Марсель Арлан - Зели в пустыне

– Вот мой домик, – сказала она, ставя на берег миниатюрное здание.

Разогнувшись, повторила капризно:

– Мой домик!

Затем покачала головой и села на траву.

– Я что, вам помешала? – спросила девушка после паузы. – Вы из деревни? Ах да, я вспомнила, я вас уже встречала.

– А вы? – произнес Баско.

– Я оттуда, с той стороны леса, с фермы, что рядом с Мороном… Меня зовут Жанни.

– А меня зовут…

Он начал было: «Раймонд», но, столкнувшись с девушкой взглядом, сказал:

– Меня зовут Баско. Это имя переходит от отца к сыну.

Она повторила:

– Баско? Баско!

Она произнесла это таким обезоруживающе веселым тоном, что Баско, тут же повеселев, сел рядом с ней.

– Разве у вас каникулы? Ах да, четверг, нет занятий… Скоро Пасха, скажите, у вас будут каникулы?

– О! – протянул Баско. – Разве это каникулы! Две недели всего. И потом еще ведь долго. Пасха в этом году…

– Пасха через двадцать два дня, – сказала она очень быстро.

– Вы прямо как календарь!

Взгляд ее блестящих бархатно-черных глаз переходил с моего товарища на меня, а мы в свою очередь рассматривали Жанни. Когда она улыбалась, становился виден белый шрам, проходящий от одного из крыльев носа к углу рта, – как сказала потом Жанни, она поранилась, упав лицом на осколок бутылки. Сначала мы смущались, но затем этот шрам, этот недостаток, который так плохо сочетался с грациозной живостью черт ее лица, растрогал нас (и мы расценили его как символ женской хрупкости), он полюбился нам, как понравилась и покрытая нежным пушком кожа щек, красивый носик, маленький рот с жадными плотными губками, небольшой овал подбородка и черные вьющиеся, чуть-чуть растрепанные волосы, придававшие Жанни мальчишеский вид.

– А вам не холодно? – спросила Жанни (красивое имя, и как приятно будет произнести его однажды, когда родится наша дружба), – у меня мурашки по коже от вашего ручейка!

Она попыталась согреться, растирая ноги от колен до сандалий. Затем встала и взяла свою корзину:

– Мне нужно набрать травы для кроликов… Да и вам пора на солнышко.

Но мы еще некоторое время сидели, следя украдкой за тем, как она наклоняется, чтобы сорвать пучок травы.

– А здесь и правда не жарко.

– Поможем?

Она не была удивлена нашим предложением помочь, попросила не собирать звездчатку и цикуту; за разговором и ходьбой мы не заметили, как быстро наполнили корзину.

– Если бы вы поработали со мной на ферме, это было бы весело!

– Как вам в Мороне?

– Иногда и трудно приходится. Но я привыкла.

– А ваши родители?

Жанни затараторила:

– Они мне не родители. Мои родители… Впрочем, это я расскажу вам в следующий раз.

– Фермеры хоть добрые?

– Они как все. У него свои причуды; его жена получше, но боится его… Да и вообще это неважно.

Вокруг нас мирно паслись коровы, и слышно было, как они пережевывают траву.

– Но ведь вы видите так мало людей!

– Сегодня… да, я еще никогда не видела… Затем, поколебавшись, она улыбнулась и добавила:

– Хотя, конечно, видела…

В это время мы подошли к самому высокому, освещенному солнцем месту на поляне. Она растянулась на траве, заложив руки за голову, наслаждаясь нежной мягкостью дня.

– Скажите! – заговорила она чуть приглушенным, теплым голосом. – Еще три недели – и Пасха! Разве вы не счастливы?

Счастливы?! Ну, мы были, конечно, довольны. Но эта восхищенная девушка, лежащая на солнце, сощурив глаза, что ожидала она? "Конечно, – думал я, – какой-то радости, не похожей на наши школярские удовольствия, не имеющей ничего общего с ними, – радости, приближение которой наполняло воздухом легкие, заставляя биться сильнее сердце". Она не скрывала своих чувств, мы смотрели на нее улыбающуюся и все-таки смущались, ощущая себя невольно подглядывающими. Радости? Только радости она ждала? Но вот улыбка ее угасла, она убрала руки с затылка и, задержав их на мгновение в воздухе, положила на живот. Мы отвели глаза.

– Слишком рано вести скот обратно. Пошли зайдем в дом.

Было около пяти часов пополудни. Солнце золотило верхушку дома, а за пристройкой уже сгустились зеленые сумерки.

Девушка засунула руку под ставень и удивленно обернулась.

– Под дверью… – сказал Баско с непринужденным видом.

– А, вы нашли тайник!

И уже беря ключ из-под двери:

– Ну хотя бы не меняйте больше места, хорошо? Она медленно вошла в комнату, как будто ничего не замечая.

