— Ты не первая пришла сегодня. Утром в семь, едва я открыл, вошел… Не помню его имени… Тот, твой бывший друг…

— Фульвио?

— Да, Фульвио.

Спрашиваю, что могло привести Фульвио сюда, на мою территорию?

Арнальдо смотрит на часы:

— По-моему, уже пора.

— Не может быть. Он не хотел больше разговаривать со мной, когда сказал, что я выставила его на посмешище в книге…

— Уже пора ехать в больницу. — Арнальдо направляется к кофеварке, чтобы сварить клиенту капучино.

— Он попал в аварию? С ним все в порядке?

— Да, прекрасно себя чувствует. Как обычно?

Я теряю терпение.

— Что, черт тебя дери, случилось с Фульвио?

После изощренно выверенной паузы Арнальдо выдает:

— Что я слышу от Габриэль, которую он просит стать крестной матерью?

Бросаюсь на «Пежо» к родильному отделению госпиталя Святой Урсулы и в то же время заново обдумываю все, что мне сказали. «Где Габри? Я ищу ее со вчерашнего дня». — «Давай я ей передам. Что случилось-то?» — «Скажи, что у Виргинии отошли воды. Только осторожно, потому что она ничего не знает. Я запью в черную, если не увижу ее жуткую рожу над колыбелью моего сына!»

Четверть часа спустя вхожу в комнату, полную свежих цветов и родственников на седьмом небе от счастья. Наспех оглядываюсь: Виргиния в постели, Фульвио на ногах рядом с престарелыми родителями, вазы с розами, еще в целлофане, на металлическом ночном столике, и в стороне — кроватка, в которой сладко спит новорожденный. У него лиловые щеки и черные волосы торчком, такие же, как у отца.

Слышу, как слегка надламывается голос Фульвио, когда он говорит мне:

— Можешь взять на руки, если хочешь.

Тогда я поднимаю его сына и как следует разглядываю: кроткого и сонного в моих раскрытых ладонях. Поворачиваюсь к изможденной Виргинии в ночной рубашке сиреневого цвета:

— Фульвио небось его вертел и перевертел, чтобы увидеть, все ли на месте.

Она отвечает, смеясь:

— Первым же делом.

Так обмениваются посланием две женщины, которые по разным причинам привязаны к одному, хорошо им знакомому, мужчине.

Пока в голубом стекле большого больничного окна отражается ослепительный неоновый блеск города, возбуждение спадает, и я чувствую, как возвращаются слезы. Фульвио приходит на помощь, приглашая весело отпраздновать событие в баре на нижнем этаже.

Разливая игристое вино в бумажные стаканчики, он с гордостью рассказывает, как ассистировал при родах. Когда первый крик наполнил операционный зал, больше нечего было делать, он вышел и принялся навзрыд плакать у стены палаты, пока не подошла медсестра и посетители, которые не понимали, радуется он или горюет.

Смотрю на Фульвио, онемевшего от счастья. Не стоит ворошить старые обиды, по крайней мере, не сегодня. Конечно, я не предполагаю, что он стал менее вспыльчивым, но то, что я не потеряла друга, а сын его назван в мою честь, примиряет со всем светом.

У сигареты, которую я с трудом прикуриваю, садясь в машину, необычный привкус. Трогаюсь и вливаюсь в трафик субботнего вечера конца сезона летних отпусков, перегруженный горожанами, которые возвращаются с каникул. Паркуюсь на улице Обердан, высаживаюсь и захожу в «Дожди».

Этим вечером мне требуется что покрепче, один из их слишком крепких домашних коктейлей с изысканными украшениями из фруктов и зонтиков. Сажусь за стойку и делаю заказ. Между тем нанизываю на зубочистку все, что попадается на глаза: зеленые оливки, тартинки, куски холодной пиццы и гренки, которые окунаю в пиалу с подозрительным соусом.

Вот это голод, думаю я. Вдруг я беременна. Нет, не может быть. Слишком уж скудная у меня сексуальная активность. Было время, когда я хотела иметь, по крайней мере, десяток ребятишек и уже подобрала им имена (ужасные имена). Сейчас же мне нравятся только чужие, и я думаю, что стану прекрасной теткой, эксцентричной старой девой, которая переодевается в Бефану на Рождество и приносит мед или осиные гнезда[12] в их день рождения. Нет, материнство — не для меня, и я с пути не сверну. Слишком много малышни сходит с орбиты, мечется от одного семейного стержня к другому: новая женщина папы, новый мужчина мамы. Нет. Это не для меня. Нужна надежная спина, которая выдержит любовную историю; представляю себе сына, сына навек. Он будит тебя по утрам, и ты не закроешь глаза, не притворишься, будто его нет.

