного кашля. Тут же ползали трое детей, распухшие животики которых говорили сами за себя. У Линь не стала задавать вопросов и тронулась дальше. Теперь ему становилась понятной цель их перемещений. Всюду он видел уродливую картину нищеты и нездоровья.

Но У Линь не обрывала путешествия. На одну-две минуты останавливались они у лачужек, и картины, которые суждено было увидеть в тот день Мэтью, врезались в его память на всю жизнь. Он никогда уже не забудет густо накрашенную девочку в плотно облегающем чонсаме, похожую на ребенка, которого взрослые взяли на бал-маскарад. Но то был не маскарад, и они вскоре узнали, что в свои одиннадцать лет она уже опытная проститутка с двухлетним стажем. Они видели семьи, чей рацион уже много лет стоял из лапши и риса. В некоторых домах одна кровать служила ложем для восьми человек, которые попарно сменяли друг друга. Они видели семью, где у трех братьев была только одна рубашка и одна пара штанов, и потому они могли лишь попеременно выходить из своей хижины на улицу.