Пьер Лоти - Женитьба Лоти

Однажды Рараху сильно рассердилась и назвала меня «длинной безногой ящерицей». Я ее не сразу понял.

В Полинезии змеи не водятся. И метиска, учительница Рараху, употребила эту перифразу,[39] чтобы объяснить, в каком облике дьявол соблазнил Еву.

Нот моя малышка и узнала, что есть на свете какая-то «длинная безногая ящерица» – злющая опасная тварь; вот так она меня и обозвала…

Ведь она ревновала, бедная малютка Рараху: она страдала, что Лоти не ей одной принадлежал.

Мысли о вечерах в Папеэте, куда бедняжку не пускали старики, о забавах других девушек будоражили ее воображение. Особенно занимали и сердили ее чаепития у китайцев: Тетуара не щадила девочку и красочно расписывала, как там допьяна напивались Фаимана, Териа и прочие разбитные девицы из королевской свиты. И Лоти там часто бывал, и даже за главного! Все мешалось в бедной головке Рараху, она ничего не могла понять…

От обиды и злости она скандалила, обзывая меня, потом расплакалась – это было гораздо убедительнее криков и оскорблений…

После этой ссоры меня редко встречали на вечеринках в Папеэте.

Я дольше оставался в Апире, иногда даже ужинал со стариком Тахаапаиру плодами хлебного дерева. До чего же печален закат в этой глуши! Но и великое очарование таится в этой печали. Дивно звучал в сумерках голос Рараху под высокими мрачными сводами вечерних деревьев. Иной раз я оставался до самой молитвы. Молились старики на диком странном языке, но ту же молитву и я учил в детстве на обратной стороне земли: «Отче наш, иже еси на небесех…» – вечная возвышенная молитва Спасителя нашего звучала здесь на таинственный лад, во мраке джунглей, в тишине тропических ночей, творимая медленно и степенно темнокожим старцем-призраком…

Рараху уже начинала ощущать НЕЧТО и впредь должна была ощутить еще горше… Что? Она и сама не могла точно определить своим умишком и еще менее – выразить словами первобытного языка. Она лишь смутно догадывалась, что между нею и Лоти – непреодолимая пропасть, целый мир неведомых идей и познаний. Она уже видела, как различны наши расы, воззрения, мельчайшие ощущения – даже простые очевидные вещи мы понимаем по-разному. Лоти одевался по-таитянски и говорил на ее языке, но был для нее по-прежнему «паупа» – человеком из баснословной страны за большими морями; одним из тех, что в последние годы принесли в Полинезию невиданные перемены и неслыханные новости.

Еще она знала: скоро Лоти покинет ее навсегда и вернется к себе на далекую родину… Она и представления не имела о таких головокружительных расстояниях, а Тахаапаиру говорил, что от Фатауа до моей страны все равно как до Луны…

Она рассуждала так: мне пятнадцать лет, я еще ребенок и для Лоти просто забава; поиграет и бросит, да скоро и забудет…

Но она ошибалась. Лоти стал и сам замечать, что он все сильнее привязывается к маленькой дикарке. Он уже взял ее в свое сердце.

Лоти не забывал о Джордже, которого таитяне называли Руери, о брате, сохранившем неизгладимые воспоминания об этой земле, и подозревал, что и с ним будет то же. Вполне возможно, что любовное приключение, начавшееся с легкой руки Тетуары, оставит в его жизни глубокий след…

В ранней юности бросился Лоти в треволнения светской жизни; слишком рано он приподнял завесу, скрывающую от детей зрелище мира сего, – шестнадцати лет закружился в вихре развлечений Лондона и Парижа и уже страдал в такие годы, когда обыкновенно только начинают думать…

Утомленный, отвернулся Лоти от света, на заре жизни своей уверившись, что уже все видел и испытал. Он тосковал, все ему приелось и опротивело, ведь он был чистым мечтательным ребенком, воспитанным в мирном счастливом семействе, пока не окунулся во взрослую жизнь. Хотя в душе он чувствовал себя маленьким одиноким дикарем, в сердце его гнездилось множество свежих мыслей и радужных грез. До того как Лоти приехал грезить в джунгли Океании, он уже много мечтал, одинокий, в лесах Йоркшира…

Лоти и Рараху, рожденные в противоположных концах земли, во многом были таинственно схожи. Оба привыкли к уединенному созерцанию в глуши; обоим нравилось часами молча лежать на траве; оба обожали музыку, мечты, сладкие фрукты, цветы и прохладную воду…

…И ни облачка на горизонте…

…И еще пять месяцев вместе…

…И не стоит беспокоиться о будущем…

Как чудно пела Рараху!

