Она испытала чувство торжества. Я победила, подумала она.

Он стоял позади, сжимая ее плечи. Он ласкал пальцами ее ключицы, посылая сладостные импульсы, которые концентрировались в сосках. Она ощущала запах пота и красок, эманацию его жизненной энергии. Ягодицами она прижималась к твердой мужской плоти, и ей страшно хотелось почувствовать ее внутри себя. Ею овладела слабость. И совсем она не победила, а снова оказалась во власти чувства, когда воли больше не существует.

Ей чудом удалось освободиться от его объятий.

— Мои родители возвращаются домой в конце месяца, — сказала она и отошла от него на несколько шагов.

— Так кто дрейфит, я тебя спрашиваю?

— Ну так что, я попозирую для тебя!

— Черт побери! Зачем столько времени изображать из себя невинность? Готов поклясться, что ты не девушка.

— А это мне одной знать, а тебе выяснять. — Веселость ее тона была явно напускной.

Он опустил густую бровь, покосился в ее сторону.

— Я никогда не переживал такого ни с одной девчонкой… Нам будет здорово вместе. Тебе понравится это, и ты полюбишь меня.

— Ты думаешь?

— Уверен. И все портреты твои станут настоящими шедеврами, будь я проклят.

На сей раз Джерри впервые принял ее приглашение на обед. Алфея сказала Лютеру, чтобы стол был накрыт не в шестигранной комнате для завтраков, где обычно она ела без родителей, а в официальной большой столовой.

Они сидели среди расписанных Сесиль Битон стен, за столом красного дерева, под роскошной люстрой. Это была последняя, отчаянная попытка с ее стороны. Она намерена была убедить себя, что Джерри Хорак — ничтожество, нуль, неотесанный работяга. Что из того, что он энергичен, фантастически талантлив и дьявольски сексапилен? В кресле, в котором обычно восседал высокий, тщательно одетый к обеду отец, сидел человек в забрызганной краской военной форме, нисколько не переживая по поводу того, какую вилку использовать в каждом конкретном случае, и жадно поглощал еду. Избавится ли она, глядя на его совершенно никудышные манеры, от сердцебиения? Однако она вынуждена была признать, что Джерри Хорак сделан добротно, из материала для гениев, а это опрокидывает и делает бессмысленными барьеры, которые устанавливают классовые различия и деньги.

Лютер с ухмылкой подал им мороженое с клубникой, выращенной в «Бельведере».

Джерри сказал:

— Стало быть, вот как живут Койны.

— Другие члены нашей семьи считают, что мы опростились здесь, в Калифорнии.

— Везде есть проблемы, — ответил он. — А где же бренди? Я всегда считал, что богачи заканчивают обеды бренди.

— Пока что это не узаконено.

Он смотрел на Алфею в упор, без улыбки, и у нее перехватило дыхание.

— Алфея…

Он обошел стол, взял ее за руку и повел в зал, куда доходил лишь призрачный свет из столовой. Ей видны были темные глазницы, в которых угадывались призывно горящие глаза Джерри. Она наклонилась и поцеловала его.

Оторвавшись друг от друга, оба почувствовали, что их колотит дрожь.

— Где? — спросил он у нее над ухом.

— В моей комнате, — хрипло ответила Алфея, не узнавая собственный голос.

Однако когда она включила свет в своей спальне с голубыми цветастыми обоями, с ней что-то случилось. Припадок безумия прошел, и она внезапно ощутила леденящий холод. Она оказалась в том месте, где было совершено предательство по отношению к ней. Алфея стояла неподвижно, не реагируя на горячие объятия Джерри.

— Славная моя лебедушка, — бормотал он, целуя ее лоб, глаза, шею. Однако через несколько мгновений он отпрянул от нее. — В чем дело, Алфея?

— Я не могу, — прошептала она.

— Что за черт!

— Это невозможно, Джерри, — устало сказала она. — Прости, пожалуйста.

Приподняв ей голову за подбородок, он пристально посмотрел на нее.

— Ты боишься, да? — спросил он с нежностью, которую трудно было от него ожидать.

— Нет.

— Маленькая глупышка… На тебя действует твоя комната.

Не подозревая о ее позоре, он попал в самую точку.

— Прости, Джерри, — беспомощно повторила она.

— Не надо пугаться, моя малышка — Он легко поцеловал ее в лоб. — Я бы должен разозлиться на тебя за то, что ты напрасно меня раздразнила, а я изображаю нежного влюбленного.

