Девушка смущенно опустила взгляд, но ответила уверенно.

– К сожалению, Гриша, это нынче и есть мое истинное лицо... Рядом с Аравиным горячо, а без него – холодно.

Недовольно качнув головой, Гриша не сдержал тревоги.

– Рано ты влюбилась, Настасья Романовна!

Стася отреагировала бурно. Эмоциональней, чем он ожидал. Звонко цокнула языком, подражая бабе Шуре. Затем фыркнула и запустила в Гришу кукурузной палочкой.

– Рано, Гриша? – искренне возмутилась она. – Может, наоборот, поздно? Семнадцать лет, а я ни фига не понимаю в отношениях. Стыдно, в наш-то век.

Гриша не мог не улыбнуться такому горячему всплеску эмоций. И все же снова предостерег девушку:

– Эх, Настя, Настя… Аравин – это скала. Я бы тебе вовсе не советовал к нему соваться. Но знаю ведь, что не послушаешь. Самой на грабли наступить горит, правда?

Сначала Стася просто недовольно пождала губы, а когда открыла рот, чтобы ответить, в кухню, с привычным для всех домочадцев ворчанием, вошла баба Шура. Шумно, суетливо, невольно забирая на себя все внимание.

– Кому это здесь горит?

Естественно, отвечать ей никто не спешил. На что она громко цокнула, совсем, как только что это сделала Стася, и мужчина с девушкой, переглянувшись, тихо засмеялись.

– Эх, молодежь! Все-то тайны у вас, – для порядка возмутилась баба Шура.

Она опустила на рабочую поверхность плетеную корзинку с овощами и принялась в ней копошиться, не забывая при этом ворчать.

– На улице такое солнце! Шли бы, прогулялись. Чай пьете, словно вам задуло!

Стася улыбнулась, когда Гриша, придумывая на ходу дела, вышел во двор, очевидно, опасаясь занудных монологов Александры Михайловны. Когда же они с бабой Шурой остались вдвоем, схватила пустые чашки и отвернулась к раковине.

– Иди, хоть во дворе посиди, – не унималась Аравина, бросая на Стасю пристальные взгляды. – Свежим воздухом подыши!

– Ой, не! У меня Толстой непрочитанный лежит, – вяло отмахнулась девушка. Ей категорически не хотелось никуда идти.

– Это из-за него, треклятого, у тебя полночи свет горел?

Стася мягко засмеялась, раскладывая в сушке вымытые чашки и блюдца.

– Ба, разве так можно выражаться? Великий писатель все-таки.

– Ты мне не увиливай!

Стася кротко кивнула, неспешно промокая руки кухонным полотенцем. Уже знала, что с бабой Шурой от ответа не уйдешь. Нужно было что-то придумать. Какую-то полуправду, чтобы звучало более-менее естественно.

– Нет, бабушка, ночью я не читаю. Знаешь, ведь, как не люблю это дело. К тому же, я бы уснула на первой же странице. Хм… а надо взять на вооружение, – рассеяно бросила полотенце на стол и уселась у окна.

Александра Михайловна проследила за ней взволнованным взглядом. Машинально вернула полотенце на его законное место и, принимаясь за чистку картофеля, спросила, как бы между делом:

– У тебя какие-то проблемы со сном?

– Да нет, не волнуйся, пожалуйста, – встрепенулась Стася, тем самым еще больше тревожа бабу Шуру. – Я просто Вконтакте засиделась, выходной все-таки.

– С ума сойти! Что же там делать до двух часов ночи? Нет, я не понимаю!

Аравина слабо поверила объяснению девушки, но давить не стала. Решила выждать время. Понаблюдать. Авось и сама расскажет, если что-то серьезное беспокоит.

– Сначала с Артемом переписывались, потом в сообществе художников зависала…

– Ты давай, прекращай! А то еще зрение испортишь!

– Хорошо, ба, – чересчур покорно согласилась Стася.

– Ой, знаю я эту тактику! – пробурчала Александра Михайловна, бросая в воду очередную очищенную картофелину. – Сказать то, что я желаю услышать, и продолжать делать, как хочешь.

– Вот, вообще, ничего подобного, – воспротивилась Стася обвинениям. Но тут же поспешила сменить тему, чем выдала себя с головой: – Что это ты, ба, так много картошки начищаешь? Ведь никто из рабочих сегодня не ужинает с нами. Не много ли для нас, двоих?

– Нинка на ужин явится, – разрушила баба Шура Стасину робкую надежду. Она-то успела понадеяться, что Егор приедет.

– О, Господи! – воскликнула девушка, закатывая глаза.

– Честно говоря, не хотела ее звать! – сказала Аравина. – Но, ты же ее знаешь. Как начала ныть в трубку, что ей тоскливо одной по вечерам. Пришлось позвать. Так она еще Степана Аркадьевича пригласила. Мол, давно не общались… Опять будет какой-то бред нести целый вечер… Тьфу! – расплескала воду, бросив картофелину резче, чем следовало.

– Да уж! Вечер обещает быть веселым, – Стася вяло вздохнула и, подперев щеку кулаком, немного скривилась.

– Разрешаю тебе заткнуть уши берушами, – поддерживая недовольство Стаси, сказала баба Шура.

– Но тогда Нина Михайловна надорвет горло, крича мне в ухо что-то на подобие: «Совсем обнаглела, девка! Молчит! Издевается! А я-то с добрыми советами!»

По кухне расплылся сначала грудной смех бабы Шуры, а затем звонкий Стасин. И такое веселье началось. Они смеялись до слез, представляя ярое возмущение Нины Михайловны. Никто из них двоих, ни баба Шура, ни Стася, не мог произнести больше ни слова, буквально всхлипывая от безудержного смеха.


***

Жесткий, бессердечный, циничный Стальной Волк-одиночка. Что он ощущал, падая на колени перед девчонкой? Аравин чувствовал себя слабым, бесхребетным, зависимым.

Как так получилось? Когда возникли эти уничтожающие пробоины? Как давно Сладкова влезла под кожу? Не видел ее две чертовых недели, а грудную клетку все также разрывало. Сердце, оно издевалось, отдавая Занозе все свое гребаное пространство.

Давился новыми неодолимыми ощущениями. Его душу попросту взорвала эта любовь. Все остальное, некогда важное, летело в тартарары!

Зубами рвал из себя всепожирающие чувства. Готов был раскатать по асфальту собственное сердце, только бы избавиться от этой слабости. Этого изъяна! И ничего не получалось!

Настолько подавленным Аравин еще никогда не был. Стася стала неизлечимой, маниакальной потребностью.

Где тот чертов переключатель? Как вернуться в прежний режим, где на всех положить?

Ночью квартира Егора превращалась в настоящую камеру пыток, карцер сумасшедшего зверя. Стася, словно специально, оставила маяки по всему периметру его жилища. В центральном шкафчике на кухне хранился ее любимый зеленый чай. Рядом – баночка пчелиного меда и пакет высушенной мяты. Чуть в стороне – домашняя консервация бабы Шуры: айвовое и клубничное варенье. И особняком – пакет шоколадно-ананасовых конфет и две шоколадки.

В ванной остались ее шампунь, зубная щетка, гель для душа и расческа. В прихожей – какие-то папки и блокнот. Пара резинок и заколка.

Взять ее к себе оказалось чертовой роковой ошибкой! Она будто навсегда незримо поселилась в его квартире. Ее запах, ее голос, ее силуэт у окна: все это осталось здесь.

Присутствие Леночки не спасало. Она только непонятным образом раздражала его. Вызывала долбаный протест малодушного альтер-эго. Не так пахла, неправильно говорила, неестественно смеялась. Все это казалось бредовым, но Егор стал динамить ее.

Похоть накапливалась. Самообслуживание слабо помогало. А это уже, бл*дь, весьма рискованно. Нужно было срочно найти приемлемый вариант. Впервые за долгие месяцы вспомнил Риту. Но, как бы ни был Аравин эгоистичен, начинать с ней снова отношения было бы вершиной кровопийства.

Эта малолетняя Заноза искорежила все внутри Аравина. Она без разрешения влезла в его личное пространство. Он вдруг стал слишком избирательным в женщинах. Отсеивал возможные кандидатуры одну за другой.

Сбегал из квартиры, часами бесцельно кружил по городу. Это приносило мнимое умиротворение. И долгожданную усталость.

По возвращении домой Егор валился поперек кровати и засыпал.

Стася улыбалась ему из темноты. Она целовала его. Она говорила с ним. Она стояла там, на мосту. Плакала. Это были очень реальные красочные сны. Сознание подчиненно ей, не ему. Искало с Занозой встреч хоть где-нибудь, и находило в снах.

Аравин самостоятельно воспитал в себе сверхчеловека. Сильного, независимого, бесстрашного, уверенного в себе бойца. Сладкова же нанесла ощутимый ущерб всему этому. Она сумела коснуться его души. Он был травмирован ею.

Становилось все тяжелее балансировать на грани. Не поддаваться сокрушенному сердцу. Не оборачиваться. Шагать вперед.

С*ка, не видел малолетку шестнадцать дней!

Кое-какой выход своим эмоциям Егор давал на ринге. Безмерная агрессия переполняла его, в нетерпеливом желании скрыть от других то, как кровоточило субтильное сердце Стального Волка. Из-за девчонки. Из-за его Сладкой Занозы.

Сильный удар Аравина, много яростней, чем должен быть на спарринге, рассек губу его партнеру Димке Прохорову. Тот одарил Егора свирепым взглядом и раздраженно утер струйку крови. Прямым ударом угодил Аравину в левую скулу.

Специально позвал сегодня именно Прохорова. Знал, что парень вспыльчивый. Впрочем, как и он сам в последнее время.

– Спокойней, парни! – негодующе закричал Натаныч у помоста ринга. – Не забывайте, пожалуйста, что вы без шлемов. Работаем на разогрев. Плавно.

Но в крови Егора уже неукротимо бродил адреналин.

Боль. Красный. Агрессия. На грани восприятия тушевались только эти ощущения.

У Аравина словно мозг отключился, и ему это понравилось. Наконец-то связь с разумом была нарушена. Гул мыслей прервался. Он перерезал нужный проводок. Все неправильные чувства законсервировались внутри него. Затихли. На поверхность всплыли исключительно боевые инстинкты. Как же приятно было ощущать себя просто бесчувственным зверем.

– Так, стоп! – недовольно крикнул Щукин, но должной реакции боксеров не последовало.

Бой продолжался.

Аравин отбивал спарринг-партнера, словно кусок мяса перед жаркой. Не замечая, как Прохоров наносит ему ответные удары. Егор практически не работал в блоке. Он хотел чувствовать адскую физическую боль. Которая бы до конца затмила собой ту бл*дскую душевную. И когда кровь хлынула из рассеченной брови, только кровожадно улыбнулся.

Мысленно хвалил Прохорова, ровно до того момента, когда тот решил отступить, прислушавшись-таки к крикам тренера. Рассерженный до предела, Аравин продолжал наступать.

Удар правой, затем сразу – левой, двойка, еще замах…

Пока Щукин, взобравшись на ринг, не схватил его за руку, грубо оттаскивая в сторону. Аравин машинально вскинул кулак, в бессознательном порыве отмахнуться от наглой помехи.

– Етить твою налево, что ты творишь?

Только узнавая голос старого тренера, Егор перестал сопротивляться. Отошел. Раздраженно стянул перчатки, одну за одной. Выплюнул капу и, безразлично смахивая кровавые ручейки, быстро спустился с ринга.

– Что с тобой, Егор? – закричал ему в спину Щукин. – Ты, бл*дь, забыл, что это всего лишь тренировка? С ума сойти! Ты слышишь меня? Куда ты идешь? Дай хоть рассечения обработаю!

Но Аравин не останавливался. Не оглядываясь, стремительно шагая, прошел в раздевалку. Хоть и знал, что Щукин семенит следом, громко захлопнул двери. Его бубнеж на заднем фоне наматывал нервы Егора еще сильнее.

Рывком открывая шкафчик, достал пачку сигарет и зажигалку. Бровь продолжала кровоточить, нижнюю губу жгло, но ему, нахр*н, было плевать! Под изумленным взглядом приковылявшего Натаныча закурил прямо в раздевалке. Безотчетно смахивая стекающую по щеке кровь, глубоко затянулся.

Сердце колотилось в груди. Но Аравин, запрокинув голову, демонстративно неторопливо, будто ничего более его сейчас не волновало, выдыхал дым маленькими кольцами.

– Подобное могло мне только сниться, – пораженно произнес Щукин, обретая голос. Он все еще недоверчиво смотрел на обезумившего подопечного и качал головой. – Что с тобой происходит, сынок?

Егор и бровью не повел в его сторону.

– Все путем, Натаныч.

– Нет, это не нормально! – краснея, проорал Щукин. – Я тебя, бл*дь, столько лет знаю! Что за ерунда? Что с тобой происходит, сынок? – повторил свой вопрос мягче.

– Нихр*на необычного не происходит! – срываясь, зло крикнул Аравин. – Раз так долго меня знаешь, ответь, подвержен ли я внешнему воздействию? Не пох** ли мне на окружающий мир? Может, бл*дь, землетрясение внутри меня, а, тренер? Сошлись плиты! Что поделать, дурная кровь! Западает!

– Что же послужило сдвигу в этот раз? – совершенно спокойно спросил Натаныч.

– Тебе, бл*дь, не понять!