– Я не была здесь с самого Рождества.

И шепотом:

– Нет, с Нового года.

– С Нового года? Так ведь снегу больше метра нанесло!

– Да! Вот это был снег! С ледяной коркой, блестящий! А ветер! С ног сбивал!

И мечтательно продолжила:

– Было красиво…

Затем она заметила пепел в камине:

– Вы часто приходите сюда?

– Да нет, всего два или три раза заходили, по четвергам…

– Послушайте, – она внезапно посерьезнела (казалось, она собралась нас упрашивать), – не приводите сюда никого.

– Да что вы! – воскликнул Баско. – Это же пустыня, она принадлежит только нам.

– Пустыня?

Но Баско осекся, рассердившись на себя за то, что нас выдал. Жанни мягко спросила меня:

– О чем он говорит? Какая пустыня? И зачем ее защищать от других?

– Гм! – и тут уже я свалял дурака. – Пустыня Зели.

Она продолжала смотреть на меня, а я ничего не видел, кроме белого шрама на ее щеке, смущавшего меня все больше.

Мой товарищ подтолкнул меня локтем:

– Ну ладно! Расскажи!

– Сам говори, ты ведь начал…

– Я начал?!

Она взяла нас за руки, посадила на лавку возле себя и, вопросами помогая преодолеть некоторую застенчивость, наше хихиканье и косноязычие, узнала историю нашей пустыни.

После нашего рассказа воцарилась тишина. Ее нарушил Баско.

– Здесь ужасно холодно, – проворчал он. Девушка, казалось, его не слышала:

– Какая красивая история!

Она не иронизировала, не улыбалась даже, и можно было подумать, что ее целиком захватило наше приключение. В этот момент родилась наша дружба. Тем не менее мой товарищ счел нужным добавить:

– Это же только чтобы веселей было!

– Как это красиво! – повторяла Жанни. – Пустыня… Пустыня Зели…

Затем, будто боясь насмешек, Жанни осторожно сказала:

– Вы знаете, а ведь, может, это и моя пустыня.

– Пустыня Жанни… – Баско произносил имя девушки грубо: «Жа-ни», что, по-моему, ранило такое нежное красивое имя.

И опять наступила тишина, до того тяжелая и гнетущая, что мы не решались пальцем пошевелить. И так как девушка сидела ссутулившись, не отрывая взгляда от потухших углей в камине, Баско за ее спиной скорчил гримасу. Я посмотрел на него с укоризной. Конечно, в Жанни было что-то, что нам было ново и непонятно.

– Ну вот! Кажется, я заснула! Может быть, сыграем в загадки?

Изменчивость ее настроения была нам уже знакома, и мы, забыв про неловкость, поддались ее внезапному порыву. Загадки! А ведь мы их мало знали!

– Первая: "Черен днем, а ночью бел". Кто это?

– Ну, это для малышей! Кюре, конечно!

– Да. А вот эту:

Две жемчужинки,

Два фонтана

и Дыра.

– Не догадываетесь? Нет? Глаза, нос и рот, если у вас насморк!

– Хорошая загадка! – сказал мой товарищ.

– Подождите, вот вам еще одна загадка, но она сложная, предупреждаю. Мне ее загадал заезжий торговец книгами:

Горластый

будит Полумертвого,

Полумертвый встает,

одевшись, стучит в дверь своего Брата.

Брат встает, одевается,

вступает в свою Мать,

и ест Отца своего.

– Ну что? А? Не можете догадаться? Так слушайте: Горластый – это петух, рано утром он будит звонаря.

Звонарь, который спит на ходу, будит пастора, а пастор входит в церковь и причащается. Мать – это церковь, понимаете? А причащаться – значит есть тело Господа Бога – Отца нашего. Скажите, ведь хорошая загадка?

– Черт возьми! – не выдержал Баско, – она просто отличная, замечательная! Петух – Горластый и Брат, Брат – монах!

– И Матерь Божья!

– И Отец Всевышний! Это уже не загадка, а латынь просто!

Мы рассмеялись. Вдруг Жанни, хохотавшая почти до слез, повернулась к порогу и прошептала:

– Ну вот…

В дверном проеме мы увидели силуэт молодого мужчины, черты лица которого были скрыты сумерками.

– Вот что я имела в виду, – также шепотом продолжила Жанни, – когда говорила, что иногда встречаю людей… – И, обращаясь к вошедшему, сказала:

– Вы пришли к нам с визитом?

Я узнал обстоятельный медлительный голос, который, казалось, извинялся отвечая:

– Я здесь был недалеко по делу…

Это был голос Ришара, здоровяка Ришара Блезона.

