– Бедняжка вы моя! Я уничтожен, разбит, раздавлен, без единого гроша, ни домой вернуться, ни до вас добраться… Затравлен, обобран, обчищен…

Я сухо оборвала его:

– Чудесный синонимический ряд, очень мило! Но, может, вы всё-таки скажете что-нибудь связное?

Он всплеснул прозрачными ручками:

– Думаете, я в состоянии мыслить, Клодина? Сейчас вы всё поймёте. Во-первых, никто и предположить не мог, что он жулик.

– А, так он оказался жуликом?

– Хуже, дорогая моя! Там была целая банда! Меня три раза, слышите, три раза останавливали на улице, выворачивали карманы… а шантаж письмами! А угрозы оружием! А этот негодяй, подонок недозрелый, заливался слезами и утверждал, что привлечёт меня за растление малолетних! А полиция! А всё прочее!

– Здорово вы влипли, мальчик мой!

– И не говорите! В конце концов они потребовали откупного, неслабую сумму – три тысячи, – обещали тогда оставить в покое… Но вы мне не дали, и вот, чёрт возьми… чуть на поезд не опоздал… таился как вор!

– Вам следует поблагодарить Анни.

– Ну это разумеется. И вас тоже, хоть я и не получил трёх тысяч. Вы отлично выглядите, Клодина.

Он достал из кармана зеркальце и одним глазом заглянул в него. Я не выдержала:

– Вас что же, совсем не интересует здоровье отца? Марсель деланно улыбнулся:

– Ну, если б наступило ухудшение, вы бы сказали об этом в первую очередь…

Он зевнул, потом вдруг побледнел и опёрся на стол.

– Что с вами? Кружится голова?

– Не знаю, – пробормотал он невнятно. – Что-то устал… Бульончику бы сейчас и в постель…

С тех пор он так и спит – а я ничего лучшего и не желаю. Он спит. Проснётся – поест, попьёт, спросит, который час… и снова засыпает. Я написала Рено:

«Марсель доставил нам удовольствие, заехал в Казамену. Только не беспокойтесь, дорогой мой: у него всё в порядке, он ведёт весьма спокойный образ жизни и не нуждается в деньгах…»

И это истинная правда: Марсель утрёт нос любой ханже. Сначала меня, правда, обеспокоил его летаргический сон, и я попросила приехать врача из ближайшего городка папашу Лебона. Не прекращавшего стенать задыхающегося толстяка втащили в экипаже на вершину нашего ужасного холма, он поведал мне про все свои болезни, астму, стеснения в груди, катары, и я тут же вынуждена была поддержать его угасающие силы грогом. Удовольствовавшись этим, он снизошёл наконец до осмотра больного: пощупал пульс, посмотрел язык, обследовал нежную кожу моего пасынка и задумчиво произнёс:

– А не возрастная ли это лихорадка? Замечательный диагноз стоил мне десять франков, но я о них не жалею.

Трижды в день, как часы, я поднимаюсь на второй, и последний в доме, этаж, прохожу по коридору, пахнущему чердаком, стучусь и распахиваю дверь, не дожидаясь ответа. Марсель неизменно в постели, занавески плотно задвинуты. Мне видно лишь белое пятно лица с прядью слишком длинных белокурых волос на лбу да тёплую, вялую руку, свесившуюся из рукава небесно-голубой пижамы, распахнутой на груди…

Если он спит, я ставлю чашку с бульоном и ухожу, даже не стараясь приглушить шаги.

Но иногда он со стоном зевает, мычит что-то невразумительное, и тогда я соглашаюсь на минутку задержаться.

– Это вы… или… кто?..

– Да, это я.

– А, это вы, Клодина… Который час?

– Без четверти.

– Уже! Ну я и соснул! Умираю как спать хочется. Что это вы там принесли?

– Желе из смородины и куриное крылышко.

– Неплохо, неплохо… Но сначала попить бы чего-нибудь горяченького. Спасибо. У Анни всё в порядке? Извинитесь за меня… Какое сегодня?

– Семнадцатое.

– Вы страшно добры. Спокойной ночи, Клодина.

И я спускаюсь, забывая на несколько часов об обязанностях мачехи. Здорово, ничего не скажешь: Рено в холодильнике, а этот в летаргии! Нет, небу решительно не было угодно оделить меня душой сестры милосердия. Больные нагоняют на меня тоску и раздражают, а дети выводят из себя… Прелестный у меня характер! В наказание Бог должен был бы прицепить к моему подолу дюжину детишек, которым нужно вытирать носы и завязывать шнурки, которых нужно причёсывать…

Но ребёнок и я! Да я не знаю, с какого бока к нему подойти! Если б мне всё же пришлось рожать, то у меня появился бы зверёныш, лохматый, полосатый, с мягкими лапками и острыми когтями, и ушки как надо, и глазки продолговатые, как у мамы… И Босток[4] бы нас озолотил.