Голос ее звучал чисто и сладко. Только певчие птицы и ангелы могут так петь.

Когда же Рараху пела в хоре, другие вели мелодию, а она расцвечивала ее невероятными вариациями на самых-самых верхних нотах, очень сложными и удивительно верными.

В Апире, как во всех таитянских деревнях, существовал свой хор, исполнявший песни «химене»; им дирижировал вождь. Хор выступал на всех местных праздниках. Рараху – одна из главных солисток; ее дивный голос выделялся свежестью и силой.

Хор звучал хрипло и мрачно, особенно мужские голоса – низкие металлические басы, вступавшие на акцентах,[40] больше похожие на какой-то дикарский инструмент. А все вместе получалось великолепно – на зависть профессиональным музыкантам. В тропических сумерках это производило неописуемое впечатление.

Солнце спускалось за горизонт. Я сидел на берегу океана в Апире. Здесь, в пустынном месте, я ждал Таимаху, возлюбленную моего покойного брата. Представляете, что творилось у меня в сердце при одной мысли: я ее сейчас увижу!

Скоро показалась какая-то женщина, увидала меня под пальмами и подошла. В темноте я разглядел уродливое лицо. Таитянка смотрела на меня и хохотала дикарским смехом.

– Ты Таимаха? – оробев, спросил я ее.

– Что за Таимаха? Меня зовут Теваруефаипотуаиуту из Папетоаи. Не купишь ли у меня раковины и розовые кораллы?

Я ждал до полуночи. И только на другой день узнал, что настоящая Таимаха рано утром уехала к себе на остров, не подозревая, что брат Руери несколько часов поджидал ее на берегу.

ЛОТИ – ДЖОНУ Б. НА БОРТ «РЕНДИРА»

Таравао,[41] 1872

Братец мой Джон!

Посылаю тебе с оказией кучу подарков. Во-первых, плюмаж[42] из красных фаэтоновых[43] перьев – очень ценная вещь, подарок моего хозяина – вождя Техаупоо. Затем, ожерелье из маленьких белых ракушек в три нитки – подарок жены вождя. И наконец, две связки рева-рева,[44] которые мне вчера на празднике повязала на голову знатная дама из округа Папеурири.

Я полностью воспользуюсь увольнением от нашего адмирала и побуду еще несколько дней у вождя – он дружил с моим покойным братом.

Для полного счастья мне здесь не хватает только тебя, дорогой братец. Зная окрестности Папеэте, ты ни за что не представишь себе этих глухих мест полуострова Таравао. Это тихий, тенистый, пленительный уголок с апельсиновыми рощами, где растут могучие деревья, а плодородная земля сплошь покрыта душистыми травами и розовыми барвинками,[45] вся усыпана спелыми апельсинами и цветами.

В этих рощах стоят редкие хижины из лимонного дерева, в которых живут коренные туземцы, не знающие перемен… Здесь ты встретишь старинное таитянское гостеприимство: отведаешь фруктов под навесом из лиственных и цветочных гирлянд, услышишь музыку – жалобный напев тростниковых флейт виво, хор химене, местные песни и пляски…

Я живу в уединенной хижине на сваях прямо над водой и коралловым рифом. Стоит мне свесить голову с таитянского ложа, и я вижу подводный мир. Среди белых и розовых коралловых веточек в хитросплетениях мадрепор[46] шныряет множество рыбок, похожих больше на драгоценные камни или на колибри: ярко-красные, ослепительно зеленые, густо-синие – и вместе с ними крохотные существа, расписанные полосами всех цветов радуги, похожие на что угодно, только не на рыб. В часы дневной сиесты я с восхищением наблюдаю эту морскую жизнь, малоизвестную даже натуралистам.

По ночам же сердце мое в этом робинзоновом уединении не вполне спокойно. Ветер свистит за стеной, океан во тьме подает зловещий громовый голос – и тоска овладевает мною: на крайней южной точке дальнего острова, перед бесконечным пространством Тихого океана – величайшей водной пустыней, что достигает загадочного берега ледяного материка, – я чувствую себя единственным человеком на земле.