– Далековато забрались от школы! – обратился он к нам. Подойдя к девушке, он приподнял шляпу:

– Добрый вечер, Жанни!

Когда длинные пальцы юноши сжали руку девушки, мне показалось, что Жанни слишком поспешно постаралась ее освободить.

– Я поздно пришел: мне нужно было подковать лошадь…

– А вас никто и не ждал, – сказала Жанни.

– Это я знаю. Но вы мне сказали…

– Что я вам сказала? Вы поинтересовались, когда я буду здесь пасти коров. Я вам ответила, что, может быть, в четверг, может, и в другой день… Это не я решаю, хозяину казалось, что еще недостаточно тепло…

– Как бы там ни было, – подвел итог юноша улыбаясь, – вы здесь – это все, что нужно.

Улыбка освещала его скуластое широкое лицо с большим носом и ртом, углы которого очень смешно поднимались, когда Ришар улыбался, а его очень светлые глаза неотрывно смотрели на вас, и начинало казаться, что они видят вас насквозь и все понимают.

– Влюбленные редко ходят одни, – прошептал Баско.

А девушке, кажется, не нравилось присутствие Ришара, настойчивость его улыбки и упорное желание завести с ней беседу.

Раздраженная, но никак не настроенная враждебно, Жанни, уклоняясь от беседы, явно щадила его…

– Я вам помешал… Вы разговаривали…

– Мы в загадки играли, – ответил я ему.

– А! Я в этом не силен, конечно, но почему бы не попробовать?

Нам очень нравился Ришар; года два назад он был школьным тренером, и довольно часто, когда он ехал за хворостом или сеном, отвозил на вокзал фрукты и овощи, он катал нас на своей повозке, но загадывать ему загадки… Он почувствовал наше замешательство и заговорил с нами о школе… Можно было подумать, что присутствие Жанни при этом не бралось в расчет, если бы Ришар иногда не бросал на нее, стоявшую в стороне прислонившись к каминной полке, взгляды, призывая ее в свидетели нашего дружеского согласия. Этим он добился того, что девушка вскоре оттаяла, сделала сначала шаг по направлению к нам, затем другой и, хотя и не стала садиться, прислушалась к нашему разговору. Конечно, в нем не чувствовались первоначальная свобода, игра и смех, но все же эта беседа была очаровательна. Никто в деревне не смог снискать большего доверия у детей, чем Ришар; конечно, он был не ребенком, но и не был похож на взрослого: мы понимали его без труда. Раз или два за то время, что мы болтали, я перехватил взгляд Жанни, направленный на молодого человека; я прочел в нем какую-то трогательную признательность и, конечно, уважение, но вместе с тем непонятное мне сожаление и, может статься, даже некоторый страх…

Корова потерлась мордой о дверной косяк и тихо промычала. Комната уже наполнилась сумерками, с выгона поднимался влажный теплый воздух.

– Пора возвращаться: животные могут замерзнуть.

– Если вы хотите, я могу помочь вам отогнать их назад, на ферму, – вызвался Ришар.

– О! Они знают дорогу, да и я тоже.

Она держалась в тени, вполоборота к нам, но нам показалось, что она уходит отсюда не без сожаления, что наполнило всех троих необычайной радостью. Она поинтересовалась, придем ли мы на выгон в следующий четверг. Хороший вопрос! Жанни вроде бы не обращалась к Ришару, но он протянул руку: – Итак, до скорого?

Она ушла, не ответив, и мы вернулись в деревню. Долго еще в ушах у нас стоял топот стада в лесу, а иногда чистый журящий или ласкающий голос, который, казалось, уже так давно нам знаком.

Маленькая сухонькая седая женщина с острым взглядом, презрительно поджатыми губами и властным подбородком, с тщательно причесанными на пробор волосами, в высоких дамских ботинках, очень аккуратно одетая, однако без излишнего кокетства – вот портрет Колетт Блезон, вдовы Блезон – матери Ришара; мог ли кто-нибудь из незнакомых с ней сказать, что этот ласковый, большой и нескладный юноша – ее сын? Она, казалось, сама больше других удивлялась, глядя на него. Тревожась и волнуясь по пустякам, она не переставала следить за ним; когда он куда-нибудь уезжал, хоть и ненадолго, она беспокоилась и готовилась к худшему. А Ришар? Где он находил столько терпения и внимания? Дети в нашей деревне не жаловали своих родителей особым почтением, и для меня всегда было удивительно наблюдать отношение Ришара к матери. Уходя или возвращаясь, он обнимал ее: "Мамочка…"; выше ее на голову, иногда он обращался с ней как старший брат и восхищался ее почти детской хрупкостью. Она сопротивлялась, смущенно и натянуто улыбаясь: "Ради бога! Да отпустишь ты меня наконец?" – слегка раздраженная, но и безмерно счастливая.