— Эту твою фразу трудно считать словами нежного влюбленного.

— И тем не менее. — Он еще раз поцеловал ее в лоб. — Моя холодная, непреклонная богатая сучка. — Снова легко поцеловав ее, он повернулся и вышел за дверь.

Алфея смотрела ему вслед, и ей отчаянно хотелось окликнуть его, вернуть, но ее удерживал необоримый девичий стыд.


На следующий день позвонил из Вашингтона отец.

— Здесь уйма работы перед международной конференцией, которая откроется в следующем месяце в Сан-Франциско… Мы еще задержимся.

Алфея почувствовала удивительное облегчение, хотя и не могла объяснить себе его причину. Она в совершенстве владела способами шантажа, и ей ли беспокоиться о том, когда родители появятся в Беверли Хиллз и как отнесутся к Джерри Хораку.

— …международная конференция, — продолжал отец. — Она будет называться Организация Объединенных Наций… В газетах сейчас много пишут об этом.

Алфея была всецело поглощена Джерри и слепа и глуха ко всему, что творилось во внешнем мире, однако бодро сказала:

— Ах вот, оказывается, чем ты занят в Вашингтоне!

— Большие дела, девочка, и я принимаю в них участие, — с гордостью сказал Каннингхэм.

Она засмеялась.

— Я люблю тебя, папа.

И это действительно было так.


На следующий день Джерри начал писать ее портрет. Точнее, выбирать для нее позу. Он располагал ее под корзинами желтых орхидей в оранжерее; ставил на фоне высокого пня, с которого гордость миссис Каннингхэм — белые орхидеи глядели в небо; перемещал ее из одного прохода в другой; поднимал ей руки, наклонял голову и смотрел на нее под всеми возможными углами — и все это, не раскрывая ящика с красками.

Он нашел то, что искал, лишь в субботу утром.

Алфея позировала внутри оранжереи, а Джерри работал снаружи. Он всматривался в нее через стекло так долго, что у нее стали дрожать мышцы. Затем он взялся за кисти и погрузился в работу. Через два часа она вышла, чтобы увидеть, что получилось у него на холсте.

Сквозь легкую дымку стекла она увидела себя в окружении хищных птицеподобных орхидей — неземной красоты женщина смотрела из своего мифического сада, женщина золотого века, когда человечеству были еще неведомы боль и слабости, женщина вечно молодая, непокорная и сильная.

— Боже мой, Джерри… Это ошеломляюще… Фантастично… Неужели ты видишь меня такой? Евой до рокового яблока?

— Да, когда люди еще не напяливали на себя всевозможные грязные тряпки, а было сплошное безмятежное траханье.

Она засмеялась, наклонилась, чтобы под разными углами рассмотреть еще не высохшие мазки.

— Ты можешь быть каким угодно вульгарным и грубым, но это все равно потрясающе.

— Да, это неплохо. — Он возбужденно засмеялся. — Господи, Алфея, я буду писать и писать тебя до тех пор, пока стены каждого музея в мире не потрясет один гигантский оргазм Алфеи Каннингхэм.

Эти слова возбудили ее, и, глядя на светящийся, блистательный портрет — бесспорное доказательство его любви к ней, Алфея почувствовала накат опьяняющей, жгучей страсти. Она повернулась к нему.

Алфея и Джерри прильнули друг к другу, грудь прижалась к груди, бедра к дрожащим бедрам.

— Зайдем в оранжерею, — хрипло проговорил он.

— Садовники…

— К черту садовников! — Он прижал ее ладонь к своей вздыбленной плоти. — Ты видишь это, Алфея? И так у меня уже два месяца, с того самого утра, когда увидел тебя… К чертовой матери садовников!

Огонь желания горел в ее крови, и никаких возражений с ее стороны не последовало. Ее всю трясло. Обняв Алфею за талию, Джерри втащил ее в оранжерею. Никто из них не ощутил жесткости или неудобства ложа, оба быстро сбросили разъединяющие их одежды. Он опустился между девичьих ног, а она, хватая ртом воздух, смотрела в его широкоскулое славянское лицо, искаженное страстью и одновременно затуманенное нежностью. Затем она вообще перестала о чем-либо думать, закрыла глаза, переживая мгновения экстаза. Потеря контроля над собой не пугала ее, не казалась унизительной, а походила на какое-то дотоле неведомое чудо. Она несколько раз конвульсивно дернулась и вскрикнула, после этого Джерри начал энергичное движение внутри нее.

