– Жан-Клод?!

– Да?

– Вы… Вы можете мне простить?

Я услышал смешок:

– Простить что? Прежде всего, ты могла всегда делать, что хочешь. И потом, Жанни, ты зря так расстраиваешься. Я признателен тебе за то, что ты говоришь так искренне. Но то, что ты мне рассказала, то, что случилось с тобой, происходит со многими девушками, тем более в деревнях. И ты думаешь, это имеет для меня какое-то значение!?

– Но как же! – вскричала она расстроенно. – Это очень важно! Я это знаю. И для вас это тоже не секрет. Почему вы себе позволяете говорить такое?

Нетерпение исказило черты лица Жан-Клода.

– Послушай, Жанни, я сказал: без четверти; сейчас уже без десяти. Мы поговорим об этом в следующий раз, если ты захочешь.

И, притянув к себе девушку:

– Все что я могу сказать тебе сегодня, – то, что я чувствую еще больше уважения к тебе, больше любви, чем когда-либо.

– Жан-Клод, ты сказал это, чтобы сделать мне приятно?

– Я сказал, чтобы тебе было приятно и потому что я действительно так думаю. Обними меня… До свидания… До свидания, Жанни!

– До свидания, – вздохнула она.

А он уже открывал дверь, и свет с поляны ворвался в комнату.

– Жан-Клод! – крикнула Жанни, протянув к нему руки, как бы желая удержать его еще на мгновение.

Он повернулся резко, с побелевшими губами и жестким взглядом. Потрясенная Жанни не сдержалась:

– Не уходи! Я тебе еще не все сказала. Казалось, стыд и страх раздавили ее. С порога раздалось:

– Говори.

Она пробормотала умоляюще, глядя на него:

– Ты любишь меня, Жан-Клод?

– Что ты хотела мне сказать?

– О, нет… Нет! О! Жан-Клод…

Он подошел, не сводя с нее строгого, внимательного, настойчивого взгляда:

– Говори.

Но Жанни, не выдержав его взгляда, сжала кулаки.

– Ты будешь говорить!?

– Нет, – прошептала она наконец, – я не могу… В следующий раз.

Еще минуту он смотрел на нее неотрывно, потом резко, смущенным голосом:

– Ну что ж, до свидания.

Он удалялся, она позвала его еще раз:

– Ты вернешься?

– Да.

– Когда? Когда, Жан-Клод? Завтра?

– Да, я попробую.

– Ты придешь сюда?

– Да.

Прислонившись к дверному косяку, девушка провожала его глазами. Когда он скрылся, она еще некоторое время стояла неподвижно под полуденным солнцем. Потом мы услышали что-то похожее на рыдание; девушка вернулась в комнату, прошлась по ней с пустым выражением глаз и опять всхлипнула, тихонько, как ребенок во сне. Она села наконец, и вновь ее рука заскользила по скамье, как будто искала другую невидимую руку. Она склонилась к очагу, и мы не видели больше ее лица; но вот упала слеза, затем другая, и маленькие плечи затряслись от рыданий.

Чуть позже, сидя на берегу ручейка, мы дожидались ухода девушки. Какое-то волнение, смятение охватило нас. Баско уже не смеялся.

– Странная история! – проворчал он. – Какая же она дура: столько глупостей наговорить…

– Ты думаешь?

– Никогда ведь не знаешь…

Мы вторглись в мир, который до сих пор игнорировали, мир, где у радости и страха одно лицо, мир жестокий и обнаженный.

Ленивый полуденный звон колокола докатился из деревни и упал на лес. Деревья, луга – все в великолепной тишине было оглушено палящим солнцем, и только от ручейка до нас едва-едва доходила прохлада.

– Вот она.

Жанни закрыла дверь и положила под нее ключ. Казалось, она была ослеплена этим светом; прикрывая глаза от солнца, она направилась к ручейку. Мы хотели убежать, но она нас уже заметила. Мы подумали, что она тут же вернется в дом, но она подошла к нам.

– Вы были там?

Ее опухшие красные глаза моргали; и этот шрам около носа, вдруг ставший глубже и белее, – то-то радости матери Ришара!

Мы не знали, что говорить. Она переспросила:

– Вы давно сюда пришли?

– Какое-то время назад, – ответил Баско, сделав руками неопределенный жест.

– А!

Она пыталась угадать, что мы могли увидеть. И вдруг:

– Скажите, я могу попросить вас об одной вещи?.. Не приходите сюда на каникулах. Вы можете это сделать?

Обращалась она к нам с таким доверием, что мне захотелось все ей рассказать: и о нашей прогулке, о засаде, и о том, что мы слышали, сказать ей, что она может на меня положиться. Но от моего благого порыва не осталось ничего после гримасы моего товарища, который, сплюнув в воду, ответил:

– Если вы так хотите.

