В итоге она расплакалась и стала говорить, что она плохая мать, потому что совершенно бессильна перед хамством и не может защитить своего ребенка. Я заверила её, что она самая лучшая мама на свете, и с ней мне ничегошеньки не страшно.

Тогда папа пообещал пойти и лично разобраться со всеми обидчиками, а если понадобится, даже написать заявление в полицию. Мама стала его отговаривать, и мы все в слезах и соплях просидели на кухне часа два, решив, что мне всё-таки нужно перейти в другую школу.


А на следующий день прямо с утра и началось.

— Слышь, жирная, — Дубенко прижал меня плечом к стене. — Совсем что ли остатки мозгов потеряла? Ты чё там про нас родокам наплела? Кто тебя там насиловал?

— Я такого не говорила. Только про рваные джинсы.

— Я тебе устрою, блин, рваные джинсы. Вообще забудешь, как тебя зовут, выдра чокнутая. Совсем уже страх потеряла. Отсиделась в своей норе — выползла. Короче, готовься.

Тут же подвалил Зинкевич:

— Обещаю, тебе будет очень больно и стыдно, жирная. И если попробуешь хоть что-то вякнуть, то не сможешь забыть об этом, всю оставшуюся жизнь.

— Будешь просить прощения, ясно? — сказал Дубенко.

— Вымаливать! — сквозь зубы процедил Зинкевич.

— Готовься! — повторил Дубенко, и они ушли.


Случись такое раньше, до всей этой истории с рекой, я бы несомненно дико запаниковала и, возможно, умерла от страха ещё до окончания уроков, но, скорей всего, попросту ушла бы домой. Сказала, что разболелся живот или голова, легла в кровать и до конца учебного года больше в школе не появилась, а если бы мама настаивала, то сбежала бы гулять по улицам и торговым центрам, как это делали другие.

Теперь же, хоть я боялась Дубенко ничуть не меньше и думала о нём, не переставая, целых два урока, я вдруг поняла, что больше не могу о нем думать. В моей голове совершенно не осталось для него места. Столько всего было другого важного, волнительного и нерешенного, что Дубенко там уже никак не помещался. На долгое время он полностью исчез из моей жизни и с тех пор находился, где-то далеко в прошлом, куда возврата больше не было.

И если по мнению Ольги Леонидовны моё бегство из реальности было связанно именно с ним, то я готова была бежать и дальше, в любую другую точку своего воображения, лишь бы избавиться от этого навсегда.

А в своём воображении я имела право на любое, пусть и не самое цивилизованное, но зато самое действенное и справедливое решение.


После седьмого урока, стараясь ничем не выдать своего волнения, я вышла из школы. На улице уже стояла теплынь, и можно было не тратить время на одевание.

Огляделась по сторонам. Они поджидали.

Я свернула в сторону дома, они молча двинулись следом. Затаенная угроза, читающаяся на их лицах, в полной мере передавала серьёзность их намерений, пугая намного сильнее, нежели свист и обзывательства.

Я прибавила шагу. В одном кармане у меня лежал остро заточенный карандаш, в другом — новый телефон. На телефон я возлагала большие надежды, а карандаш приготовила на крайний случай. Если вдруг придется серьёзно отбиваться. Надеясь, что в случае чего у меня хватит духу воткнуть его кому-нибудь из них в руку.

Можно было пойти в магазин и отсидеться там, но одна дорога туда проходила через пустые дворы, а другая мимо гаражей, где они могли спокойно поймать меня. Так что я, стараясь не бежать, довольно быстро шла в привычном направлении.

Дубенко окликнул, когда мы почти дошли до моего дома. Я уже видела свой подъезд.

— Эй, аллё, Котова, ты в курсе, что мы к Серёге в гости идём? С тобой, между прочим. Будешь нам рассказывать, что это за недоразумение такое вышло.

Зинкевич заржал.

К Серёге — это означало к Тарасову. И тогда я поняла, в чем заключался их план. Они так спокойно шли, потому что собирались затащить меня к нему домой, в соседний подъезд. И теперь были уверены, что уже никуда не сбегу.

Макс говорил, что хуже оружия бывает только телефон. Я достала его и включила камеру.

Развернулась к ним и принялась на ходу снимать.

— Ты чего делаешь? — крикнул Тарасов.

— Снимаю вас, чтобы иметь доказательства, что вы надо мной издеваетесь.

