Ляна Зелинская - Южная роза

Лицо капитана словно застыло, и видно было лишь, как раздуваются у него ноздри.

— Я слышала вчера ваш с Густавом разговор. Вы думали, что я — влюблённая дурочка, которая ради выгодного замужества оговорит Форстеров? А знаете… я окажу вам услугу, — Габриэль вытащила из кармана газетную вырезку и протянула её капитану. — Вот. Прочтите. Там, ниже объявления о помолвке моей кузины. Видимо, новости из

столицы ещё не дошли ни до вас, ни до вашего отца. В эту глухомань письма идут долго и часто теряются по дороге. Иначе бы вы знали, что скоро мессир Форстер породнится с герцогом Таливерда. И трудно придумать что-то более глупое, чем пытаться оговорить будущего родственника самого Чиньяле, чтобы заполучить его его земли и его рудники. Вы же понимаете, зачем мессир Форстер женится на его племяннице? Так что нет, синьор Корнелли, я не стану клеветать на Форстеров. А замуж за вас не выйду, потому что не люблю вас.

Капитан, прочитав заметку, молча смотрел на Габриэль. И, наверное, будь его воля, он бы убил её на месте, столько ненависти было в этом взгляде. Но сейчас его гнев совсем ее не пугал. Она была так зла, что даже испытывала наслаждение от того, что план Корнелли рушился.

— Так что, скажите мне спасибо за то, что я вас предупредила, и за то, что я буду молчать о том, как вы подбросили улики в поместье Форстеров, и пытались склонить меня к заговору. Ведь я бари, — она усмехнулась и развела руками, — а вы сами сказали, что значит слово бари… Мне поверят даже в суде, и прощайте ваши майорские погоны, а может, и капитанские… Так что уходите прямо сейчас и забирайте своих солдат.

Еще какое то мгновение они смотрели друг на друга в абсолютной тишине, а потом Корнелли саркастично усмехнулся, и окинув ее недвусмысленным взглядом, произнёс:

— Как неожиданно, синьорина Миранди! Все это весьма и весьма неожиданно. Или может наоборот — ожидаемо?

Он надел фуражку, и добавил с кривой усмешкой:

— Ну что же, желаю счастья мессиру Форстеру и его будущей супруге… и вам.

Он щелкнул каблуками сапог, коротко кивнул и вышел наружу широким шагом, хлопнув дверью так сильно, что Габриэль вздрогнула.

Она еще некоторое время стояла глядя в окно, как капитан рявкал на солдат, а затем взобрался на лошадь и стегнул ее так, что она взвилась на дыбы. Некоторое время отряд ещё бестолково толпился на лужайке, но видя, что капитан не собирается задерживаться, солдаты тоже вскочили на коней, и удалились поспешно за своим командиром.

Перед отьездом Габриэль подошла к Натану и протянула ему запечатанный конверт со словами:

— Передайте его мессиру Форстеру лично, когда он вернётся.

— Непременно, синьорина Миранди, — поклонился ей дворецкий, пряча конверт во внутренний карман.

Она написала письмо утром.

«Мессир Форстер!

Я не держу на вас зла, хотя вы и поступили со мной очень жестоко. Вы сказали однажды, что не заставите меня выбирать между жизнью и честью, но, как видите, за вас это сделали обстоятельства. Вы, может быть, не по злому умыслу (и я очень хочу в это верить!), разрушили мою жизнь, а теперь я пытаюсь спасти то, что от неё осталось. Я желаю вам счастья, и я уверена, что вы его заслужили. Но очень прошу вас — будьте милосердны, не ищите меня! Не делайте мне больнее, чем вы уже сделали. Я уезжаю. И покину не только Волхард, но и Алерту — я уезжаю из страны. Надеюсь, находясь друг от друга за тысячу льё, мы сможем, наконец, обрести каждый своё счастье.

Прощайте!»

Перед тем, как сесть в карету, Габриэль оглянулась на дом. Их вышли провожать Ромина и Натан, а остальные слуги просто прилипли к окнам. День был ясный, жаркое солнце заливало долину, и озеро манипо прохладой, недвижимо застыв в паутине полуденного зноя.

Сколько времени прошло с того дня, когда она впервые ступила на подъездную аллею Волхарда? А как же всё изменилось…

Она блуждала взглядом по зелёному шёлку трав, по тёмному бархату леса и изрезанной линии горизонта, ища глазами знакомую фигуру. Но её не было…

К горлу подступил комок, и она поспешно села в карету.

