Марина Эльденберт - Желание #5

Голодной мне комплимент очень даже нравится, и я съедаю два больших куска с тоненьким слоем масла, прежде чем вспомнить, что в общем-то решила все снимать.

– Почему именно фотография?

Вопрос Ника застает меня врасплох. Потому что для меня фотография – это как дышать. Настолько естественно, что искать причину очень странно. Я скорее не представляю себя без нее.

– Я люблю подглядывать.

– Это я понял еще в то утро, когда застал тебя в своей ванной.

– Очень хочется бросить в тебя хлебушком, но хлебушек жалко, – сдвигаю брови.

– И правильно, лучше кушай. Но меня интересует, когда ты поняла, что любишь «подглядывать»?

Я рассказываю про художественную школу, про свой первый смартфон и про свои первые шаги в освоении фотографии. И если сначала это сухие факты, то заинтересованный вид и вопросы Омельчина заставляют говорить о деле всей моей жизни все более искренне. Потом моя очередь спрашивать, и Ник рассказывает о своем новом проекте в Индонезии, спортивном центре на берегу океана.

– Это так круто! Я бы хотела побывать там. Столько бы снимков сделала!

– Не сомневаюсь, – смеется он.

Когда Ник говорит о работе, то его взгляд меняется. Это его стихия, его страсть.

Удивительно, что мы чуть ли не впервые разговариваем нормально: без взаимных подколов и противостояния в стиле, кто кого перебодает. Я съедаю весь хлеб, потом весь суп и половину порции тыквы, а после Ник уговаривает меня заказать «некрасивый пирог». В итоге, на крыльцо ресторана, я просто выкатываюсь.

– Теперь я даже не слон, я – бегемот, – жалуюсь я, погружаясь в машину. Другим словом я бы это не назвала. Потому что сейчас я надеюсь только на то, что смогу застегнуть ремень безопасности.

– Нет, ты тигренок, прикончивший свою добычу.

– Тигры не едят хлеб и тыкву.

– Значит, ты особенный тигренок.

Слова Ника почему-то согревают. Я вдруг впервые со своего переезда в Москву чувствую, что здесь я не одинока, и у меня есть тот, на кого можно положиться. Не фейковый друг, как Влад, а настоящий. Наши взгляды снова сталкиваются, в который раз за сегодняшний вечер, и во мне что-то екает. Становиться так жарко, будто в моем бокале была вовсе не вода.

Словно этого мало, Ник вдруг наклоняется ко мне.

И целует.

Я рассчитывал на легкий поцелуй, на простое прикосновение. Чтобы расставить акценты: это не дружеские посиделки со сводным братом, и даже не попытка защитить от внимания одного придурка, как, по всей видимости, считала Вета. Это напоминание, что ничего не изменилось, и что я до одури по-прежнему ее хочу.

Но губы рыжей такие мягкие и сладкие, а все внутри раскаляется, вспыхивает за долю секунды, что приходится мысленно жать на тормоза и сдавать назад. Я продлеваю это мгновение, проталкиваясь в ее рот языком, ощутимо сминая губы и наконец-то отстраняясь, чтобы взглянуть на потрясенную Вету. Она тяжело дышит, глаза широко распахнуты, пальцы сжаты на моих предплечьях.

– Стоп! Стоп! Стоп! – обретает дар речи рыжая, отодвигается от меня как можно дальше и строго так интересуется: – Что это значит?

– Ничего из того, что мы с тобой не делали, Вета, – подмигиваю я ей и пристегиваю ремень безопасности. Теперь можно и домой.

Понедельник выдался не из легких, мать ее, рутина затянула, появились проблемы со строительством центра, и их нужно было решать. В том числе, и что делать с рекламной кампанией, которую стоило запустить еще вчера. Звонки, звонки, звонки. Подобные проволочки и препятствия на пути к цели обычно раздражали, но сегодня почему-то все было иначе. Я погрузился в работу, но от мыслей о Вете так и не избавился: она мелькала на краю сознания, отвлекая меня от дел, и не отвлекая одновременно. Я бы даже сказал, что предвкушение вечера в ее обществе помогало выиграть все битвы.

– Омельчин! – Рыжая врубает тигренка, даже умудряется прорычать мою фамилию, в которой никогда не было буквы «р». – Я думала, что мы с тобой все обсудили. Насчет поцелуев… И прочего!

– Обсудили.

– И? Почему ты снова меня поцеловал?

– Потому что захотел.

Она открывает рот и закрывает. Уверен, мысленно она уже послала меня далеко и надолго. Тем не менее, когда наконец-то говорит, то все цензурно:

– Ты не можешь целовать меня, когда тебе захочется. Я же все объяснила, озвучила условия.