— Ой, как мы издеваемся, — работая на камеру, Дубенко состроил противную рожу. — Очень страшно издеваемся. Идем той же дорогой. И от этого Котова навоображала себе бог знает что.

— У неё паранойя, — крикнул Зинкевич.

— Я вообще домой иду, — подхватил Тарасов.

И мы так пошли. Я — надеясь на то, что всё обойдется, они — шепотом переговариваясь и придумывая, как поступить.


Если бы не голубь, мне бы, возможно, удалось уйти от них, но он так резко выпорхнул из лужи у меня под ногами, что, невольно шарахнувшись, я на несколько секунд отвернулась. И тут же в спину кто-то толкнул, так сильно, что я не удержалась и упала на колени.

На руку, всё ещё сжимающую телефон, опустился ботинок Дубенко.

— Ну чё, курица, докудахталась?

— Смотри, у неё юбка задралась, — хихикнул Зинкевич, — а потом будет врать, что это мы задираем.

— Ну-ка, ну-ка, — подключился Тарасов. — Ща сфоткаю.

Я стала проверять юбку, но Дубенко придавил руку сильнее:

— Да, ты не дергайся. Сказали задралась, значит, задралась.


Неожиданно сзади раздался громкий отрывистый свист.

— Эй, пацаны, а что, сегодня в зоопарке амнистия? — услышала я знакомый голос.

— В смысле? — удивился Зинкевич.

— В первый раз столько шакалов в одном месте вижу, — Тифон подошел.

Его бандана была натянута по самые глаза, на голове капюшон.


— Лучше не лезь, — предупредил Дубенко.

— А то что?

Но ответить Дубенко не успел. Тифон ударил его быстро, как бы между делом. Коротко и резко. Дубенко неуклюже свалился.

Тарасов ринулся в драку, но тут же получил открытой ладонью в нос и, откинувшись назад, схватился за лицо.

Зинкевич попятился. Но Тифон быстро поймал его за отворот куртки.

— Кто Дубенко?

Зинкевич молча кивнул на приподнявшегося и трясущего головой приятеля.

Выпустив Зенкевича, Тифон ухватил Дубенко за грудки и поднял на ноги.

— Короче, ещё хоть одно неловкое движение в её сторону, — он кивнул на меня. — И объяснять буду подробно. С черепно-мозговыми и челюстно-лицевыми.

Дубенко замахнулся, но Тифон, ловко отклонившись, ударил его вначале в живот, а, когда тот согнулся, коленом в лицо. Дубенко снова упал.

Во взгляде у Тарасова читалась полная растерянность: он всё ещё хотел вмешаться. А Зинкевич явно слинять.

Гроза всей школы, крутой и страшный Дубенко валялся на земле, как ребенок. Из губы у него пошла кровь.

И я почувствовала то, из-за чего месть называют «сладкой». Подняла телефон, чтобы заснять это комичное зрелище, но Тифон сказал:

— Иди домой. Мы тут без тебя договорим.

— Я уже думала, ты не придешь.

Глаза хитро улыбнулись.

— У меня всё под контролем.

Я сказала «спасибо» и ушла.


Глава 24


Прошло почти две недели. На дворе вовсю стоял май. Цвела сирень, и тёплые вечера наполнились томительным ожиданием лета.

В школе ко мне больше никто не совался. После долгих лет унижений и издевательств Дубенко в один момент напрочь позабыл о моём существовании. Как отрезало. И всего-то нужно было, чтобы кто-то поговорил с ним на его же собственном языке.

Я поблагодарила Элю за Тифона и признала, что она была права, предлагая дать Дубенко отпор, но Эля клятвенно заверила, что ни о каком Тифоне не знает и ни с кем не договаривалась. Это было немного странно, но в последнее время я уже ничему не удивлялась.

Стоило, наверное, позвонить ему и спросить, откуда он взялся, но после всего, что произошло, я не была уверена, что хочу это знать.

Пропущенные уроки я наверстала быстро и к итоговым контрольным неплохо подготовилась. С Элей мы снова сошлись. Не так близко и доверительно, как прежде, но вполне достаточно, чтобы разговаривать на переменах и гулять по улицам.

Вот только историю про реку я ей не рассказывала. Я её больше никому не рассказывала. Она была моей болезненной и очень личной тайной, в которую я по-прежнему продолжала искренне верить.

Эля сказала, что я изменилась. Возможно, так оно и было, потому что постоянно приходилось напоминать себе о том, что всё это реально и происходит со мной здесь и сейчас: красный, постукивающий по парте ноготь химички, настенные часы с дрожащей минутной стрелкой, спокойное, больше никуда не зовущее небо за окном, потухшие стёкла многоэтажки напротив, серые голуби на площади возле метро.

Никаких чудес и восторженных ожиданий.

Приближение каникул пугало. Учеба — единственное, что могло отвлечь от воспоминаний и бесконечного вопроса: «Как же так?».

Поверить в то, что я сошла с ума, было не так уж и трудно, но отказаться от Артёма, Макса и Вики я не могла никакими силами.


Макс снился мне почти каждую ночь. Иногда с Викой, иногда один. Ничего плохого в этих снах не происходило. Ни крови, ни боли, ни реки. Напротив, в них всё было наполнено солнцем и радостью. Очень явственные, цветные и тёплые сны. О чем-то совершенно простом и приятном.

То мы вместе в магазине, то на школьном дворе, то в каком-то музее, то посреди дороги. Просто болтали, дурачились и смеялись. Макс был улыбчивый, добрый и весь светился золотом. А потом неожиданно сообщал, что ему нужно срочно бежать к маме, и мы договаривались встретиться позже. Но стоило ему уйти, как до меня внезапно доходило, что мы забыли условиться, где и когда произойдет эта встреча. И теперь больше никогда не увидимся.

Всякий раз, просыпаясь со странным смятением и тоской, я отказывалась понимать, как можно так сильно скучать по человеку, которого никогда не существовало. Вика бы сказала, что это знак или предчувствие того, что нам с ним суждено встретиться. Но Вики самой не существовало, а о знаках и предчувствиях думать не стоило.

По словам Ольги Леонидовны, они были подобны замочной скважине в двери, отделяющей реальный мир от наполненного домыслами, предположениями и фантазиями абстрактного. Мира мнимых иллюзий и самообмана. Поэтому про сны я ей не говорила. Ольга Леонидовна вообще не любила, когда я вспоминала о периоде своей «регрессии» и «примитивной изоляции». Однако, может, она и была хорошим специалистом, было определенно нечто дико несправедливое в её требовании выбросить из головы то, что значило для меня так много.

Чудесам и беспочвенным фантазиям отныне в моей жизни места не было. Мы работали над моей самооценкой, коммуникацией и управлением чувствами. Всё «лишнее» и «детское» пришлось собрать в воображаемые коробки и убрать в самый дальний чулан памяти, впрочем, так же, как и все вполне настоящие игрушки, которые папа запихнул на антресоли, оставив только Паскаля.

По вечерам, как и раньше, играли с родителями в Монополию и Скрабл, обсуждали события прошедшего дня или планировали, куда поехать отдыхать.

А когда порой ночью мне вдруг слышалась музыка, я просто лежала, закрыв глаза, снова и снова вспоминая фейерверки на деревенской свадьбе, полыхающие костры санатория, танцующую в ветвях яблонь Вику, бегущего Макса, Артёма, лежащего на капоте Пандоры, и своих белых голубей среди грязного мокрого поля.

И если бы я всё же могла что-то забыть, то забыла бы все ссоры и разногласия, обидные слова, что они наговорили друг другу и унижения, через которые нам всем пришлось пройти из-за того, что каждый стремился доказать своё превосходство.

Но забыть не получалось.


Первым шагом к выздоровлению стал слипшийся передний карман джинсов, в которых, по моему мнению, я была в те дни. После стирки я их не надевала, лишь проверила карманы в надежде обнаружить хоть какую-нибудь зацепку. Но там даже бумажных платков не оказалось, их я выкинула, когда собственноручно отправила вещи в стиральную машинку.

Однако теперь, вывернув правый карман, я обнаружила в нем остатки растаявшего шоколада с кусочками зеленовато-голубой глазури. Те самые две эмэндемки, которые Артём разделил между нами.

Для мамы и Ольги Леонидовны они, конечно же, не могли стать веским аргументом в мою пользу, но для меня самой это была очень важная находка.

А через пару дней в школе ко мне вдруг подошли две девчонки из параллельного класса, те, которые вечно ходили в лосинах. Я думала, они понятия не имеют, как меня зовут, но одна вдруг подскочила, будто мы с ней тысячу лет знакомы и, глупо хлопая ресницами защебетала:

— Вита, привет. А давай ты пригласишь своих друзей в субботу в караоке? Мы там планируем небольшой батл. Они клёвые, пусть тоже поучаствуют.