Какой смысл тянуть время? Форстер всё равно не появится сегодня. А ей пора уезжать. Пора разорвать эту нить и начать новую жизнь.

Три месяца спустя

Над входом в лавку звякнул колокольчик, и словно вторя ему, следом раздался звонкий голос Франчески:

— Элла? Элла? Ты где? Элла! Ты не поверишь!

— Фрэн? Что случилось? — Габриэль появилась из-за перегородки, держа в руках большую корзину с розами.

Франческа стояла едва сдерживая волнение, пытаясь одной рукой пристроить зонт между вазами с цветами, а другой развязывая ленты шляпки.

— Ах, Элла! — она, наконец, справилась, со шляпкой и швырнула её на заваленный лепестками прилавок. — Синьор Тересси только что приехал к моему отцу… чтобы… чтобы просить моей руки! Ты представляешь?

Она выпалила это, размахивая руками и пытаясь совладать с выбившимися из прически локонами.

— И чему ты удивляешься? Этого следовало ожидать, — чуть улыбнулась, Габриэль и поставила корзину на прилавок.

— Пречистая Дева! И что же мне теперь делать? Это так неожиданно! Нет, конечно, понятно….

Габриэль сняла фартук и повесила его на крючок на стене, слушая вполуха, как кузина изливает на нее свое волнение и радость. И в то же время, чувствуя, как эта новость снова бередит в душе ту самую рану, которая никак не хочет заживать.

— …и я не знаю будет ли это удобно, ведь после… после того случая… прошло совсем немного времени! Но ты же понимаешь…

Габриэль улыбалась кузине, а мысли внезапно вернулись в прошлое…

Она почти не помнила, как прожила первый месяц, после их отъезда из Волхарда. Все будто стерлось, утонуло в каком-то тумане.

Ромина, и правда позаботилась о ней, отдав во владение принадлежавшую ей цветочную лавку. И поселила Габриэль в квартире над лавкой, вместе с моной Виванти — дальней родственницей своего мужа и почтенной вдовой. С того дня Габриэль стала для всех Эллой Виванти — ее племянницей и помощницей в делах, до тех пор, пока сама не научится управлять лавкой.

А дел было много, и в каком-то смысле это было даже хорошо, потому что, свалившаяся на нее работа, и необходимость вникать в дела лавки не оставляли времени для горестных раздумий. Каждое утро прибегали посыльные с записками о том, сколько и каких букетов составить, к какому дню и в честь какого события. Свадьбы, похороны, рождения… Тонкости цветочного этикета требовали знания того, что с чем сочетать, где уместны какие цветы и ленты. Нужно было составлять заказы и принимать то, что привозили торговцы, тщательно проверяя качество товара. А из помощников у нее была лишь четырнадцатилетняя Симона, да вот еще мона Виванти, что учила её всем премудростям.

Отец с Кармэлой поселился отдельно — в квартире, выделенной университетом в честь особых заслуг синьора Миранди. В тот день, когда Габриэль сказала, что не будет жить с ними, у нее с отцом состоялся серьезный разговор. И кажется впервые со дня смерти синьоры Миранди, она говорила с отцом как дочь, а не наоборот. В этот раз он слушал ее молча, так будто видел впервые, и словно впервые заметил, как осунулось ее лицо и какими большими стали глаза. Она рассказала ему все, с самого первого дня, со свадьбы Бланки Таливерда, и до того злосчастного утра, когда они покинули Волхард. Рассказала обо всём, о помолвке Форстера с Паолой, о законе об экспроприации, о Корнелли и его плане, и о том, что теперь вынуждена прятаться, чтобы защитить Форстера от него же самого. Она удивилась тому, что, как ни странно, отец ее понял. Кажется, он вообще впервые услышал ее по-настоящему, и обняв за плечи, спросил:

— Значит, ты любишь его?

Она только кивнула, пряча взгляд и не в силах ничего произнести.

Синьор Миранди погладил ее по голове и пробормотал:

— Бедная девочка, жаль, что с нами нет синьоры Миранди! Она бы смогла лучше тебя утешить…

На ее просьбу сказать Форстеру, что она отправилась к родственникам матери в Таржен, он отнёсся с пониманием, пообещав не рассказывать правды никому. И через две недели, решив все свои дела в Алерте, синьор Миранди снова уехал в Волхард, а Габриэль осталась одна.

