Сможет ли он теперь выйти на волю? И когда выйдет, сможет ли увидеть ее? Да что толку, подумалось, он-то влюблен, а она? Что заставило ее путешествовать в таком костюме? Скрывалась ли она от кого-нибудь, или на то были иные причины… Сомнения и ревность закрались в его душу. Что за тайный умысел был у нее? Что за разговоры вели о ней тогда на бале те двое повес?..

Но если продолжать думать в таком же духе и сомневаться, то добра не жди! Последние душевные силы пропадут, а силы ему теперь нужны, и немалые. Поэтому Боратынский отринул свои сомнения и стал думать только о счастье, которое живо рисовалось ему в воображении. Прекрасный образ, который был у него в сердце, дарил покой и манил несбыточной мечтою. Такие мысли успокоили и, наконец, навеяли сон на молодого человека. И во сне продолжал он мечтать, и ежели бы не солдат, то мечтал бы и далее.

— А что же ты заговорил? — прервал собственные мысли Боратынский. — Ты ж молчун? Тебе же говорить со мною не велено?

— Теперь, сударь, велено, — ответил солдат.

— Это как же так?

— А так. Пока вы тут почивали сном праведным, поступило мне приказание обращаться с хозяином [8] вежливо и в разговоры вступать.

— Вот тебе и раз, — промолвил Иван. — С чего вдруг такие милости?

— А, сударь, того не знаю, — солдат понизил голос, — но вот что я вам скажу. Видно, дела ваши на лад пошли и, как знать… — Тут солдат загадочно умолк.

— Что — «как знать?» — переспросил Боратынский.

— Ну вот, все-то вам и скажи. Сами догадайтесь, — усмехнулся страж.

«Так. Неужто отпустят? Или… Или это просто обман, чтоб я успокоился и со мной можно будет тогда сделать все, что угодно. Еще бы, человек поверил, что его выпустят, а ему — пожалуйте, на дыбу… Нет, погодим радоваться. То ли еще будет?»

Весь день Боратынский промаялся в ожидании и в самых противоречивых чувствах. То ему казалось, что его отпустят, а то думалось, что ночью начнется самое страшное и ему уж никогда отсюда не выйти.

Однако ближе к вечеру в камеру к нему вошел другой солдат, в руках он держал его кафтан и башмаки.

— Вот, — произнес солдат, — велено вам одеваться, — при этих словах он положил вещи узника на лавку.

— Для чего? — спросил Боратынский.

— Как для чего? — изумился солдат. — Чтобы отсюда выходить. Да скорее! — прикрикнул он. — Мне тут недосуг. Велено вас живее выпустить. Торопитесь, не то как передумают господа, да оставят вас тут на вечное поселение!

Иван начал поспешно одеваться. Но все это ему казалось таким странным. Никак не могли его так просто выпустить. Тут, верно, дело нечисто…

— А что-нибудь еще велено? — спросил он у солдата.

— Ну как же, — ответил тот. — Велено вам передать, чтоб вы, не медля, уезжали бы из столицы. И сказано, что ежели в один день не уедете, то вас снова арестуют. Вот так вот.

— А ты, случайно, не за мною ли смотреть поставлен?

— Никак нет, сударь, за вами следить не велено. Велено только упредить. А уж там как сами знаете. Но попадетесь ежели вдругорядь, то не выпустят вас, так и знайте.

— Интересно, — прошептал Боратынский.

— Поторапливайтесь, сударь…

В какие-то десять минут Боратынский оказался уж на улице и преспокойно вышел за ворота крепости, в которой содержался. Пройдя по дороге спокойным шагом, он все не мог поверить, что его отпустили. Так просто после вчерашних угроз — отпустили!

Вдали замаячила знакомая фигура. Иван пригляделся.

— Ба! Да это никак Федор, спутник моей красавицы, — прошептал Боратынский.

Федор загадочно помаячил вдали и украдкою махнул ему рукой, призывая следовать за ним. Боратынский, мигом озадачившись, последовал за Федором. Минут через двадцать, когда они удалились от крепости, Федор остановился и подождал, когда к нему приблизится Боратынский. Затем приложил руку к губам и шикнул. Боратынский кивнул, сам понимая, что молчание — золото. Федор махнул рукой и скользнул в какие-то заросли. Один миг — и оба оказались спрятаны в каких-то кустах и деревьях.

— Что случилось? — шепнул Боратынский.

— Ах сударь, что я вам скажу, — зашептал в ответ Федор. — Вы небось и не ждете.

— Да что такое? — Иван уж начал терять терпение.