Ну и досталось же нашей малютке Анни! С тех пор как приехал Марсель, ко мне невозможно подступиться. Если заговариваю с ней, то только чтобы позлить или унизить, – впрочем, ей мои выходки втайне даже доставляют удовольствие. Я всё больше склоняюсь к мысли, что этой лжебеглянке самое место в каком-нибудь краю, где женщину вместе с собаками впрягают в повозку, пока мужчина налегке распевает песни, восхваляющие любовь, месть и узорчатые клинки…

По вечерам она вышивает или читает. Я читаю или играю с пламенем (теперь снова похолодало), великолепным пламенем, пожирающим яблоневые поленья, еловые шишки, сучья, которые подрезали весной: целые вязанки веток абрикоса, связки побегов сирени… Я ворошу поленья, раздуваю угли покрытыми мартеновским лаком[5] мехами (они потихоньку облупливаются), я выбираю дрова в сундуке, как выбирают любимые книги: достаю только раздвоенные, чудовищные – в печке они не лежат, а стоят, опираясь на обрубки-рога… И при этом недовольно молчу, словно пленница.

В коридоре раздаётся тихое позвякивание ложечки о фарфоровую чашку, значит, Марселю понесли липовый отвар – он принимает его в десять часов, и я сжимаю челюсти, чтобы только не вскочить, не смахнуть одним ударом и лампу, и стол, а заодно и Анни, и Марселя и не заорать: «Оставьте меня в покое! Мне нужно побыть одной, я не хочу чувствовать рядом чужие глупые жизни!»

Но я сдерживаюсь. Они же изумятся и начнут приставать с расспросами, почему да отчего. Придётся объяснять, опять объяснять! Удивительные всё же существа люди: никогда не спросят, хорошо ли справляется твой организм со своими интимными функциями, а вот о мотивах поступков – запросто, прямо в лоб, беззастенчиво и без всякой сдержанности…


– Марта передаёт вам тысячу приветов, – говорит Анни, складывая письмо.

– Какая Марта? Неужели Марта Пайе? Значит, вы не прервали отношений с золовкой после развода?

Перед нами дымящиеся чашки с шоколадом, тихо гудит печь. Несмотря на английские стулья с негостеприимными спинками, на буфеты от Мейпла и никелированную посуду от Кирби, вытянутая столовая сохранила, к счастью, провинциальный вид: сумрачная, степенная, с одним-единственным окном, множеством полок для ликёров, круп и варений… Наверное, раньше тут ели много, с благоговением. Мы с Анни кажемся среди всего этого крошками, она в голубом неглиже, я в розовом шерстяном халате с широкими монашескими рукавами, грива моя спутана, но голова ясна – утро всегда наполняет радостной бодростью мой здоровый организм, и я весело вступаю в день, который только-только начинается…

От шоколада исходит аромат, в моей чашке играет серебряное солнце – Рено стало лучше, и он уже строит планы, мечтает о том, как мы будем путешествовать, сбежим к солнцу, устроим праздник эгоистов только для нас двоих… Какое чудное утро, какое замечательное утро! Анни складывает письмо и уже жалеет, что вовремя не прикусила язык.

– Так вы переписываетесь с Мартой? А я думала, вы в ссоре.

– Мы были в ссоре, но два года назад, когда я оказалась ненадолго в Париже, мы случайно встретились: я уже собиралась молча пройти мимо, но она вдруг бросилась ко мне с самыми нежными излияниями, стала уверять, что всегда горячо меня любила и не только не упрекает, а даже, напротив, рада, что я оставила «тщеславного индюка» – так выразилась Марта, – то есть собственного неверного мужа и её брата… Откровенно говоря, мне кажется, он как раз только что отказался ссудить ей определённую сумму, в которой она остро нуждалась…

– И которую после столь трогательной сцены примирения предоставили ей вы?

– Да… А откуда вы знаете?

– Нетрудно догадаться: я вообще догадлива.

– Кстати, она вернула мне деньги, и очень скоро…

– Неужели?.. Вот это действительно странно!

– Приблизительно в тот момент она и «познакомилась» с тем, кто одаривает её драгоценностями, кружевом и так далее…

– А как же Можи?

– Можи она держит при себе, «чтобы было с кем поругаться» – так она объясняет.

– А муж?

Анни в замешательстве мнёт конверт.

– Ну, это как раз самая неприятная часть истории. Бедняга Леон несчастен, так несчастен, что у него даже талант прорезался!

– Серьёзно?

– Конечно, серьёзно. Вы разве не читали его последний роман «Женщина»?