И она наделась, что теперь, когда их с Роминой легенду подтвердит и синьор Миранди — Форстер отступится. Она знала — он ее ищет, да и Ромина вскоре подтвердила это, велев ей, купить два билета на пароход на свое имя и имя двоюродной сестры матери, что жила в Таржене. И Габриэль очень надеялась, что тысяча лье, что отделяют Алерту от Таржена — это достаточный аргумент в пользу того, чтобы прекратить ее поиски. На вопрос Габриэль о том, не решит ли Форстер однажды заглянуть в цветочную лавку сестры, Ромина ответила, что лучше всего спрятано то, что лежит на виду, и что здесь он будет искать ее в последнюю очередь.

С одной стороны это успокаивало, но с другой… с другой, где-то в глубине души она хотела, чтобы он ее нашел. И ничего не могла с этим поделать Она так отчаянно хотела увидеть его снова, и не знала, как победить в себе это болезненное чувство, надеясь лишь на то, что в круговерти дней и заботах она постепенно забудет Форстера и, рано или поздно её душа перестанет так сильно болеть.

Целыми днями она крутилась, как белка в колесе, даже радуясь тому, как сильно устает к вечеру, и предпочитая засыпать от усталости, едва касаясь подушки. Потому что ночь была для нее самым тяжелым временем. Ночью к ней снова возвращалась тоска, и мысли о Форстере, и сны о нем, и нередко утром она просыпалась вся в слезах…

Почти месяц по приезду Габриэль утешала горе Франчески, так и не решившись рассказать кузине всей своей правды до конца, хотя ей и самой не помешало бы такое же сочувствие. И Фрэн даже не догадывалась, как хорошо понимает Габриэль ее ненависть к капитану Моритту, ведь в душе она испытывала сходное чувство, за одним лишь исключение — от любви Франчески, после предательства жениха, не осталось и следа.

Впрочем, Франческе было чем утешиться — поступок капитана Моритта светское общество все же осудило. Ведь, он, как оказалось, скомпрометировал другую девушку из довольно влиятельной семьи и именно поэтому вынужден был жениться на ней, а не Франческе. А то, что эта семья была очень богата, гораздо богаче семьи Франчески, а финансовые дела Мориттов на поверку оказались очень плохи, все это давало повод подозревать, что произошедшее не было простой случайностью. Синьоры сплетничали об этом вполголоса, говоря о том, что бедной Фрэнни очень повезло, что все так сложилось, и она избежала столь сомнительного брака.

И влюбленность Фрэн к Моритту прошла, переродившись сначала в ненависть, а затем в презрение, и в итоге не оставив в душе даже намека на то, что было прежде. К концу лета она почти излечилась от своих чувств, не без помощи синьора Тересси, который все это время регулярно ее навещал.

А вот теперь он просил ее руки, и это было закономерно, потому что не прочесть на лице синьора Тересси любовь к Франческе мог только слепой. Наверное, произошедшее, что-то изменило в душе Фрэн и в ее характере. Потому что трогательная забота синьора Тересси, то внимание, каким он ее окружал, после разрыва с Мориттом, его постоянные попытки ее развлечь, приглашая на выставки, в театр и оперу, его ненавязчивое присутствие в ее жизни, окупились сторицей — его имя с каждым днем все чаще и чаще звучало из уст кузины. И Габриэль была за нее рада, потому что, ей казалось, что они, как ни странно, подходят друг другу. Когда она видела, как синьор Тересси с улыбкой распахивает перед Франческой дверь со словами «моя королева!», а она так трогательно заботится о том, чтобы он не стоял на солнце, когда они гуляют по парку, то ей становилось очевидно, что они прекрасная пара.

Когда он, наконец, сделал Фрзн предложение, Габриэль ни секунды не сомневалась, что кузина его примет, и что советы в этом деле ей совсем не нужны. Она радовалась за нее, но в то же время ей было грустно, потому что в ее жизни, к сожалению, вряд ли произойдет что-то подобное. И когда Франческа, выплеснув все эмоции, уехала, Габриэль поднялась наверх и долго сидела у окна, бессмысленно глядя на дорогу, и на вывеску кофейни в доме напротив.

Может и правда ей уехать в Таржен?

Она написала тете сразу по приезду в Аперту, и вот спустя три месяца ей пришел ответ — тетя рада будет видеть ее у себя.

Может это самое лучшее решение?

Может быть, тогда она перестанет вздрагивать всякий раз, когда рядом останавливается чья-то коляска и перестанет пытаться искать взглядом знакомую фигуру в толпе? Видеть буквы его имени в вывесках и газетных заметках, и звать его по ночам…