Что за тайны? Что еще за глупости?

— Никак не ожидал я, — продолжал меж тем Федор, — что вас выпустят. И барышне Любови Николаевна так и сказал, что не верю я в герцоговы милости.

— Что? — изумился Боратынский. — Милости герцога? А он тут при чем? При чем тут Любовь Николаевна? Говори живо! — воскликнул он.

— Ну не кричите, не ровен час подслушают нас… А это нам ни к чему.

— Да говори же, — понизил голос Иван.

— Ну так вот, как вас арестовали, Любовь Николаевна изволили переволноваться и побежали вас вызволять.

— Она? Вызволять меня? Да что же она могла бы сделать? — произнес молодой человек.

И тут же его накрыла волна любви и признательности. Она! Она думала о нем, волновалась за него! Хотела его спасать, хотя чем бы она могла помочь?..

— Она много чего могла сделать, сударь… Коли уж вы догадались, что перед вами барышня, так пораскиньте мозгами: отчего она в мужском платье путешествует и на какие еще дела способна девица, которая поступает подобным образом?

— Так. — Боратынский нахмурился. — Ну-ка говори. — Его счастливый угар как рукой сняло.

Он сосредоточился и приготовился слушать Федора как можно более внимательно.

— И вот, сударь, Любовь Николаевна, побежала к тетке своей, которая, как вы знаете, с господином нашим регентом накоротке, и все ей и выложила. Тогда эта продувная бестия-графиня, — прости Господи мою душу, — обрядила ее как куклу, да и во дворец Биронов отправила, чтоб та самолично за вас молила герцога. И уж как так случилось, что герцог к Любови моей Николаевне страстию воспылал, то мне неведомо, ибо где он ее видел, когда — история темная. Но только дело было так. За вашу свободу она должна была у него остаться. Вот… Догадываетесь зачем? — Федор покосился на Боратынского. — Вот то-то… Она, ясное дело, согласилась. Я когда туда проник, то сказал ей: обманет вас герцог, как Бог свят — обманет. Ан нет, не обманул. Выпустил вас, — почти удивленно сказал кузнец. — Теперь уж сударь, не взыщите, но барышне моей гибнуть у этого… этого… тьфу! У пакостника этого, не резон! Вызволяйте ее, сударь, как желаете, вот вам мое слово!

Бледный, Иван дослушал до конца этот рассказ. Вот, значит, что… Какой ценой куплена его свобода! Не дороговато ли? Такую цену он сам не согласился бы ни за что уплатить! Она — она! — в объятиях этого злодея, этого негодяя, которого все ненавидят и боятся. Любовь, нежная, смелая и чистая, будет опоганена этим мерзавцем… Да лучше ему умереть, чем такое!

— Сударь, сударь, эй… — Федор потряс окаменевшего Боратынского за рукав. — Делать-то что будем?

— За мною следуй, — сквозь зубы процедил Боратынский. — Я ее ему не оставлю… А от чего она все же в мужском платье путешествовала? — вдруг спросил он.

— От батюшки сбежали-с. Да от жениха.

— Так. Милое дело от женихов бегать, — усмехнулся Иван. — И от этого «жениха», — с ненавистью прибавил он, — убежит!

15

Горничная, которую прислали к ней, оказалась злющей немецкой девкой. Она все косилась на Любаву да что-то бормотала сквозь зубы. Горничная принесла с собой легкий полупрозрачный пеньюар, и девушку пронзила дрожь при виде его. Вот, значит, что ее ждет… Да так скоро…

Когда девица протянула руки, чтобы расшнуровать ей корсет, то Любава оттолкнула ее. Та приняла надменный вид и, сделав книксен, без спросу удалилась.

«Нельзя, нельзя было ее отталкивать! — вертелось в голове у пленницы. — Он разозлится и тогда… Ох, тогда для чего все это было, все эти испытания? И Иван… Он неминуемо погибнет…»

Она села в кресло и спрятала лицо в ладони.

— Что же, буду ждать так, — произнесла она вслух. — Скажу, что горничная груба, что…

При этих словах Любава осеклась и заплакала.

Но эту ночь ей довелось провести одной. Никто не пришел и не потревожил ее. Девушке даже удалось заснуть, а утром, когда она пробудилась, вздрогнув от страха, первой ее мыслью было: «не явился».

Но отчего не явился? Горничная что-нибудь сказала о ней? Он передумал? Или просто отложил? И… И отпустил ли он Ивана?

Ни на один вопрос не было у нее ответа. Страшный призрак герцога Бирона: как бы он ни поступил, что бы ни сделал — все зло, все погибель!