Может быть, меня внесли в другой список — на курсы массового индивидуализма, который сейчас так моден. А может быть, я одна из тех неприятных персон, которые живут для себя, вращаются вокруг самих себя, равнодушны к собственной и чужой судьбе, замурованная жизнь внутри персональной брони. Может быть, моя эмоциональность поблекнет, а я этого и не замечу, и понадобится новая история, прежде чем я пойму: храни то, что имеешь.


Замечаю парня, который похож на кого-то, смотрю на него. Может быть, алкоголь виноват, но это Саве собственной персоной, а я его с трудом узнала.

— Ты пришла за мной? — бросает он, а его глаза смеются.

— Конечно.

Он улыбается без удовольствия, легонько потирая кожаные штаны:

— Есть сигарета?

Вручаю ему «Мерит» и даю прикурить. Он извиняется, что приходится говорить шепотом и придвигается ближе. Я чую его парфюм и понимаю, что мои руки ищут контакта. Трогать Саве так же естественно, как писать, или смеяться или здороваться с кем-нибудь.

— Сегодня у Фульвио родился сын.

— Все хорошо?

— Более или менее. Твоя блондинка в отпуске?

— Работает. Мне предложили заняться художественной продукцией одной группы. Я день и ночь заперт в студии звукозаписи. Это не совсем мое, но… я хорошо себя чувствую.

Слезаю с табуретки.

— Рада за тебя.

Саве провожает меня до кассы.

— Мужчины?

Улыбаюсь:

— Знаешь, как говорят французы? Я уже отстрелялась.


Выхожу на улицу. Слышу, как хлопает дверь и как тяжко ей захлопываться. Чувствую, что возвращаются чередой бессонные ночи, которые вгоняют меня в испарину, не позволяя сомкнуть глаз. Мне остались только мечты, фантазии, воспоминания. Игра теней говорит о том, что время прошло. Время прошло. Радость прошла. Скорбь прошла. Все прошло.

Потом вернется.

27

Фанатки

Месяц тому назад я пришла в книжный магазин «Фельтринелли» проследить за продажами «Минорных аккордов» и увидела, как ко мне направляется группа девушек, жаждущих получить автограф — каждая с экземпляром книги в руке. Я никогда в жизни не давала автографы и по-настоящему разволновалась. Мне не пришлось ничего делать, рекламу обеспечила фирма.

Одна из женщин, Мара, непрестанно звонила мне всю последнюю неделю и настаивала на встрече, которую я все время откладывала. Назначаю встречу ей и остальным сегодня вечером в «Эмпатии».


«Эмпатия» — прекрасное название для заведения, но место само по себе довольно дрянное. Суперсовременная мебель: смесь стали, стекла и пластика делает его холодным и фальшивым. Мускулистый негр в белой майке провожает меня за столик для четверых. Я пришла раньше времени. Сажусь и листаю меню с разнообразными салатами и коктейлями. Мозгу не хватает кислорода, я ловлю официанта и заказываю джин-тоник. В глубине заведения находится небольшой помост с пианино и стойкой, с микрофоном посередине. Очередное нудное, претенциозное трио свободного джаза? Надеюсь, что нет.


Мои девочки приходят вместе, целуют меня и рассаживаются. Дамский вечер, все очень симпатичные и все чуть-чуть моложе меня. Думаю о Бруне и Мартине, с которыми не виделась после их возвращения из Стинтино и мысленно намечаю пригласить их на завтра.

Эвелина — театральный критик. У нее розовая, фарфоровая кожа и высокий детский голос, похожий на голос персонажа из мультиков.

— Уже шесть месяцев он трахает меня дважды в сутки, — говорит она о некоем Луке, университетском лаборанте. — Мой сосед стонет из-за шума и уже подал жалобу владельцам жилья. Вчера мне отдали эту записку, там сказано, что в моей квартире слишком часто занимаются сексом, из-за чего двигается мебель и люди внизу не могут уснуть. Ну хорошо, кое-какую мебель мы время от времени сдвигаем. Но это меньшая из проблем. Лука не хочет помолвки, говорит, что не готов к отношениям.

— Что думаешь делать? — спрашиваю я.

