Татьяна Дубровина - Все или ничего

Но имелась и еще одна, более деликатная причина, заставлявшая Людмилу Первенцеву радоваться переводу девочки из Сибири в Москву. Дело в том, что она только что разошлась с мужем и торопилась заново устроить свою личную жизнь.

На ее горизонте как раз замаячил некто по имени Степан, которого Людмила Витальевна называла на английский манер Стивом. Он в ответ величал ее Люси.

Девочка тяжело переживала расставание с отцом и враждебно относилась к Стиву. Особенно бесила ее манера маминого хахаля неестественно вытягивать губы дудочкой и коверкать звуки в жалких потугах казаться иностранцем:

— Люу-у-сыи!

Кандидат в отчимы попытался было и будущую падчерицу переименовать из Ирины в Айрин, превращая при этом нормальный звук «р» в какую-то размытую гласную:

— Ай-эа-ын.

Но рыжеголовый ребенок резко пресек это, раскатисто прорычав:

— Я Ир-р-рина, пр-ридур-рок!

Ноздри ее хищно раздулись, как будто она была не городской школьницей, а пацаненком по имени Маугли, воспитанным в стае волков. Может быть, сказалось то, что Ирин отец не только сам увлекался охотой, но и дочку с малолетства знакомил с тайгой и повадками ее обитателей…

— Не допер-рло, повтор-р-рить? — угрожающе добавила ангелоподобная девочка с нежным, бледным, покрытым веснушками личиком и сделала всего один крошечный шажок по направлению к новоявленному «англичанину».

Невольно отступив, Степан испуганно пробормотал на чистейшем русском:

— Нахалка малолетняя…

Но в следующий свой визит на всякий случай с заискивающей улыбкой преподнес ей шоколадку.

А в ответ, вместо ожидаемой благодарности, услышал такое же волчье:

— Сам жр-ри, кр-ретин!

Короче, новые семейные отношения никак не складывались. А тут Иришка еще узнала, что против нее готовится настоящий заговор: ее хотят вовсе удалить из дома. Как старую вещь, которую выбросить все-таки жалко, вот и отправляют за ненадобностью на дачу. Именно так она восприняла свой перевод из прежней школы в интернат, и в этом была немалая доля истины.

Возможно, если бы мать объяснилась с ней откровенно, Ирина поняла бы ее и простила. Во всяком случае, отнеслась бы к происходящему более спокойно. Но Людмила Витальевна виляла и врала. А лжи девочка не переносила.

В ее глазах человек, даже единожды сказавший неправду, однозначно становился подлецом. Так уж она была устроена — не воспринимала полутонов.

Мать уехала восвояси, так и не дождавшись от дочки слов прощания и прощения.

А Ира осталась одна во враждебном — по ее глубокому убеждению — мире.

Произошло это среди зимы, в самый разгар учебного года. А точнее — как раз наоборот, в зимние каникулы. Тогда, когда обычные дети получают подарки, ходят на новогодние утренники с Дедами Морозами и Снегурочками и килограммами поедают сладости из нарядных шуршащих пакетов.

Никто в этом не был виноват: просто документы по переводу из одной школы в другую оформлялись, как у нас водится, с немыслимой волокитой, целых полгода.

За это время терпение Людмилы Витальевны успело иссякнуть, да и Стив торопил, вот и не дотянула мать до конца каникул. Несколько дней не дотянула…

А впрочем, и самой Иришке было уже невмоготу оставаться в доме, где она стала лишней…

Первые интернатские дни прошли еще сносно: пусто, школьников родители разобрали по домам. Скукотища, зато никто не пристает. Нет ни педагогов, ни тренеров.

В интернате осталась — специально ради новенькой — дежурная воспитательница Анна Петровна, а точнее — просто Нюся, подрабатывающая на полставки студентка Института физкультуры. Ее обязали заниматься вновь прибывшей ученицей: «акклиматизировать» ее.

«Акклиматизация» проходила вяло. Москва Иришке не понравилась: что это за зима такая, слякоть одна, где же хрустящий искристый снег? Тускло.

Так что к прогулкам по столице девочка отнеслась без энтузиазма, тем более что вышагивать по Красной площади и другим памятным местам приходилось за руку с воспитательницей, как беспомощной дошкольнице. Нудно и унизительно. Она ведь привыкла не к маршировке по улицам, где еще приходится то и дело нырять в подземные переходы, а к увлекательным путешествиям по таинственным таежным тропинкам!

Нюся нашла выход, который устраивал обеих, — отперла и отдала в полное распоряжение новенькой пустовавший в каникулы спортивный зал:

— Чего будешь мотаться, как неприкаянная. Извини уж, развлекать тебя больше не могу, некогда мне, у меня по педагогике хвост. Сама займись, ага?

— Ага.

Сама — это хорошо. Любимое Ирино словечко.

И вообще! Мне никто, никто, никто не нужен! И я никому, никому не нужна… Ну и не надо!

— Тут у нас много разных разностей: тренажерчиков-массажерчиков, «козлов», «коней» и прочих копытных, — Анна Петровна обвела рукой зал, действительно богато оснащенный. — Вон там приборы всякие. Можешь себе давление померить, рост, вес, ну и так далее. Не поломаешь?

Ира в ответ угрюмо хмыкнула: за дуру ее принимают, что ли? Да она под папкиным руководством столько всего перечинила в квартире! Это теперь, когда там поселился Стив, и краны не работают, и пылесос вышел из строя. Даже розетку заменить — и то мастера вызывали!

— Только в эту авоську не лазай, — предостерегла заботливая воспитательница. — Костей потом не соберешь.

И Нюся удалилась зубрить, больше не заботясь о том, соберет или не соберет ребенок костей. Будущий педагог, с треском заваливший в сессию экзамен по педагогике…

Иру Первенцеву предоставленная свобода очень даже обрадовала. Конечно же первым делом ее потянуло в зону риска.

Опасная «авоська» оказалась батутом. Такого у них в Красноярске не было.

Ну и естественно…

И-раз! Потолок рядом. Снизу казался белым, а вблизи такой же грязный, как фальшивая московская зима.

И-два! Куда лучше взлетать вверх ногами. И подтеков не видно, и вообще все гораздо интереснее.

И-три!

Ой, кто это там внизу?

Что за незнакомый человек? Высокий он или низкий? Взрослый или такой, как я? Видна только стриженая макушка.

…Разглядеть вошедшего в тот раз было не суждено.

Зазевавшись, Ира приземлилась не на центр упругой сетки, а ближе к углу. Коварный батут отшвырнул ее куда-то в сторону, и девчонка врезалась головой в край шведской стенки.

Удар?

Она его даже не почувствовала, отключилась сразу же.

Как и десять лет спустя, во время дорожного происшествия, не успеет ощутить боли…

Десять лет спустя…

Какое мушкетерское название!

Ирина Первенцева еще находилась после аварии в «состоянии, несовместимом с жизнью», как определил реаниматор, но воспоминания уже ожили.

Нет, не интернатское детство всплывало в памяти, а события приятные и совсем недавние — вчерашние. Ожив, они вливали жизнь и в покалеченное тело.

Самое первое, самое яркое, самое живительное — это темные глаза Андрея.

Ирина вспомнила, как они с ним украдкой переглянулись, когда Самохин воздел к потолку спортзала указующий перст.

— Строго-настрого! — вещал он. — До самого чемпионата — никакого секса! Как в монастыре!

Ира не удержалась и съязвила:

— Встанем на колени и дружно помолимся за победу нашей сборной?

— Неуместные шуточки, Первенцева! — Константин Иннокентьевич попытался нахмурить брови, но козырек его вечной бейсболки помешал это сделать. — Все силы вкладываем в тренировки. Все! До последней капли! Никаких побочных трат энергии, ясно? Кстати, Первенцева, тебя это особенно касается.

— Почему? Считаете, я выдохлась?

— Я тебе выдохнусь, я тебе выдохнусь! — закудахтал тренер. — Только попробуй! Только…

Тут он перехватил взгляды, которыми опять обменялись Ирина и Андрей.

— А ты, Галибин, что тут потерял? Иди к своим! Мы рапиристы — ты саблист. У нас свои проблемы — у вас свои. И нечего мне тут дисциплину подрывать!

— А я что? А я ничего! — сделал невинное лицо Андрей.

— Вижу, как ты «ничего»! — вспылил Самохин. — Глазками так и зыркаешь на наших девочек! Особенно… гм… на одну из них. Тоже мне, Дон Жуан ху… то есть Дон Хуан жуевый.

— Еще был Дон Гуан, — подсказал Андрей. — Этот какой: буевый, что ли? А Дон Кихот — тот, наверное, вообще киевый мужик!

— Тьфу ты!

«Черт бы ее подрал, эту молодежь, — было написано на лице наставника. — Ради них из кожи лезешь, а они… С меня, страдальца, семь потов сходит, а эти… эти…»

Тренер стащил с головы бейсболку и действительно стал той же кепкой вытирать свой гладкий череп. Можно было подумать, что на лысине и впрямь выступили сразу семь потов…

— Сестра! Пот утрите больной!

— Да-да, сию секунду, доктор.

И опять вклинился мужской бархатный голос, который Ирина уже где-то слышала. Только где?..

Сейчас он был просящим:

— Доктор, а можно… я сам… утру?

— У вас благородное сердце, Владимир Павлович, — отвечал доктор. — Можно, конечно, если вы не брезгливы… Раз уж считаете себя виновником…

— Спасибо.

Кто-то прикасается к моему лицу.

Вот — мне откинули волосы со лба.

Руки теплые… Не такие, как у Андрея… У того всегда горячие, как будто раскаленные.

Пальцы Андрея обжигают.

Эти — успокаивают.

Как мне сейчас не хватает ожога…

Ведь я — овен, огненное существо…

— А… эй…

— Она постоянно кого-то зовет… Почему никто к ней не пришел? У нее что, нет родственников?

— Мы навели справки, Владимир Павлович. Есть мать и отчим. Но они далеко, в Красноярске.

— А… муж?

— Она не замужем. Спортсменка. Им не до семьи.

Явственный вздох облегчения. И новый вопрос:

— Тогда… вы позволите?.. Я буду ее навещать.

— Для вас, господин Львов, все, что угодно! Распоряжусь, чтобы выписали постоянный пропуск. Только, надеюсь, перебарщивать в своем милосердии не станете?

— То есть?

— Не выразите желания, скажем, утки за ней выносить? Для такой работы у нас есть санитарки.

— Утки… ох… я и не подумал, что она до такой степени беспомощна… Боже мой!

— Ну как, не передумали? Выписывать пропуск?

— Непременно! — Это было сказано поспешно и с жаром. — Конечно, выписывать, сегодня же! Если понадобится, я могу и утки.

— Вы просто не представляете себе…

— Представляю. Мне, к несчастью, уже пришлось в жизни столкнуться с тяжелой болезнью…

Этот диалог хоть и медленно, но все же дошел до сознания пострадавшей. Совершив неимоверное волевое усилие, Ирина заставила себя приподнять веки: для Овнов ничто не может быть хуже неопределенности.

Что это за доброхот такой объявился, пожелавший навещать ее и заменить ей и родственников, и мужа?

Рыжая глина с ростками молодой зелени… Ах да, это чьи-то глаза. Карие глаза с зелеными крапинками.

Но они принадлежат не Андрею…

С этой горькой мыслью она опять провалилась в небытие.

…А там, в далеком невозвратном вчера, все было иначе.

Едва смолкли нотации Самохина о необходимости строгого воздержания, как Андрей с Ириной с хохотом выскочили на улицу. Оседлав вдвоем «хонду» по имени Мотя, они с ветерком помчались на окраину, в Перово.

Там у Иры была однокомнатная квартира, выделенная ей Госкомспортом после интернатских выпускных экзаменов. Уже тогда не вызывало сомнений, что рапиристка Первенцева, мастер спорта международного класса, сумеет постоять за честь страны в соревнованиях любого ранга. И ее решено было оставить в Москве.

Жилье Ирина получила на улице, носившей имя Сергея Лазо. Скучноватый, аскетичный район, и улица без особых красот и достопримечательностей, однако название Ире нравилось. Лазо был полководцем, революционером и партизаном, а она любила все, что связано с борьбой, боями, бурными переворотами и человеческой отвагой.

— Тебе что, большевики нравятся? — подтрунивал Андрей. — Так обожаешь своего Лазо, как будто он трехкратный чемпион Олимпийских игр!

— Ты не понимаешь! — сердилась она. — При чем тут политика? Это просто был красивый и бесстрашный человек! Знаешь хоть, как он погиб?

— Ну?

— Японцы сожгли его в паровозной топке.

— О-хо-хо, как романтично!

— А что, нет, скажешь? Умереть в огне…

— Все равно что испечься в духовке. Как гусь с яблоками.

— Фу, пошляк.

— Не спорю. Но ты меня все равно поцелуешь, правда?