Любава уже решила для себя, что долго тешиться собой не даст. Только бы ей узнать, что с Иваном все в порядке, что он в безопасности и… И в омут головой, в самый глубокий! Не жить ей, нет, не жить…

Еще целый день прошел в томительных раздумьях. Она так извелась, что места себе не находила. Ей приносили еду, но Любава ничего не стала есть и только выпила немного воды. К тому же она страшно устала от высокой своей прически, от этого тяжелого платья, от узких башмаков. Ничего не снимала она с себя более суток, даже туфель, боясь, чтобы не застали ее врасплох, но силы оставляли ее.

Девушка, тщетно прождавшая решения своей участи целый день, решила, что все равно уже ей терять нечего. При полном ли она параде, нет ли — что толку? Она позвонила в колокольчик и, к ее изумлению, тут же явилась горничная. Любава велела принести воды для умывания. Все мигом было исполнено.

Прогнав горничную, Любава сбросила туфли, распустила прическу и наконец-то умылась, сведя с лица всю ту краску, что так щедро наложили на нее тетушкины горничные. Затем она принялась расчесывать волосы, вычесывая из них ненавистную пудру. На большее она не осмелилась. Решила ждать так, как есть…

Мысли не оставляли ее ни на секунду. Главной была — как поступили с Иваном? Отпустили ли его? Не обманули ли? Ах, Иван Боратынский… Она шептала это имя и была почти счастлива. Помнит ли он о ней? Конечно, помнит, она и не сомневалась. Ведь понял же он, кто она? Догадался? Никто не догадался, а он — догадался. Теперь, Бог даст, все у него сладится, он останется жив и здоров, уедет из растреклятой этой столицы и… И забудет обо мне. Ужасная мысль! И не нужна я ему буду, и никогда он не вспомнит меня!..

Но нет, об этом нельзя думать. Вспомнит ли, нет ли — не в том дело. Главное, что жизнь его будет спасена, а не это ли для меня самое главное?

К вечеру утомление взяло свое. Шла уже вторая ночь, в которой не было ей покоя. Легкая дрема охватила все ее существо. Голова откинулась назад, на спинку кресла, и Любава впала в забытье.

Вдруг гребень выпал из ее руки и стукнулся об пол. Девушка вздрогнула и открыла глаза. Перед нею стоял герцог. Она испуганно вскочила с кресла, едва проснувшись, и замерла.

— Нет, нет, зачем же, — тихо сказал он. — Не вставай…

— Ваша светлость, — прошептала Любава.

Ее тонкая стройная фигура, окутанная облаком волос, вся переливалась в сумраке. Чудные свойства материи, затканной серебром!

— Я не ошибся, ты прекрасна, — продолжил регент. — Так же прекрасна, как и в тот день…

— В какой день? — решилась спросить девушка.

— В тот день, когда я впервые увидел тебя в доме графини.

— Но как? Как вы могли меня там видеть? Разве вы там бывали?

— О, неужели тебе ничего не известно? — Он пытливо посмотрел на Любаву. — Неужели ты и впрямь так несведуща?

— В чем же? В чем? — лихорадочно переспросила она, стиснув руки.

— В том, что твоя тетушка показала мне тебя. Разумеется, тайно. Только я думал, — сказал герцог, — что ты все прекрасно знаешь и эта тайна для тебя такой же секрет полишинеля, как и для меня… И ты только кокетничаешь со мной своим незнанием…

— Нет, нет… Я ничего не знала…

— Ах так… Что же, — помедлил он, — стало быть, графиня большая шутница… Что ж, тем интереснее…

Герцог помолчал. Любава опустила голову, не в силах выдержать его пристальный взгляд.

— Ты, кажется, освоилась здесь? — спросил регент.

— Да, ваша светлость, — прошептала девушка.

— Тебе здесь понравилось?

Любава ничего не ответила. Бирон подошел к ней поближе. Протянув руку, он взял девушку за подбородок и поднял ее лицо. Девушка не посмела отвернуться.

— Ты все еще боишься меня? — произнес он.

Любава ничего не ответила. Она почувствовала, что на глазах ее сейчас выступят слезы, но усилием воли сдержала себя.

— Это правильно, — усмехнулся он и убрал руку от ее лица. — Меня все боятся, кроме… кроме покойной императрицы, — задумчиво прибавил он. — Это была особенная женщина… Что ж, ты видела императрицу?

— Нет, ваша светлость… — прошептала девушка.

— Ты отвечаешь только «нет» и «да», тебе не нравится разговаривать со мной?