Бобби Хатчинсон - Возрождение любви

– Клиника находится в районе, населенном плохо оплачиваемым людом, многие пациенты из иммигрантов. У меня было несколько тяжелых ожогов, шесть случаев кишечной инфлюэнцы, три женщины с венерическими заболеваниями, бесконечные предродовые осложнения. Была еще беременная женщина с положительной реакцией на СПИД и еще две беременные, употребляющие наркотики.

– Немало для первой недели. – Лео посмотрел на Алекса, который безостановочно прыгал в своей кроватке с пружинистым дном. – Вы довольны его яслями?

– Абсолютно. Они в соседнем доме. Когда образуется просвет в работе, я могу заскочить туда и пообщаться с ним. Но и, конечно, покормить.

– К его большому удовольствию.

Они оба рассмеялись. Лео уже не раз видел, как требователен бывает Алекс ко времени еды.

– Это очень странное ощущение – заниматься этими женщинами и детьми, – задумчиво сказала Пейдж. – У меня бывают моменты, когда я чувствую себя так, словно я вернулась в мой кабинет в Баттлфорде.

Лео вопросительно приподнял бровь.

– Проблемы физического состояния там иные, – объяснила она. – Нет СПИДа, нет наркоманов, но эмоциональные проблемы такие же. А я там проклинала все на свете из-за того, что у меня нет современного медицинского оборудования.

Лео дал понять, что он внимательно слушает.

– Так вот, черт побери, если сейчас происходит не то же самое! Вы знаете, Лео, сейчас появился целый букет болезней, против которых мы не имеем никаких лекарств. Кому-то я могу помочь, кому-то нет, все так же, как и там. Это какое-то проклятье!

Ей так хотелось рассказать все это Майлсу. Как часто она возмущалась тем, что там нет чудес, которыми пользуются в ее время. Говорила ли она ему о СПИДе и о наркоманах? Она не могла вспомнить.

– Чем больше все меняется, тем больше оно остается тем же самым, – заметил Лео, накладывая ей на тарелку овощи.

В марте Алексу исполнилось шесть месяцев. Он теперь мог самостоятельно передвигаться по комнате, ползая от одного интересного предмета к другому. У него были шесть зубов и большой набор всяких звуков. Пеленать его уже было невозможно, он не мог оставаться спокойным ни минуты. Он умел сам садиться и играть в ладушки.

Физически он напоминал Майлса, обещая вырасти высоким. Его большие серо-зеленые глаза были окаймлены неприлично длинными загнутыми ресницами. Прохожие на улице улыбались ему, не в силах устоять перед его открытой улыбкой.

Его страсть к еде никогда ему не изменяла, он чувствовал себя несчастным только в одном случае – когда хоть ненадолго задерживалась еда.

Но однажды утром в начале апреля он проснулся, и у него был жар и он не захотел есть смесь, которой Пейдж хотела накормить его с ложки. Она все еще кормила его грудью, но на этот раз он сделал два или три глотка и отвернулся.

До этого он никогда не болел и уж, конечно, впервые отказывался от еды. Встревоженная Пейдж смерила ему температуру. Она оказалась высокой, тревожно высокой. Она дала ему аспирин, обтерла губкой с теплой водой и позвонила в клинику предупредить, что сегодня прийти не сможет.

Во второй половине дня температура у Алекса подскочила еще выше, несмотря на лекарства, обтирания и пузырь с ледяной водой в паху. Он весь горел и был вялым, дыхание было затруднено. Он не мог выпить глотка воды, и Пейдж уже начала бояться обезвоживания организма. Она проверила его горло и уши, но они не были воспалены.

Чувствуя себя глупо, что она такая мнительная мать, Пейдж позвонила педиатру, которого рекомендовал ей Сэм, и тот подтвердил, что она все делает правильно, он бы действовал точно так же, и добавил:

– Если ему не станет лучше, то утром первым делом принесите мальчика в клинику, и я посмотрю его. Если возникнут проблемы ночью, звоните мне.

Стараясь сохранять спокойствие и холодный рассудок, но нуждаясь в поддержке, Пейдж набрала номер телефона Сэма.

– У меня остались еще две пациентки, которых я должен принять, после чего я буду у тебя, – обещал он, и она почувствовала себя слишком благодарной ему, чтобы запротестовать.

После Рождества она видела Сэма всего несколько раз. Когда она открыла ему дверь, он обнял ее раньше, чем она успела поздороваться с ним.

– Наверное, у парня режутся зубки, а два лучших врача в Ванкувере не могут поставить диагноз, – пошутил он, склоняясь над кроваткой Алекса.