– А я согласился.

– С чем?! – обалдело переспрашивает рыжая.

– С правилами. Я не против играть по твоим правилам, Вета.

– А?

– Я не против романтических ужинов, – заявляю я. – И даже согласен на поцелуи на чертовом колесе. На самом деле мне без разницы, где тебя целовать. Я бы перецеловал тебя всю.

В голове тут же вспыхивают откровенные картинки, как именно я буду целовать Вету, и от них становится тесно в джинсах. И судя по тому, как вспыхивают щеки девчонки, хорошая фантазия не только у меня.

– Ты сейчас серьезно? – переспрашивает она хрипло.

– Почему нет?

– Я не согласна!

– Ты уже согласилась.

– С тобой невозможно разговаривать!

– Спорное утверждение.

Действительно спорное. Потому что весь вечер мы именно этим и занимались – разговорами. И к моему удивлению, мне это понравилось. Если раньше я считал десять лет между нами пропастью, то все это оказалось фигней. К обаянию и сексуальности девчонки прилагались мозги и целеустремленность. Она верила в то, чем занималась, знала, чего хочет, при этом в ней не было ни капли циничности или желания выпендриться. Это подкупало.

Если можно было захотеть Вету еще сильней, после этого ужина, именно это и случилось.

– Для тебя это игра? – интересуется рыжая, когда мы возвращаемся в квартиру.

– Нет, – здесь я честен, но по ее глазам вижу, что девчонка мне не верит. Поэтому кладу руку на стену за ее плечом, не позволяя быстро сбежать в свою комнату. – Ты сказала, что я не могу дать тебе того, чего ты хочешь. Но ты ошибаешься. Я знаю, что тебе нужно.

Мы смотрим друг на друга. Долго. И я буквально вижу, как в ее глазах настороженность и раздражение сменяются искорками принятого вызова. Вета вздергивает подбородок, шагает ко мне вплотную, так, что я ощущаю тепло ее тела даже сквозь одежду, и говорит:

– Так в этом уверен?

– Никогда не целовал девушку на чертовом колесе.

– Посмотрим, – она прожигает меня взглядом. – Главное, чтобы не ошибся ты.

Потом подныривает под мою руку и взбегает по лестнице. А я сжимаю-разжимаю кулаки, сую руки в карманы и направляюсь к себе. Никто и не обещал тебе, Ник, что будет просто!

Особенно в том, что приходится скрывать от Веты тот факт, что я в курсе некоторых ее мыслей. Потому что в субботу читал ее дневник, который оказался и не дневником вовсе. Это была странная тетрадь желаний и планов. Список городов, вещей и дел. Некоторые листы в блокноте оказались вырваны, какие-то строки вычеркнуты или зарисованы маркером, какие-то обведены красным.

Пока разобрался, что к чему, пришлось поломать голову, но теперь у меня есть ключ к девичьим фантазиям. Так что ошибиться я не могу.

Вета хочет всю эту романтическую ерунду, так почему бы действительно не принять эти правила? Как оказалось, меня совершенно не напрягает ее радовать. Просто радовать, без взаимных обязательств, улыбаться на ее искренность. Когда в последний раз я наслаждался чем-то подобным?

Только с Илоной.

Илона…

Ну и какого я вспомнил о ней? Вета ничуть на нее не похожа. Или похожа?

Настроение мгновенно портится, будто и не было этого вечера. Четыре года прошло, а эти воспоминания как заноза, глубоко засевшая внутри. О которой я и думать забыл.

С Илоной мы познакомились на празднике в честь открытия моего первого клуба. Она отличалась от девушек, с которыми я привык встречаться. Обычно тем нужно были от меня деньги, секс или статус, или все вместе. Илоне нужен был я сам. По крайне мере, мне тогда так казалось. Я долго ухаживал за ней: присылал охапки роз и воздушных шаров, устраивал ужины на крыше. В общем, вел себя как идиот, но ей это нравилось. А мне нравилось, когда ей что-то нравилось. В такие моменты ее большие, постоянно грустные из-за слегка опущенных внешних уголков глаза начинали сиять счастьем.

Образ в голове такой яркий, что хочется что-нибудь разбить. Например, стеклянную перегородку между спальней и гостиной. Лбом. Поэтому переодеваюсь и перехожу в спортивный зал, натягиваю боксерские перчатки и впечатываю первый удар в мешок с песком.

