***

Ее горю больше всего радовался хромой Гамид. Зайнаб чем слабее будет духом, беднее ее семья, тем она будет доступнее для него. Как он ждал такого дня, когда она приползет к нему, умоляя, прося куска хлеба для пухнущих от голода братьев. Он был уверен, наступит такой день, и она будет им раздавлена, растоптана. По селу прошелся слух, что он поклялся в кругу друзей, что он скоро затащить ее в свою постель. Многим уважаемым сельчанам не нравилась его поведение. Но Гамид, всех, кто становился на его пути, пугал угрозами расправы, шантажом. Гамид это хорошо умеет. Он их пугал так, что они задумывались, стоит ли из-за горделивой девчонки портить отношения с таким уважаемым человеком, тем более служителем дома Аллаха.

Зайнаб поняла, видимо, она не доценила потенциальные возможности Гамида. С Гамидом надо бороться другими методами, более тонкими и изощренными. Хромой Гамид, которого она принимала за шута, становился опасным противником. Она не могла предполагать, что старый человек, служитель бога, может быть таким бессовестным и падким на молодых женщин. Зайнаб не собиралась отступать перед Гамидом, тем более покориться ему. Она готовилась с ним драться, если нужно будет, и с оружием в руках.

А Гамид не собирался оставлять ее в покое. Зайнаб, где бы она не находилась, всюду чувствовала его присутствие, его смердящую натуру. Стоило ей закрывать глаза, перед ней маячили его похотливые глаза. Она чувствовала его плоть, тянущуюся к ее плоти, жаждущую ее молодой крови. При случайной встрече с этим мерзким человеком у нее по телу пробегала холодная дрожь. С некоторых пор она стала испытывать перед этим змеем-искусителем жуткий страх. Он каким-то образом подавлял ее волю, делал ее нерешительной, податливой. Как это ему удается, она никак не могла уразуметь.

Хромой Гамид поступал с ней как психотерапевт, как гипнотизер. Он так тонко сумел изучить психологию души Зайнаб, что вся ее душа была у него на ладони.

Зайнаб была не так бесчувственна, строга к себе, как о ней говорят в селении. Она умело пряталась за ширмой, за которой, как она предполагала, ее никто не заметит. Никто, кроме хромого Гамида, не мог подозревать, какие страсти обуревают в ее тонком, нежном сердце, какие чувства ее подогревают, что толкает ее в объятия страсти. Она чувствовала жизнь, природу любви в такой утонченной форме, у нее о себе создавалось такое впечатление, что она создана не для обычной жизни, что природа, небеса готовят ее для свершений каких-то неземных дел.

Бессонными ночами многие мужчины мечтали о Зайнаб, жаждали ее. Но мало кто осмеливался действовать дальше. После гибели отца и суженого оно решила, что больше себе не принадлежит. Не обустроив братьев, она не собиралась думать о своем благополучии.

Она несла свой траур как талисман, как символ самопожертвования, как табу, как печать святости и непорочности, наложенные на нее сверху, как знак бесконечной стойкости.

Братья могли ли видеть, чувствовать, как живет их сестра, на какую жертву она пошла ради них? Да, они не раз по ночам слышали, как безутешно плачет их сестра, как ей тяжело с ними. Но они не знали, как ее утешить, чем помочь. Весь округ нищенствовал. В условиях тотальной бедности сельчан они не знали, как облегчить свою жизнь, жизнь сестры. Из-за своей наивности, незрелости их особо не трогало ее горе, одиночество, страдания, слезы, ночные причитаний. Они на минуту погорюют вместе с ней и позабудут о ее мучениях. Их больше всего заботила еда, как быстрее и ловчее своих братьев умять ее за скатертью. Видимо, такова природа голодного, незрелого, ненасытного организма, который, кроме своих проблем, ничего не заботит.

Зайнаб сегодня тоже укладывалась спать поздно ночью. Чтобы избавиться от мыслей о змее-искусительнице, она головой нырнула под одеяло. Она напрасно убеждала себя, что больше не будет думать об этом змее, напрасно прятала голову в песок. Покой, душевный уют давно покинули ее. Ее неотступными спутниками стали одиночество, душевные страдания, мысли о неотвратимой ее ненужности.