Сэм осмотрел Алекса совершенно так же, как это делала несколько раз за день Пейдж, и пришел к таким же выводам.

– У него сильная лихорадка, но будь я проклят, если знаю, откуда она! Я привез с собой разные лекарства, будем пробовать.

Они ввели новый препарат, и Сэм остался, чтобы проследить за результатом его действия. Пейдж пыталась быть гостеприимной хозяйкой, но каждым своим нервом прислушивалась к сыну, дремавшему в кроватке.

– Я тут видел Лео. Он сказал, что вы довольно часто встречаетесь.

Тон у Сэма был безразличным.

– Да, мы встречаемся, но это дружба и ничего больше.

Ее раздражало, что она должна оправдываться. Он встал и подошел к окну, посмотрел на цветущие нарциссы на подоконнике.

– Ты решила возвращаться, Пейдж? Ты ведь говорила, что это будет весной?

Его вопрос попал прямо в цель, в самое сердце проблемы, мучившей ее всю зиму.

– Почему ты задаешь мне этот вопрос? – резко спросила она, понимая, что ведет себя глупо, но беспокойство за Алекса, смешанное с чувством вины за то, что она избегает принимать решение насчет того, пытаться ли ей вернуться в Баттлфорд, вынудили ее вот так гаркнуть на него: – Я в твои личные дела не вмешиваюсь!

Он отвернулся от окна, но вместо того, чтобы рассердиться, подошел и обнял ее за плечи.

– Спокойно, доктор. Я, наверное, не слишком дипломатичен. Понимаешь, я пытаюсь объяснить тебе кое-что. Я обязан рассказать тебе все. Дело в том, что я повстречал женщину, которая мне понравилась. Не считая тебя, конечно. Поэтому я в последнее время не так часто бывал у тебя. Я не хочу, чтобы ты думала, что я потерпел поражение от Лео.

Пейдж уже устыдилась своей вспышки.

– Сэм, так это же замечательно! Я действительно рада за тебя, и я хотела бы познакомиться с ней, когда Алексу станет получше. Она врач? Или медсестра?

Он покачал головой.

– Она служит в полиции. Если говорить точнее, то в Конной.

Пейдж только рот раскрыла.

– В Конной?

Он ухмыльнулся, наслаждаясь ее удивлением.

– Она навещала свою сестру, которая одна из моих пациенток. Она захотела находиться в родильной палате, когда появится на свет ее племянник, и мы познакомились. Зовут ее Кристина.

– Кристина.

Пейдж заметила, как порозовели щеки у Сэма и изменилось выражение его глаз. Он влюблен, и это заставило ее еще острее затосковать по Майлсу.

– Я хочу сказать тебе кое-что про Лео. – Сэм сел на диван рядом с ней и взял ее за руку. – Пойми меня правильно, но он влюблен в тебя, и ты должна хорошенько подумать насчет этой твоей идеи вернуться в Баттлфорд.

Она начала протестовать, но он перебил ее:

– Это опасно, Пейдж. Я даже смутно не представляю себе, как это происходит, но Лео говорит, что это может оказаться по-настоящему опасно, а я ему верю. У тебя есть Алекс, о котором надо подумать, ты теперь не одна. А Лео хороший мужик – он несколько эксцентричен, но сердце у него золотое. Его первая жена оказалась абсолютной шлюхой, но он никогда не сказал о ней дурного слова. Он даже богат, хотя для тебя деньги немногое значат. Он получил деньги в наследство от семьи своей матери, много денег. Он обожает Алекса, и если ты его хоть немножко поощришь, я знаю, он будет готов.

Пейдж почувствовала себя глубоко несчастной.

– Я знаю. Я все это знаю, Сэм. Но беда в том, что я не люблю Лео. Я люблю моего мужа. Я влюблена в главного врача Майлса Болдуина.

Когда она произносила его имя и должность, ей на какое-то мгновение казалось, что он становится ближе к ней.

– Ты будешь пытаться вернуться?

Алекс заплакал, она вскочила и поспешила взять его на руки.

Сэм тоже подошел, и они оба пощупали голову мальчика. Температура у Алекса падала, стало ясно, что лекарство, привезенное Сэмом, подействовало. Градусник подтверждал это.

Пейдж ощутила слабость облегчения. Она опустилась в кресло-качалку, приподняла свою спортивную рубашку и дала Алексу грудь. На этот раз он начал сосать не с той жадностью, как обычно, но во всяком случае не отворачивался, как раньше.

Сэм пришел в восторг.

– Ну вот, он приходит в норму. Как я и говорил, у него скорее всего режутся зубки, а мы по глупости своей не догадались. – Сэм широко улыбнулся ей, чувствуя не меньшее облегчение, чем она, и посмотрел на часы. – Ого, мне нужно бежать. Кристина меня ждет. Если я понадоблюсь, звони.