Она улыбнулась нам и прошептала:

– Спасибо.

Чуть позже, когда мы уходили в деревню, обернувшись на изгибе дороги, мы увидели, как Жанни, смочив в ручье платок, подносила его к глазам. Она перехватила наш взгляд, но и не попыталась обмануть нас, еще более беспомощная и оробевшая, чем в самые трудные минуты того утра.

IV

По улице к водопою вели лошадь; цокот ее копыт вторгся в мой полусон. Выскользнув из кровати, я открыл ставни; был еще не рассвет, но самое светлое время ночи; уже не ночь – скорее, странный день не в свое время суток, лунный день, голубой и хрустальный: крыши, деревья, лошадь у источника видны были четко и почти столь же ясно, как при солнечном свете. Ришар, стоявший на другой стороне улицы рядом с лошадью, обернулся на стук ставен и помахал мне рукой:

– Можешь не спешить. Мы еще не уезжаем.

– Вы меня подождете?

– Ну конечно. Оденься потеплей.

Мы говорили шепотом, но казалось, что наши слова слышны и в самых отдаленных домах деревни. Пока я в спешке одевался, до меня доносилось тяжелое фырканье лошади, то, как она с шумом пила холодную воду, и даже малейшее движение – дрожь, которая изредка пробегала по ее спине и заставляла хлестать хвостом по крупу. Лошадь ушла; и вновь воцарилась тишина, которую только подчеркивало монотонное журчание родника.

На цыпочках я спустился на кухню, где спала моя бабушка.

– Не забудь накидку, – прошептал сонный голос. На улице было свежо; один только вид пустынных окрестностей, застывших в лунном свете, на мгновение заставил меня пожалеть о нежном тепле постели. Звезд не было видно, огромная серебристая луна выглядела заблудившейся посередине неба.

Когда я подошел к дому Ришара, все уже было готово: лошадь запряжена, а на повозке лежало майское дерево – молодой тополь, ветки которого покоились на вязанках соломы. Это был первый день месяца, день, в который каждый год призывники высаживают дерево перед домом девушек своего возраста, родившихся в том же году. Происходит это ночью, а потом ребята возвращаются, чтобы исполнить утреннюю серенаду: дверь приоткрывается, девушка слушает пение, затем все целуются и садятся вокруг стола, на котором между кофейником и графинчиком водки ставится пирог, испеченный руками той, которую чествуют… В этом году мы чествовали Жанни, но по настоящей дороге – единственной, по которой могла проехать повозка, – до Морона было ой как далеко! Только три парня, считая Ришара, были готовы ехать на ферму сажать «май» и петь серенаду; затем они собирались присоединиться к своим друзьям, чтобы поприветствовать и других девушек.

– Выпей чашку кофе, – обращаясь ко мне, сказал Ришар. – Это тебя разбудит.

Мне совсем не хотелось спать. Но было приятно, как и каждому из призывников, сжимать обжигающий пальцы стаканчик, медленно помешивая в нем ложечкой, затем потихоньку дуть на кофе и осторожно делать глоток – это был ритуал, почти сообщничество, в котором я участвовал в первый раз. И один из них, поправив мне ворот накидки, произнес:

– Сегодняшних призывников набирают такими юными!

Выпив кофе, мы влезли на повозку и устроились на доске – ее на манер лавки положили на боковины. Мне кажется, я снова вижу нас: справа от меня Ришар держит вожжи, а один из моих соседей слева – рожок; третий юноша положил свою скрипку за собой, на подстилку. И я снова вижу двор вокруг нас и липу, недвижно стоящую в голубоватом освещении. Даже тот воздух, будораживший меня не меньше, чем недавние обжигающие глотки, юный, непонятный, упругий как лунный свет, – я его не забыл. В тот момент, когда наша повозка тронулась, открылось окно в доме, мать Ришара, придерживая на груди большую белую шаль, крикнула резко и взволнованно:

– Не выставь себя дураком!

– Хорошо, мама, – мирно сказал Ришар. – Ложись спать. Все еще спят.

– Гм! Да и вообще, – добавил один из его друзей, – «май» раз в жизни сажают!


Мы ехали сажать майское дерево. Было воскресенье, следующее воскресенье после Пасхи; а через день, приехав из одиннадцати деревень кантона, призывники должны были пройти в нашей мэрии призывную комиссию. Два дня праздника, шумного, роскошного праздника, герои которого будут тешить себя воспоминаниями до старости. Еще вчера они были подростками, а вот уже сегодня они – мужчины; эту роль, звание, груз они воспринимали с волнением. Как?! Уже?! Школьные годы – так ли они далеко, а детские потасовки на улицах?.. Но вот уже подросли другие дети, и, глядя на меня, сидящего среди них, мои три спутника сознавали свой возраст и то, что начинается новый этап в их жизни.