— Брошу его. Потому что трахаться так… Через некоторое время потеряется вкус. В конце концов, когда выполнил с первой по последнюю страницу всю «Камасутру» и не испытал ни капли чувства… что остается сказать? Что нужны перемены, нет? Я права? Ведь нам уже по тридцать!

— Наслаждайся, — советует Мара. — Или тебе важнее дать названия действиям?

— Этих самцов нужно все время обманывать, — перебивает Ливия, андрогинная смуглянка, только кожа да кости. — Один раз отлично сделай минет — и получишь, что захочешь.

Я обескуражена таким глубокомыслием.

Мара — учительница начальных классов, у нее мелированные волосы, округлое лицо и грудь пятого размера. Месяц назад Джорджио, ее парень, плюнул на многообещающую карьеру адвоката и сорвался искать удачу за границей. Сейчас он работает барменом в пабе в Форментере[13] и прислал Маре авиабилет в один конец на 2 сентября. Осталось совсем немного времени, чтобы решить, отправиться ли в Испанию или бросить его на произвол судьбы.

— Я люблю Джорджио, — говорит учительница, — и считаю, что нужно ехать. Но здесь мои привязанности, мои ученики, моя семья. Постоянно думаю, права ли я. Сделал бы так мужчина? Поменял бы жизнь и город ради женщины?

Никто не осмеливается произнести вслух то, о чем все подумали: за редким исключением… нет.

Ливия моложе остальных, ей всего двадцать шесть. Ее семья богата, и она не работает. Когда становится скучно, Ливия отправляется путешествовать. Сейчас ее голова забита Африкой, она недавно оттуда и снова хочет вернуться в Найроби, где познакомилась с хакером из Джелы[14], в которого безрассудно влюбилась.


Слышу бархатный голос, внезапно перекрывающий веселье зала. Все взгляды устремляются на тридцатилетнюю темнокожую певицу в красном атласном платье без рукавов, которая стоит перед микрофоном. Она полная, с плотной спиной и черными глазами, светлые блестящие волосы заплетены в косички.

Густая бледная серо-голубая завеса окутывает сцену, пока она поет без видимого усилия, словно бы нехотя, едва приоткрывая пухлые губы. Худой тип с залысинами аккомпанирует на пианино. Репертуар блуждает от «Night and day» к «Му funny Valentine»; сейчас она поет «Stormy weather»[15], один из моих любимых пассажей, который я знавала в исполнении Билла Холидея. В ресторанчике все, за исключением меня, перестают обращать на певицу внимание.

Девушки настаивают, чтобы я рассказала им завязку нового романа, делишки Венны Равенны и того, неведомого другого — изобретенного только что, десять минут назад, который был бы влюблен в нее и собирался увести с панели, чтоб жениться. Я рассеянна, и чем дальше, тем труднее становится мне из-за вранья; поднявшись из-за стола с извинениями, удаляюсь в туалет и по пути останавливаю официанта, чтобы расспросить об артистке.

Оказалось, певицу зовут Мишью, родилась в Новой Гвинее, но живет в Милане. Она зарабатывает на жизнь пением; пианист из Брешии и восточно-европейская овчарка по имени Гилда сопровождают ее в поездках. Это третий и последний вечер Мишью в «Эмпатии».

Ее выступление длится еще полчаса. Слежу за певицей до тех пор, пока та не исчезает за служебной дверью, и возвращаюсь к новым подругам. Одна из них здоровается с Мишью и обещает ввести ее в курс моего нового литературного проекта. Я думаю, что певица сядет в красный «КА» Мары, но, так и не дождавшись этого, возвращаюсь в «Эмпатию».

После часа разговоров и энного количества джина-тоника у меня появляется ощущение, что мы знакомы всю жизнь. Без какого бы то ни было непосредственного приглашения Мишью дает согласие — или сама решает — отправиться ко мне домой. Переночевать.

Гилда сдержанно усаживается в ногах кровати. В постели на моих простынях оказалась голая негритянская принцесса, и я не представляю, что делать. Отправляюсь на кухню, глотая из горлышка бутилированную воду, потом тушу сигарету и присоединяюсь к Мишью.

Она улыбается и освобождает мне место. Болтаем. Заканчивается все рассуждениями певицы, что в любви нет разницы, кто ты есть: женщина ли с мужчиной, мужчина с мужчиной или женщина с женщиной.

— Конечно, — говорю я, но не знаю, о чем и думать.

Деликатно избегаю рук, которые ко мне тянутся; Мишью скрывает разочарование за ослепительной улыбкой. Я слышу, как она говорит хрипловато: