— Тебя можно поздравить? — усмехается Игорь.

— О да, — протягивает Самурай насмешливо, — мой финансовый гений – идиот. Ты какого лешего мне не позвонил?

Крис садится напротив, скрещивает руки на металлическом столе, прикованном к полу, выжидает. Спина прямая, взгляд темный, хищный, и каждая мускула на лице напряжена, каждый нерв натянут. Неуютно ему тут, некомфортно. И Игорь понимает, что единственная причина, по которой Крис не бежит отсюда – он. И ему не нравится, что Самурай переступает через себя ради него.

— Потому что считаю – тебе не стоит вмешиваться в это.

— Почему?

— Это мое личное дело, Крис. Мое. Понимаешь?

Самурай кивает. И в серых глазах, сейчас так похожих на Марусины, тенью пролегает усталость.

— Что ж вы такие бестолковые, — растирает ладонью лицо. — Адвокат говорит, что у тебя есть алиби, но ты отрицаешь.

— У меня нет алиби, — качает головой Игорь.

— А как же смотритель маяка?

Игорь напрягается в одну секунду, группируется, готовый защищаться. Если Самурай знает о маяке, то и о Марусе…

— Ты же был на маяке и не один, — продолжает напирать Крис. — С девушкой был, я прав?

Игорь молчит, смотря в стальные глаза с легким прищуром.

— И как я понимаю, ты мог быть там исключительно с моей дочерью, верно?

Игорь сглатывает. Конечно, ведь Самурай сам просил присмотреть за его девочкой. И Игорь не мог оставить ее одну. Вывод очевиден.

— И ночью она была с тобой. И она незаинтересованное лицо. В чем дело, Грозовский?

— Я уже ответил тебе, Крис, — ровно, ничем не выдавая свое напряжение, только кулаки под столом сжаты до боли. — Ничего не изменилось.

— Ясно, — Самурай поднимается, подходит к двери. — Знаешь, я хотел тебе морду набить.

Игорь оборачивается, схлестнувшись с выхолаживающим душу взглядом того, кто пробовал ад на вкус.

— Но теперь вижу, ты и сам прекрасно справляешься с этим.

И уходит, так ничего и не сказав о свадьбе.


Глава 13.

13.

Июль.

Сбежать! Вот прямо сейчас рвануть в разразившуюся июльскую грозу и гнать, не оборачиваясь. Но…нельзя. И корсет не дает дышать, и я в этом дурацком платье, белом и пышном, что безе,  напоминаю себе неваляшку. Толкни такую, а она вместо того, чтобы упасть, обратно качнется. Так и я: переступаю с ноги на ногу, покачнувшись. И отражение в зеркале повторяет за мной. Смешно. И нервная улыбка искривляет губы.

— Гроза, ты чего творишь? — ахает за спиной Розетта, когда я в своей неваляшечной манере наступаю на подол платья, и то где-то странно трещит. И руками всплескивает так картинно, что я невольно прыскаю со смеху. Розетта обиженно фыркает, скрестив на груди руки, подбородок вздергивает и в лиловом платье подружки невесты становится похожей на Монику Белуччи, только волосы у нашей итальянки медного цвета. Ритка, без конца одергивающая такое же платье, толкает ее в бок и кивает на меня, усевшуюся на пол перед зеркалом. Обиду с Розетты как рукой снимает. Она вообще отходчивая и страстная до безумия. Недалече как два дня назад с репетиции церемонии умудрилась уйти в компании друга жениха, а вернуться лишь на рассвете, зацелованная и счастливая.

— Ритуль, а чего это с ней? — настораживается Розетта и садится рядом. Ритка, задрав чуть ли не на голову платье, усаживается с другой стороны. Я лишь вздыхаю. Знаю, какую песню они сейчас заведут: мол, все это нервы, и это нормально, как-никак свадьба через три часа. Только вот не хочется мне совершенно на эту свадьбу. Сбежать бы. И идея с каждой минутой кажется все заманчивее.

— А она замуж не хочет, — словно прочитав мои мысли, изрекает Ритка. Я лишь криво усмехаюсь. Не хочу – это верно. Вот только кто учитывает мои желания. Да, собственно, никто о них и не знает.

— А куда хочет? — снова Розетта.

— А вон туда, — это уже Пашка, клацающая по каналам, причем без звука. Все, как по команде оборачиваются к экрану. И влипают в пеструю картинку. Пашка, единственная из моих подружек до сих пор не надевшая церемониальное платье, потому что прилетела всего десять минут назад, добавляет звук. А я закрываю уши руками, едва слышу голос диктора, вещающий о фестивале воздухоплавания, но смотрю. В зеркале картинка немного искажается, но цветастые воздушные шары режут глаз. Они вздымаются в сиреневое небо радужными каплями, ложатся на потоки ветра и дрейфуют в небе. Красиво. И там, где-то среди этих летающих цветов, морд и спонсорских надписей есть и тот самый, что выкрал все мои страхи. Тот самый, который носит в своей гондоле того, кто уже никогда не будет моим.  И боль скручивает внутренности, взвывает раненым зверем, прорывается одинокими слезами. Я бы сейчас все отдала лишь бы оказаться в небе рядом с ним, прижиматься к его широкой груди, вдыхая родной запах и слушая шорох воздуха, всполохи огня и биение сильного сердца. Просто быть рядом и не бояться, что завтра вместо меня он выберет другую. Просто жить и любить его одного. И ни с кем не делить.

— Гроза, моя сестрица сейчас правду говорит? — хмурится Розетта. — Ты серьезно втюхалась в Грозовского?

Я растерянно моргаю, глядя на ошеломленную подругу. Где-то звонит телефон, а следом приглушенный голос Пашки. Небось, опять ее Тим звонит. Вздыхаю, дернув плечом.

— Вот это да, — присвистывает Розетта. — А почему ты тогда здесь?

— Потому что обещала, — и это правда, от которой хочется выть белугой.

— Значит так, — Пашка встает между мной и зеркалом, потеснив негодующую Розетту. В руках у нее ее кожаный комбинезон и ключи. — Сейчас мигом переодеваешься и валишь отсюда. Нечего мне тут слезы лить, когда тебя твой мужик ждет.

И рывком поднимает меня на ноги, всовывает в руки комбинезон и, не дав опомниться, вжикает молнией на платье. То бесформенной кучей падает к ногам.

— Байк на стоянке, черненький, — инструктирует Пашка, пока я переодеваюсь. Руки дрожат, но я упорно пытаюсь справиться с холодной кожей комбеза. — Впрочем, он там один такой. Новенький еще, — улыбается Пашка мечтательно. — У Тима умыкнула, так что смотри мне - сожрет с потрохами, если что…

Я киваю, выхватываю ключи, делаю глубокий вдох, выдыхаю и крепко обнимаю своих девчонок.

— Спасибо, мои хорошие, — отстраняюсь, широко улыбаясь и подрагивая от предвкушения встречи, — только…

— Фил еще не появлялся, а папа уехал два часа назад и не вернулся пока, — выдает Ритка, делая вид, что разглядывает ноготки.

Киваю.

— Фил… — закусываю губу, даже не представляя реакцию друга.

— Фила я возьму на себя, — вклинивается Розетта, хитро сощурившись.

— Все, иди, — выталкивает Пашка.  — И не гони сильно, слышишь?

Я машу девчонкам и, не оглядываясь, сбегаю по ступенькам. Гроза вспыхивает, ослепительными зигзагами рассекая черное небо. Ветер вплетается в волосы, растрепывает.

Пашкиного «зверя» я нахожу в два счета: черный, массивный, с покатыми боками и очень легкий в деле. На нем спокойно и безопасно, хотя ощущение скорости сумасшедшее. Как будто и не на мотоцикле, а в самом ветре, сливаясь с током воздуха.

Дождь настигает меня у съемной квартиры Игоря, обрушивается теплой стеной. Я вымокаю до нитки прежде, чем скрываюсь в подъезде. Не дожидаясь лифта, вбегаю по ступеням, перепрыгивая через одну, ощущая, как рвется из груди сердце.

И невозможно отдышаться, пока палец давит на пуговку звонка. Звон открывающегося замка оглушает. Я замираю и даже перестаю дышать, потому что не могу поверить, что через секунду увижу его, самого родного и единственного мужчину.

Предвкушая его реакцию, расплываюсь в улыбке, но уже через мгновение распахивается дверь и улыбка стекает с лица.

— Фил?

— Здравствуй, Мари, — и жестом приглашает войти.

- Что ты здесь делаешь? – замираю на пороге, не в силах его переступить. Непонимание стучит в висках. Фил в квартире Игоря. Нелепость какая-то. И непонимание вдруг сменяется тревогой, безотчетной, подталкивающей вперед. И я буквально влетаю в квартиру, чуя неладное. Не может быть, чтобы Фил заявился к Игорю. Зачем? Отношения выяснить? За три часа до свадьбы? Ерунда какая-то. В гостиной пусто. И в спальне. Все так, как и было, когда я сбежала. Сердце пропускает удар. Неужели…уехал? Или…я осекаю опасные мысли. Разворачиваюсь на пятках и врезаюсь в поджарое тело Фила.

- Мари, переестань носиться по квартире, и давай уже поговорим.

Киваю. Да, Фил, давай поговорим. Слишком много вопросов накопилось у меня, но сперва самое главное.