– Спасибо, Сэм.

Он задержался.

– Подумай насчет того, что я тебе сказал. Потому что когда я так дьявольски счастлив, мне хочется, чтобы и ты была устроена и довольна. В этом столетии.

Она услышала, как закрылась за ним дверь, и она осталась наедине с Алексом. Она потрогала его голову, ощущая почти головокружение от облегчения и радости, погладила его темные кудри. Голова была не такой горячей, и он ел.

Подмышки у нее взмокли от пота, желудок, весь день пустой и перекрученный, теперь, когда страх прошел, жаловался на голод.

Вопрос, который преследовал ее все эти дни и ночи, требовал ответа.

Что случилось бы, если бы у Алекса так поднялась температура в Баттлфорде?

Он лежал всей своей тяжестью у нее на животе, тепленький, мягкий, восхитительно пахнущий, одна маленькая ручонка у нее на груди, его глаза встретились с ее глазами в молчаливом единении, пока он сосал молоко. Как часто бывало, он на минутку прекратил сосать и улыбнулся ей своей прекрасной доверительной улыбкой.

Он был ей дороже собственной жизни, и в этот момент она поняла, что не может забрать его в Баттлфорд, где у нее нет инструментов, с помощью которых она могла бы защитить его, нет таких возможностей, как здесь.

Пейдж чувствовала, как сердце ее разрывается, понимая, что она отказывается от Майлса ради их ребенка.

Прости меня, моя любовь! Пойми и прости!

Скупые слезы упали на мягкую кожу ребенка, и она кончиком пальца смахнула их и вместе с ними все надежды, все мечты, память о любви, которой она должна пожертвовать ради ребенка, лежавшего у нее на руках.

Какая-то часть ее сознания понимала, что это только сон, но песчаная пещера пахла сыростью и горячей кровью, а в ушах у нее отдавались стоны Маргериты, приглушенные крики, подталкивавшие ее дитя, пугающее сердцебиение у самой Пейдж…

Она вынырнула из своего сна, но звуки продолжались.

– Алекс! Бог мой, Алекс!

Она вывернулась из простыни, завернувшейся вокруг ее тела, соскользнула с постели. Кроватка Алекса была в нескольких футах от нее, но ей показалось, что прошла вечность, пока она добежала до нее.

Звуки, которые он издавал. О Боже, что за звуки!

Его лицо побагровело, глаза закатились, изо рта текла молочная пена. Тело выглядело напряженным, и она с ужасом увидела, как судорожно дергаются его ручки и ножки.

У него начинались конвульсии. Ее ребенок бился в судорогах.

Пейдж подавила в себе примитивный парализующий страх, охвативший ее. Она всунула палец в рот Алексу, чтобы быть уверенной, что он не задохнется от запавшего внутрь языка. Температура у него снова подскочила, кожа у нее под пальцами прямо горела. Свободной рукой Пейдж распустила завязки его одеяла, ожидая целую вечность, когда его тельце освободится и успокоится.

В конце концов он открыл глаза и узнал ее, и личико его скривилось. Он надулся и потом издал безнадежный, жалобный плач. Она схватила и прижала его к себе, набирая номер телефона детской клиники.

– Все будет в порядке, мой дорогой, твоя мама с тобой, – шептала она, и, когда телефонистка ей ответила, попросила, чтобы нашли педиатра, который лечит Алекса, и чтобы он встретил ее немедленно в больнице.

Она засунула в сумку все вещи, которые потребуются Алексу, оделась, и через полчаса ее сына уже осматривали врачи.

Последующие пять дней температура у Алекса сильно менялась. Специалисты, приглашенные для консультаций, не могли согласиться в отношении диагноза, а мир, в котором жила Пейдж, сузился до маленькой комнаты, окрашенной в веселенький желтый цвет, в которой стояла высокая кроватка.

Она оставалась с Алексом все время, урывая короткие минуты для сна на койке в его комнате и питаясь тем, что ей могли предложить с кухни, сама ухаживая за ним, проверяя каждое бесполезное лекарство, выписываемое специалистами.

Ее все время подташнивало, но она заставляла себя есть, потому что не хотела прекращать кормить Алекса. Он выпил достаточно, чтобы избежать обезвоживания, но она знала ценность материнского молока. Понимала она и то, что моменты, когда ее вялый ребенок лежит у ее груди, самые умиротворяющие в течение этих дней. Ее материнское молоко, похоже, оказалось единственной ценностью, которую она могла дать своему ребенку.