Итак, в то время как наша повозка проезжала через еще спящую деревню, молодые люди, казалось, замерли, неподвижно сидя с торжественным видом в своих черных костюмах. Подобная серьезность в Ришаре не могла меня удивить – в Ришаре, для которого Жанни была не только одногодкой. А Малыш Жанрю, а Брюно… Было бы очень трудно найти ребят столь же разных, как эти близнецы. Брюно короткий и толстый, с серыми глазами, черной всклокоченной шевелюрой, круглым с ямочками лицом, почти младенческим, несмотря на огромные густые брови и длинные усы, кончиками которых он мог достать до мочек ушей. Его брат был выше на голову и казался лет на десять старше, но еще со школы Брюно, облеченный материнским доверием, повторял: "Это все же мой младший" – вот так прозвали «Малышом» длинного мальчика с очень светлыми волосами, рассеянным взглядом, безусой губой, наивного немного, быть может, но при этом лучшего скрипача. Сидим один против другого, а вокруг тишина, странная мудрая природа.

Брюно зевнул, потянулся и фальцетом произнес:

– Вы дремлете, призывники! Не наиграть ли вам какой-нибудь песенки?

– Сохрани свою музыку до поры. Чуть позже она нам понадобится.

– Ты пригласишь Жанни потанцевать?

– Я приглашу ее потанцевать, если она пойдет на бал и если она того захочет.

– Ты помнишь ее, когда она ходила в школу?

– Да, помню.

– А помнишь ли, как ты ее провожал до леса, а? Ришар, помнишь?!

– Помню, да.

Но в задоре Брюно я заметил некоторое смущение и даже жалость, может быть. И, размышляя о Ришаре, я чувствовал угрызения совести. То, что я узнал случайно, нужно ли было рассказать ему это? Если с того дня я не был в пустыне, то Баско пробирался туда каждый день; и каждый день он видел Жанни – она бывала одна; однако однажды Ришар, возвращаясь из леса, зашел к ней туда. Разговор у них не клеился, он говорил, а она отвечала только «да» или «нет», не больше. Потом, проводив его до ручейка, она сказала ему: "Не думайте обо мне, Ришар; не стоит себя терзать". Он повторил: "Ну что ты, что ты, Жанни". Она качала головой; а когда он ушел, она убежала в лес как сумасшедшая.

Выехав из деревни, наша повозка спустилась по пологому склону между виноградниками и фруктовыми садами. Из ноздрей лошади шел пар. Отсвет луны побледнел, и природа вокруг нас стала настолько призрачной, что мы могли бы подумать, что сейчас не ночь, а самый конец дня.

Но небо уже забелело; окидывая взглядом горизонт, я не находил никакого источника света; рассвет, казалось, рождался из всего неба сразу.

Как же мне нравилось видеть это рождение нового дня вдали от своей кровати и привычного уклада жизни! Я вдыхал воздух полным ртом, чтобы позволить дню проникнуть в меня вместе со свежими запахами, поднимающимися от земли и растений. В кронах платанов, росших вдоль дороги, несколько невидимых птиц робко начинали петь. Я слышал, как за нами раскачивался и шелестел наш молодой тополь, вздрагивая на каждой кочке. Мы ехали сажать майское дерево.

Брюно спросил:

– А ты помнишь точно такое же утро, когда мы ездили на свадьбу? В Пришли?

– Да, – ответил Ришар, – но ни ты, ни Малыш не играли.

– Играл наш отец, черт подери! Мы, кем мы были в тринадцать-четырнадцать лет? Мы не танцевали, как принято, мы прыгали как полоумные. И вернулись совсем поздно ночью.

– Это был год большого пожара, – прошептал Малыш.

– Год большого пожара, Малыш, и нового кюре, того, что не пил вина во время мессы. Смешной он был!

Мы выехали в поле, все вновь поменялось. Все в окружавшем нас пейзаже пробуждалось и, выходя из оцепенения, вставало на свои привычные места.

На переднем плане длинные тени от деревьев и холмов вырисовывались на полях. Бархатистые и влажные, раззолоченные косыми лучами солнца поля, холмы, отступающие, чтобы подняться на горизонте, еще более густые леса, еще более глубокие овраги и лощины – было достаточно этого деликатного освещения, чтобы на наших глазах встрепенулась и ожила природа, новая и в то же время такая знакомая. Какой свет, какое приключение, какая благодать придаст однажды моей жизни то лицо, которое она таит в себе и которое я с трудом пока предугадывал? Нужно было только посмотреть на немного ссутулившегося Ришара с вожжами в руках и взглядом, остановившимся на дороге, чтобы понять, что и его жизнь вот так же осветилась. То, что это не прибавило ему счастья, я знал, однако я иногда ему завидовал.