- Фил, где Игорь? – голос звучит жалко, да и я выгляжу жалко: промокшая, подрагивающая от необъяснимого страха.

- В тюрьме, - выдыхает Фил, а я оседаю на пол. Фил не успевает среагировать и я больно ударяюсь о паркет, но что мне боль, когда в душе противно сквозит. – Мари! – орет тревожно, приседая рядом, пытаясь меня поднять. И я тут же оказываюсь на чьих-то руках.

И знакомый голос ругается матом, переходя с французского на русский. А я ничего не понимаю. В голове бьется только одна мысль: Игорь в тюрьме. Как? За что?

- Вишневская! – знакомый требовательный окрик выводит из ступора. Вскидыаю голову: надо мной, засунув руки в карманы брюк, хмурой тучей навис Тимофей Аристархович собственной персоной. – Хватит бока отлеживать, Вишневская! У меня друг в тюрьме из-за тебя, а ты тут в обмороки падаешь, как барышня кисейная, - и морщится так, будто дерьма сожрал.

- Тимыч, прекращай Машку пугать, - а этот здесь откуда?

- Ванька? – выдыхаю изумленно. Зубин скалится белозубо и подмигивает, показывая, мол, все под контролем. Я резко сажусь, обнаружив себя на диване, и окидываю взглядом таких разных мужчин, собравшихся под одной крышей ради того, от кого я сбежала. Глупая Машка. Но взгляд упорно возвращается к Тимофею, раздраженному донельзя.

- Почему из-за меня? – спрашиваю в его прямую спину.

- Ой да не слушай ты его, - вмешивается Ванька.

- Иван! – обрывает Ваньку старший брат. Еще один друг. Похоже, вся команда в сборе. Только вот Фил никак не вписывается во всю это компашку. Но об этом не сейчас.

- Почему из-за меня? – настойчиво повторяю свой вопрос.

Тимофей оборачивается мягко, точно и выверенно, как хищник, высмотревший, наконец, свою добычу. Нервно сглатываю, вцепившись пальцами в края дивана. Таким Аристарховича я еще не видела. Все его тело дышало силой, вся его суть пылала ненавистью, полыхающей в темных глазах. Ненавистью ко мне.

- Ты сломала его, - говорит, приближаясь медленно. – Ты сделала то, что его суке-жене не удалось. Вывернула кишками наружу. Ноги вытерла. Бросила подыхать, а сама…

- Тим, - это уже Фил.

Но  я не обращаю внимания на попытки друга. Друга? Чьего только? Неважно. Не сейчас. Не разрывая взгляд, поднимаюсь на негнущихся ногах. Злость и обида ярятся внутри, сплетаясь в тугой узел.

- Сломала? – усмешка кривит губы. – Сломала, говоришь…

Аристархович смотрит пристально, в самую душу, оголяя каждый нерв. Как же Пашка с ним живет? Он же…даже слов не найдется. Да с ним рядом страшно находиться. Растопчет и лица не запомнит, переступит и дальше пойдет. И плевать ему на меня и мои доводы. Душу перед ним разложить? Дудки.

- Может, тебе рассказать, что это значит – сломать? – я стою совсем близко, руку протяни. Ему ничего не стоит сжать мою шею, если я только посмею сказать то, что собираюсь. И этот сломает к чертовой матери. – Я расскажу. Расскажу, как она на стены кидалась. Как волосы на себе рвала, как выла по ночам, сбивала в кровь руки. Расскажу, как с крыши сигать пыталась. Расскажу, как собственную сестру едва не загрызла, потому что та не пускала ее к тебе, - сглатываю, ощущая, как вокруг нас клубится и звенит тишина. Оглушает, пугает. И в этой тишине отчетливо слышно рваное дыхание хищника напротив.

- Мари! – ревет Фил, предостерегая. Но меня не остановить. Я слишком хорошо помню сломленную Пашку. Но только теперь складываю два и два и получаю правильный ответ. Все те муки, весь тот ад, в котором она жила несколько лет – из-за него.

- А ты…ты не спрашивал, откуда у нее шрамы? У нее же все тело в шрамах, - хриплю, съеживаясь под тяжелым, вынимающим душу взглядом. – Все тело. Хочешь расскажу, откуда?

- Ты… - выдыхает Тимофей и в ту же секунду между нами вырастает высокая фигура моего блондинистого друга.

- Тим, не надо. Мари, ты что творишь? – с опаской глядя то на меня, то в выбеленное лицо Аристарховича.

- Тим, прекращай, - это уже Зубины едва ли не хором. Но он не отводит взгляда, черного, что тьма, до краев переполненного болью, мутной, жуткой, нечеловеческой. И я вдруг понимаю, какую глупость только что сделала. Прикрываю глаза, вдруг ощущая неимоверную усталость. И злость куда-то растворилась, как и не было.