Слившись воедино, они лежали на полу и улыбались друг другу.

Алфея коснулась шрама на его груди, тихо сказала:

— Джерри…

Он покачал головой.

— Не надо вязких речей, нам не нужны слова, как и животным… Просто лежи, как красивая, удовлетворенная царица…

26

После того первого раза они отправились домой к Джерри — в комнатенку при институтском гараже. Продавленная железная койка, заправленная парой тонких армейских одеял цвета хаки; термитная пыль, постоянно просыпающаяся с потолка на линолеум; фанера вместо отсутствующих в окне стекол и занудное шлепанье капель из душа в желтое корыто. Джерри спокойно относился к антуражу своей ночлежки. Алфея нашла, что все это способствует усилению сексуального желания. Едва она закрыла за собой обшарпанную дверь, как они оказались в объятиях друг друга. Алфея и Джерри обычно обедали в «Бельведере», затем по спокойным, тихим улицам возвращались в институт и оставляли фургон на пустыре недалеко от магазина. Это была попытка конспирации, хотя ночью никакого движения по затененной аллее не было, а Генри Лиззауэр все еще должен был выполнять постановление ни под каким видом не покидать дом после восьми часов.

Джерри занимался любовью так же, как и писал картины. Он обычно не спеша раздевал Алфею, долго ласкал ее и нежил, доводя сладостной игрой до оргазма. Когда он входил в нее, его нежность улетучивалась, и он энергично стремился к собственному оргазму, а она помогала, упруго прижимаясь к нему животом.

Мистер и миссис Каннингхэм из Вашингтона отправились в Сан-Франциско, куда съезжались делегаты со всего земного шара. Алфея едва проглядывала их длинные письма о международных делах и так же мало внимания обращала на новости об Организации Объединенных Наций в газетах или по радио.

В этот месяц Джерри выполнил с полдюжины отличных ее портретов. После этого он решил написать нечто грандиозное на холсте размером восемь на десять футов. Он сделал этюды в оранжерее «Бельведера», затем выставил свои холсты на заднем институтском крыльце. Лиззауэр и студенты получили возможность судить о его успехах. Тонкое, изящное тело девушки в белоснежном летнем платье излучало чувственность, дополнявшуюся интимной, многообещающей улыбкой Алфеи. Хотя внешне взаимоотношения между Алфеей и Джерри могли показаться малоромантичными и грубоватыми, трепетный эротизм портрета свидетельствовал об интимности их отношений в не меньшей степени, чем если бы они стали откровенно обниматься на пыльном полу института.

Алфея знала, что о них говорят. Однако, чувствуя себя как-то по-новому защищенной, она думала: ну и что, ну и что?

Однажды июльским утром она припарковалась на Родео-драйв, вошла через переднюю дверь и прошла кухней, чтобы бросить свежий взгляд на свой портрет.

Портрета на месте не оказалось.

Алфея не дерзнула сразу отправиться к Джерри. Но когда он не появился в студии на утреннем занятии, где их ожидала модель — бродяга, от которого попахивало дешевым вином, — ее тревога достигла апогея. Лиззауэр, обходя студентов и делая критические замечания, приблизился к ней.

— Мистер Лиззауэр, — спросила она, — Джерри Хорак говорил вам, что куда-то отлучится?

Лиззауэр отвернулся. Его ассирийский профиль казался бесстрастным, однако худая морщинистая шея покраснела. С момента появления Джерри престарелый учитель обращался к Алфее с видом оскорбленного достоинства, как если бы она обманула его.

— Мистер Хорак больше не будет заниматься в институте, мисс Каннингхэм. — Говоря это, он запинался, но голос его звучал торжественно, хотя и несколько испуганно. — Он сегодня уезжает.

— Уезжает?

— Возможно, уже уехал.

С беглой улыбкой она вытерла о тряпку кисточку, прежде чем макнуть ее в баночку со скипидаром. Вот оно что, думала она. Он уехал, не сказав мне ни слова. В мгновение ока ее недавняя уверенность в себе растворилась, словно сахар в воде. Она снова почувствовала себя аутсайдером, никчемным созданием, которое не способно вызвать более или менее продолжительного чувства даже у простого работяги. Как она посмела забыть о том чувстве отчаяния, которое возникает при неудаче? Джерри смеялся надо мной, думала она, как и Генри Лиззауэр и вообще все в институте.