Сегодня тоже змея-искусительница собиралась навестить ее, напасть, мучить, измываться над ней. На этот раз она была намного агрессивнее. Она с ходу напала на нее, обвилась вокруг ее ног, сжимая в кольца, втыкая в ее бедра языком, впрыскивая в них сладострастный яд; чем выше она поднималась по ее телу, тем становилась сладострастнее, злее. Где-то там, выше колен, прокусив кожу, вползла в главную ветвь кровеносных сосудов. Она проталкивалась к разветвлению ног, заползала между ног, ниже живота, своими ядоносными клыками впивалась в выпуклость живота. Она поднималась выше, к грудям, тугими кольцами обвивалась вокруг них. Кровь закипала в ней, она возносилась ввысь, в бесконечность вселенной. Она сгорала от стыда, вместе с тем ей становилось беспредельно легко и хорошо. Так прошла вся ночь напролет.

С гибелью любимого человека уделом ее судьбы стали беспокойные ночи, терзания души, страстные наваждения, приводящие ее к потере разума.

На южных склонах селения таял снег. Дни становились длиннее, а солнце грело больше. К весне в личном подворье Зайнаб прибавилось много хлопот. После завтрака братья уходили в школу. А Зайнаб, управившись домашним хозяйством, шла на колхозное поле. На нем до захода солнца работала, не разгибая спины.

По возвращению в саклю начинались семейные хлопоты. Она стряпала ужин, кто из братьев укладывался спать, кто готовился к урокам. А сестра стирала, штопала одежду, носки, а после садилась за станок ткать ковер. Спать ложилась далеко за полночь. Устало ложилась в одинокую постель.

Как только она закроет глаза, перед ними становились стыдливые картинки прошлой ночи. От этих видений кровь в кровеносных сосудах начинала закипать, она бешеными рывками толкалась к сердцу, оттуда прямым током ударялась в виски. Этого ей было мало, так она сильным потоком устремлялась в начинающиеся наливаться соком груди, сосцы, в пах, разгоряченные ноги. Она, тугой змеей-искусительницей проталкивалась по кровеносным сосудам, терзая ее плоть, отравляя ее рассудок. Она обратным ходом протаскивалась в сердце, ускоряя его ритм, учащая ее дыхание. Выползала на грудь, вокруг ее выпуклостей обвивалась тугими кольцами, зажимала их в тиски, мучила ее, доводя до умопомрачения. Этих мучений ей было мало. Заползала на плоский живот, головой втыкалась в него, продвигалась дальше, присасывалась к белым грудям с тугими коричневыми сосцами. Разгорячаясь, она делала неожиданные рывки в сторону низа живота, заползала между ног, будя в ней неуемные похотливые желания, жажду неугомонной ласки. В ее груди, внутри живота, ниже живота, между ног дико пульсировала кровь, пробуждая в ней дикие инстинкты, непонятные ей до сих пор стыдливые желания. Змея-искусительница в тугих кольцах сильного тела поднимала ее высоко, опрокидывала на пол, и там грубо ласкала.

Эта ненасытная тварь терзала Зайнаб, глумилась над ней, своими томящимися губами и языком впивалась в ее самые стыдливые и нежные части тела, доводя ее до безумия. Никакая сила не способно избавлят ее от притязаний змея-искусителя. Зайнаб от глубокой ночи до раннего утра не могла избавляться от ее натиска, крепких, удушающих ласк и объятий. Она истомно кричала. Кипящая кровь забрасывала ее в такую губительную пропасть, в такие недра любовных мук, откуда она никогда не выберется. Она задыхалась от ее удуший, теряла разум. Змея-искусительница лишала ее воли, элементарной способности мыслить, что-нибудь предпринимать. Она в безумии напрасно царапала свои горящие огнем щеки, шею, грудь, напрасно старалась высвободиться из ее объятий…

Нервы Зайнаб были расшатаны так, что по любому поводу вспыхивала как лучина. Единственным местом, где она на время находила утешение, было колхозное поле. Утром с зарей вставала, после полуночи ложилась в постель. На колхозном поле она замыкалась в себе, трудилась, не покладая рук, до ломоты в теле, до тех пор, пока не свалится с ног. Так проходили дни, недели, месяцы, годы, годы без надежды, без тепла, без радости…

Когда наступили зимние холода, ненасытная змея-искусительница, терзающая плоть Зайнаб, тоже на время ушла в спячку. Но с наступлением весны ее мучения начались с новой силой. В одну из теплых весенних ночей змея-искусительница неожиданно выползала из своего логова. Она зашевелилась внутри ее живота, задвигалась тугими кольцами, шипя и скручиваясь в новые узлы, по стенкам живота прошлась раздвоенным языком. Она, тыча похотливым языком, вгрызалась в ее плоть, выползла на низ живота и губами прижалась к нему. Зайнаб ахнула, страстна застонала. Она, мягко водя руками по животу, ласково потянулась к грудям, ладонями нежно прижалась к упругостям сосцов. Змея острыми, как колючки, клыками, впилась в них. Зайнаб издала сладострастный стон, упала на колени, спиной повалилась на постель, задвигала ногами. Руки опять потянулись к грудям, между ног, их стала упоительно гладить. Она в наитии кричала, стонала, пускалась в слезы, била себя по щекам, резко хохотала, падала лицом в постель, ползала по нему, гладила подушку непослушными дрожащими руками, царапала лицо, грудь, низ живота…

***

Наступил май месяц. Леса, луга, поля оделись в зеленый бархат. Природа благоухала. В горах таяли ледники, с их вершин на низины с грохотом устремились большие, малые реки. Запахло свежей землей. По утрам и вечерам, когда природа наполнялась многоголосием певчих птиц, мычанием коров, блеянием овец, голосами детей, особенно становилось весело.

Люди, уставшие за зиму, высыпались из отсыревших за зиму саклей. Колхозники сегодня в пойме реки вычищали луга, жгли прошлогоднюю траву, сухую хворостину. Весне больше всего радовалась молодежь, особенно дети. Даже хромой Гамид, подхваченный энергией молодежи, там, где находилась Зайнаб, серой тенью обхаживал группу молодых женщин.

Сегодня с утра Зайнаб дышалось легко, ее сердце было наполнено дыханием весны. Она у речки, с подружками лежа в папоротниках, дурманящих своим запахом, наслаждалась долгожданной весной.

У хромого Гамида от присутствия молодых женщин учащенно билось сердце, голова пошла кругом. Он хорохорился среди молодых женщин, искал возможность как можно ближе подступиться к Зайнаб.

— Какие вы все красивые, сладкие, — любезничал старый лис, — не женщины, а наливающиеся соком живые бутоны роз! — шутил Гамид, надеясь, Зайнаб обратит на него внимание.

Когда до сознания Зайнаб дошли слова хромого Гамида, у нее перехватило дыхание, ее взгляд встретился с его похотливым взглядом. Создалось такое впечатление, что из его глаз сверкнула молния и пронзила ее. Она вздрогнула, изменилась в лице, вспыхнула пурпурной краской. Резко встала, но упала, ее ноги стали ватными. Кровь толчками ударила в виски, от этого в глазах потемнело. Она напряглась, встала, на шатающихся ногах бессознательно отодвинулась от этого опасного места.

Гамид, словно гипнотизируя, ее со спины сверлил тяжелым взглядом зеленых глаз. Она спиной ощущала магнетизм его глаз, невольно обернулась и вздрогнула. Их глаза опять встретились: старые, пронзительные, алчущие крови и молодые, ненавидящие, испытывающие неподдельный страх. Зайнаб спотыкнулась, дрожь пробежала по ее телу, перед глазами завертели черные круги, сознание помутнело. Падая, она бессильно ухватилась за ствол молодой ивы и этим спаслась от шуток и насмешек сельчанок. Зайнаб, ни на кого не глядя, через кусты, растущие на поляне, направилась в сторону села.

Гамид тоже через какое-то время исчез. Он вышел наперерез Зайнаб:

— Зайнаб, здравствуй, как ты себя чувствуешь? Как живут твои братья? Слушаются ли они тебя?

Зайнаб от этого старика никак не ожидала такой прыти и наглости. Она брезгливо поджала губы. Отвернулась, но резко обернулась назад, потянулась к небольшому кинжалу, висящему на шее. Она предположить не могла, что этот смердящий человек может потерять совесть до такой степени.

— Дядя Гамид, уйди с моей дороги! Иначе не знаю, что я с тобой сделаю! — глаза Зайнаб метали молнии, правая рука с кинжалом нервно дрожала. Она была бледна, — Уйди, богом прошу!

Гамид не обратил никакого внимания на вспышку ее гнева и равномерно продолжал:

— Может, тебе нужна помощь, мужская рука, опора? А?.. Хочешь, я к тебе направлю домоработника. Ты будешь в сакле сидеть, пить чай, а он работать на тебя. Хочешь, — хитро подмигнул правым глазом, — тебя засватаю. Засватаю за немолодого, но крепкого человека с крепким хозяйством…

— Не за себя ли?! — противно улыбнулась Зайнаб. — Ты же у нас самый богатый, наживший свое добро на горе отчаявшихся от нищеты женщин!

— Да, я засватаю тебя за меня, — не обращал внимания на возмущенные возгласы Зайнаб. — Ты будешь довольна, а твои братья накормлены, одеты, обуты. У тебя не будет никаких забот, кроме заботы обо мне… Ну, милая, соглашайся! — Гамид, то ли в серьез, то ли в шутку, выставил вперед впалую грудь, расчесывая седую козлиную бороду.