– Да разумеется, нет: он прислал мне его, но я же не подозревала, что этот опус не такой бездарный, как остальные, – даже страницы не разрезала.

– Прочтите, Клодина. Вот увидите, это дневник, наивный, полный муки, в которой он даже находит отраду… Друзья подняли невообразимый шум, и вот наш бедный Леон прослыл циником, гнусным гением…

– Мне его совсем не жаль. Если, чтобы обрести талант, достаточно стать рогоносцем… ваш супруг, Анни, скоро дорастёт до Короля Литературы!

Анни покатывается со смеху, как гимназистка, откинув тяжёлую от косы голову, и тут дверь открывается… и появляется Марсель!

Он в мольтоновом белом халате, ступает боязливо, как купальщица!.. Анни обрывает смех и смотрит на него, приоткрыв рот, а я, разозлившись вдруг, кричу:

– Скажите, какой умник! А ну-ка быстро в кровать, не то головка закружится и наш мальчик рухнет на ковёр, как скошенный цветок!

Но тут встревает Анни – она боится кровопролития:

– Зачем же? Раз уж вы спустились, Марсель, садитесь вот здесь, спиной к печке… Вы ещё не завтракали?

«Скошенный цветок» одаривает её печальной улыбкой.

– Благодарю. Как много хлопот я вам доставил и какую надёжную опору я нежданно-негаданно нашёл в вас, дорогая Анни!

О! Что я слышу! «Дорогая Анни»! Скоро на «ты» перейдёт! Нет, правда, будь я уверена, что в погребе не слишком влажно, я с огромным удовольствием засадила бы туда этого… этого Марселя!

Он усаживается, намазывает маслом поджаренный хлеб, ест, наполняет свою чашку, мешает ложечкой сахар, отставив в сторону мизинец, подставляет ослепительному солнцу широко раскрытые глаза – он очарован и счастлив…

За десять суток постели, сна, цыплёнка и варенья он помолодел лет на десять. Снова стал подростком Марселем, которого я трепала за щёчку, чтобы убедиться, «что она настоящая», – я всегда потом с удивлением смотрела на свои пальцы, словно на них должны были остаться следы серебристо-пастельной пудры и голубовато-зелёного грима, которым актёры рисуют жилки… И этому пупсику столько же, сколько мне? Каждый солнечный день смотрелся в золото моей кожи, на сухих горячих руках – перчатки загара, а поцелуй последней тёплой недели оставил на моей верхней, красиво очерченной губе тонкую, болезненную трещину…

Анни, глядя на Марселя, очевидно, испытывает к нему совсем другие чувства, она сама же и суммирует их в простеньком восклицании:

– До чего странно видеть тут настоящего мужчину! «Мужчина» морщится, тужась изобразить на лице целую гамму чувств: тщеславие, обиду, скромность – мне, мол, так много и не надо… Недомогание залегло под его глазами двумя сиренево-перламутровыми ложбинами, двумя поэтичными сладострастными оплеухами. Анни перестала есть. Может, мечтает, глядя на моего приёмного сынка, о юном шофёре из Агея или юном швейцаре из Карлсбада? Если не считать выбора объекта, её воспоминания вряд ли отличаются разнообразием. Да уж! Вот посмеёмся, если она влюбится в Марселя! На безрыбье-то… Но я же его знаю! Этот рак Анни не по зубам! Да что я? Какой там рак? Креветка, беленькая креветочка!

– Как себя чувствует папа, Клодина?

– Неплохо, спасибо. Он присылает мне три письма в неделю.

– А когда вернётся?

– Не знаю. Врачи считают, что горный воздух пошёл ему на пользу, но о настоящем выздоровлении говорить рано… Может, недели через три, через месяц, а может, и позже…

– Как не скоро! – вежливо восклицает Марсель.

– Вот именно.

– Знаете, моя дорогая, перенапряжение – это такое дело! У меня, например… Но Анни, наверное, неинтересно…

– Напротив, напротив…

– А впрочем, я-то уже здоров, здоров, здоров! Вы мои ангелы-хранители!

– Хорошо, договорились… Когда же вы нас покинете?

Слабый румянец в миг сбегает с его щёк, он опасливо косится на дверь… Мне становится немного стыдно:

– Я просто хотела спросить, вас не ждут дела в Париже или где ещё?

– Вам надо бы, просто из осторожности… – начинает Анни.

Она обрывает себя на полуфразе, но я чувствую скрытый упрёк: чёрт возьми! Какая деликатность! Уж Анни бы не стала устраиваться в гостях у подруги как у себя дома, распоряжаться и прислугой, и зверями, менять по своему усмотрению время обеда, нарушать апатичную дремоту фермера, так и оставившего по забывчивости картошку гнить в земле…