У Илоны не было никаких тетрадей желаний, у нее вообще не было никаких планов на жизнь. Когда я спрашивал у нее, чего она хочет, она отвечала: «Быть с тобой». Ей нравилось, когда о ней заботятся, а мне нравилось о ней заботиться. Но еще мне нравилось то, что я делаю. Из-за того, что мой бизнес только становился на ноги и набирал обороты, приходилось уделять ему почти все свое время. Оставшееся я уделял Илоне, но ей этого было мало.

Удар. Удар. Еще удар.

Пот выступает на лбу, и я смахиваю его рукой.

Все чаще я выслушивал о том, что изменился. Что наши отношения не такие как прежде. Что я ставлю ее на последнее место. Я срывался, потом извинялся, дарил подарки, чтобы снова увидеть ее счастливой. Даже предложение сделал, потому что считал, что это что-то изменит между нами. Илона наконец-то успокоится и перестанет ревновать меня к работе.

Не перестала. Зато начала ревновать ко всему остальному. К тренировкам, к друзьям, и особенно к женщинам, которые приближались ко мне ближе, чем на метр. Она упрекала меня в том, что у нее нет друзей. Что вроде как она живет для меня, а я нет. Что мне ее мало.

Бью мешок до тех пор, пока не выдыхаюсь.

Мы разрушали друг друга и разрушали, пока не разрушили до самого основания. Тогда мне надоело оправдываться. Я понял, что никогда не дотяну до идеального мужика, которого Илона нарисовала в своей голове. И сделал именно то, в чем она меня упрекала – трахнул девицу на одной из вечеринок, куда меня затянул Макс.

Илона ушла от меня тем же утром, после криков и слез, наверное, хотела, чтобы я пошел следом, но я не пошел. В тот день я осознал, что в задницу такие отношения, которые больше напоминают бои без правил. Правила должны быть везде, а чувства их обнуляют. У чувств нет правил, а значит, в задницу все, у чего правил нет.

Я беру бутылку с водой и делаю большой глоток.

Мерзавец. Так выкрикнула Илона мне в лицо.

Да, именно таким я был всегда. А может, стал благодаря ей. Сейчас мне на это положить.  В любом случае именно поэтому от соблазнения рыжей детки я ни за что не откажусь, но и заигрываться не стоит.

Вета в моей жизни на время.

Месяц, два?

Понятия не имею. Главное, чтобы когда все закончилось, у нее остались обо всем приятные воспоминания. Так же, как у меня.

Я бы и хотела думать про слова Омельчина. Об этом точно стоило подумать. Но сегодня в моей голове только сопли. Причем не в самом романтическом смысле.

Лучше бы в романтическом!

Потому что за весь день на занятиях я использовала две пачки бумажных платочков и стопку салфеток из буфета и стерла ими себе нос так, что теперь к нему больно прикасаться.

О том, чтобы остаться дома даже речи не шло. Я же должна была показать Джорджу фотографии! Показала. Получила полный разбор с ошибками. Правда идею похвалили, и то хлеб. Приуныла немного и подумала, что в моей жизни в последнее время много вещей и слов на букву «П». Вот, например, «простуда».

Позитивная сторона у моего состояния тоже была. Во-первых, из-за насморка и кашля Влад держался от меня подальше. Во-вторых, на цеплялки Кристины мне реально было начхать. Тоже буквально.

Сегодня мы работали на улице, и к концу дня я так набегалась, что сил на что-либо не осталось. Уже не помню, как добралась домой, в моей голове была блаженная пустота и те самые неромантические сопли. Поэтому я стянула кроссовки и свалилась на диван в гостиной. Хотелось спать, а еще завернуться в пледик, чтобы не мерзнуть. Но спать больше.

И чтобы горло не болело.

– Вета? – строгий голос Ника вонзается в мое сознание. – Что ты здесь делаешь?

Меня переворачивают на спину и потряхивают, кажется, не слишком сильно, но голова начинает раскалываться. Я с трудом разлепляю веки и вижу перед собой Омельчина: брови сдвинуты, губы сжаты, взглядом разбирает меня на запчасти.

– Сплю, – отвечаю я, но из-за больного горла голос охрип, и получается, что шепчу.

– Почему здесь?

– Нельзя?

– Почему в гостиной.

– Захотелось.

Я пытаюсь снова свернуться в клубок и продолжить свое занятие. Пледик уже не нужен, наоборот, сейчас мне как-то чересчур жарко, так что пересохло во рту, и я облизываю такие же сухие губы. Но Омельчин не позволяет мне спать дальше: кладет на мой лоб свою охренительно-приятно ледяную ладонь, от которой хочется блаженно застонать, и выдает заковыристую фразу на русском матерном.