Мы с вождем Техаупоо два дня путешествовали к знаменитому озеру Ваириа,[47] наводящему на туземцев суеверный страх. Немногие белые люди видели то, что мы. Необычное место: дорога сюда долга и трудна, окрестности дики и безлюдны… Вообрази себе мертвое море на высоте тысячи метров в центральной части острова; вокруг в ясном небе вырисовываются остроконечные вершины суровых утесов. Вода холодна и глубока, ничто ее не тревожит – ни шорох, ни дуновение ветра, ни зверь, ни даже рыба. «Прежде, – поясняет вождь Техаупоо, – сюда слетались с гор тупапаху – особенные тупапаху – и били по воде большими альбатросовыми крыльями».

Если будешь в среду на вечере у губернатора и встретишь там принцессу Ариитею, скажи ей, что в этой глуши я не забыл ее и надеюсь на следующей неделе танцевать с ней на балу у королевы. А если увидишь в саду Фаиману или Териа, передай им от меня что в голову взбредет.

Братец, сделай милость, сходи к ручью Фатауа и повидай малышку Рараху из Апире. Привет ей от меня. Прошу тебя, сделай это, пожалуйста. Бедная девочка! Право, клянусь тебе, я люблю ее всем сердцем. Ты, конечно, по доброте душевной все простишь нам обоим…

Рараху ничего не знала о боге Таароа и многочисленных богинях его свиты – она и не слышала никогда о всех этих персонажах полинезийских мифов. Только королева Помаре из уважения к преданиям своей страны выучила имена древних божеств и хранила в памяти диковинные легенды.

Но все поразившие меня странные слова полинезийского языка – те самые, с невнятным мистическим смыслом – были Рараху знакомы; она их употребляла и на редкость поэтично толковала.

– Если чаще будешь оставаться ночевать в Апире, – говорила она, – я тебя научу таким словам, каких девушки в Папеэте не знают, – таких слов много. Когда мы ИСПУГАЕМСЯ ВМЕСТЕ, я тебе расскажу про тупапаху, это очень страшно…

И вправду, у таитян много таких слов и оборотов, которые проясняются постепенно, если долго пожить в лесу под шум ветра и гул океана, ловя каждый загадочный звук в природе…

В здешних лесах не услышишь птичьего пенья; слуху Гаитян неведома эта простая музыка, наполняющая леса прочих широт весельем и жизнью.

Здесь в густой тени, среди лиан и больших папоротников, ничто не летает, не движется, не щебечет; царит непонятная тишина – и она, кажется, определяет меланхолический склад характера аборигенов.

Только в ущельях, на чудовищной высоте парят фаэтоны – беленькие птички с длинным белым или розовым пером в хвосте.

В прежние времена вожди привязывали к волосам пучки этих перьев; чтобы собрать это украшение, требовалось много времени и упорства…

НЕСКАЗУЕМОЕ

…Есть у человеческой породы потребности, как бы нарочно созданные, чтобы напоминать, до чего же мы несовершенны и материальны. Им подвластны и королевы и пастушки, и «стража, бдящая при входе во дворец», и все прочие…

Когда Помаре сталкивается с этими неизбежными обстоятельствами, три женщины заходят с ней в укромное место.

Миссия одной из жриц – поддерживать во время акта тело царственной особы. Другая держит наготове свежие и нежные листья бурао. Для третьей служба начинается тогда, когда заканчивается для двух других: поднести сосуд с монои – кокосовым маслом с ароматом сандала и этим маслом умастить места, которые листья могли чуть-чуть раздражить или поцарапать.

Процедура окончена – и процессия возвращается во дворец…

Рараху и Тиауи повздорили. В течение нескольких минут из чистейших уст без передышки, без запинки, вылетали детские ругательства, мерзкие и непристойные (по части оскорбительных слов таитянский язык не уступит латинскому).

Это была первая размолвка между подружками, позабавившая публику на берегу Фатауа, – красавицы хохотали до упаду, подзуживая девочек.

– Эй, Лоти! – рассмеялась Тетуара. – Это ведь они из-за тебя ссорятся!

Действительно, Рараху приревновала меня к Тиауи, оттого и вышел весь этот шум.

Подружки застыли, бледные, с горящими глазами, дрожащие от злости, как дикие кошки, готовые сцепиться.

– Тинито уфа! (Подстилка китайская!) – в отчаянье шипела Тиауи, намекая на зеленое газовое платье Рараху.

– Овири, амутаата! (Дикарка, людоедка!) – парировала Рараху. Она знала, что Тиауи в раннем детстве привезли с одного из самых дальних островов в архипелаге Паумоту; если подружка сама не успела отведать человечины, то кто-то из ее родных наверняка был каннибалом.