Пьер Лоти - Женитьба Лоти

Привет тебе.

Рараху.

КОРОЛЕВА ВАЭКЕХУ

Если по улице Таиохае свернуть налево, то окажешься у королевского дворца на берегу прозрачного ручья. Крона гигантского баньянового[49] дерева затеняет жилище повелительницы. Корни дерева переплетаются, как клубок змей; среди этих сплетений сидят несколько женщин. Обычно одеты они в золотисто-желтые туники; от этих одежд их кожа отсвечивает медью. Лица их свирепы. Мрачно и надменно взирают они на прохожих.

Целый день они пребывают в полудреме, неподвижны и молчаливы, как идолы.

Это двор Нуку-Хивы – королева Ваэкеху со своей свитой.

Несмотря на внешнюю неприветливость, эти женщины на самом деле добры и гостеприимны; они всегда рады новому человеку и охотно угощают его кокосами и апельсинами…

Две фрейлины, говорящие по-французски, – Элизабет и Атериа – переводят наивные вопросы своей госпожи о недавней войне с Пруссией.[50] Говорят они громко, но неуверенно, забавно выделяя каждое слово. Слыша о сражениях, в которых принимали участие больше тысячи человек, они недоверчиво улыбаются: масштабы наших войск превосходят их понятия.

Но скоро беседа выдыхается: несколько общих фраз – любопытство удовлетворено, прием окончен. Фрейлины опять превращаются в статуи. И что бы вы ни делали, ничто не отвлечет их от безмолвного созерцания…

Дом для королевы, построенный за счет французского правительства, расположен в укромном месте среди кокосовых пальм и тамариндов.[51]

А на берегу моря, рядом с этим скромным жилищем, стоит дворец, поражающий первобытной роскошью, великолепный образчик туземной архитектуры.

Тяжелые бревна из местного дерева прекрасной породы, уложенные на фундамент из валунов, несут конструкцию. Свод и стены сооружения сложены из полированных веток лимонного дерева, отобранных среди тысяч – гладких и блестящих, как тростинки. Ветви связываются разноцветными шнурами, образуя сложные геометрические узоры.

И здесь иногда королева и ее сыновья сидят подолгу неподвижно, покойно и наблюдают, как на палящем солнце сушатся рыболовные сета.

Временами странное лицо правительницы искажается судорогой неведомой мысли, загадочной для всех, – непроницаем секрет ее постоянных раздумий. Печаль это или полное бесчувствие? Может быть, она ни о чем и не думает? Или жалеет о потерянной независимости и нецивилизованности своего несчастного народа, который больше не подчиняется ей и вырождается?

Атерия – ее тень и преданная собака – могла бы это Кать: быть может, эта вездесущая девица раскроет нам секрет своей госпожи? Но, судя по всему, и она ни о чем не знает, а возможно, никогда о том и не задумывалась…

Ваэкеху любезнейше согласилась позировать для портрета. Никто еще не имел дела с такой усидчивой моделью, да и время для сеансов было не ограничено.

Королева, лишенная королевства, вечно безмолвная, с гривой черных волос, – все еще величава.

ВАЭКЕХУ ОТХОДИТ

Как-то вечером при лунном свете я шел по лесной тропинке в горы. Меня окликнули королевские служанки и сообщили, что государыня тяжело больна и умирает.

Миссионерский епископ соборовал ее.

Ваэкеху лежала на земле и заламывала татуированные руки, являя своим видом смертную муку; женщины из ее свиты с растрепанными космами сидели вокруг умирающей на корточках, оплакивали свою госпожу и печаловались – это библейское выражение как нельзя лучше передает их манеру выражать скорбь.

В цивилизованном мире редко увидишь столь берущую за душу картину: королева отходила без всей той мрачной суеты, от которой в Европе смерть еще ужасней, – и была в том неведомая поэзия, полная горькой печали…

На рассвете я навсегда покинул Нуку-Хиву, так и не узнав, присоединилась ли королева к своим высокородным татуированным предкам.

Ваэкеху – последняя владычица Нуку-Хивы. Прежде она была язычницей и даже людоедкой,[52] потом приняла христианство, и смертный час не страшил ее…

ТРАУРНАЯ

Мы отсутствовали целый месяц, весь май 1872 года. 1 июня в восемь вечера «Рендир» бросил якорь на рейде в Папезте.

Едва я ступил на землю дивного острова, как ко мне подошла Тиауи, поджидавшая под деревьями бурао.

– Лоти! Не беспокойся, Рараху в Апире, она прислала меня за тобой. На прошлой неделе скончалась ее матушка Хуамаине, а сегодня утром умер старик Тахаапаиру. Она осталась с женщинами Апире возле покойного.

– Мы ждали тебя каждый день, – продолжала Тиауи, – часто подолгу вглядывались в морской горизонт. Сегодня на закате появился белый парус; мы сразу узнали «Рендир», а потом увидали, как корабль плывет через пролив Таноа, – и я вышла тебе навстречу.

Мы быстро зашагали по береговой кромке к Апире. Под ногами хлюпало. Весь день шел проливной дождь, один из последних ливней сезона, и ветер все еще гнал густые черные тучи.

По дороге Тиауи рассказала, что две недели тому назад вышла замуж за молодого соплеменника по имени Техаро и переехала к мужу в округ Папеурири, в двух днях пути отсюда на юго-запад. Тиауи была уже не той веселой девчонкой, какую я знал; на глазах она расцвела и превратилась в достойную молодую особу, говорила степенно…

Так мы добрались до леса. По камням бурлил вздувшийся поток Фатауа; ветер трепал мокрые ветви, осыпая нас крупными дождевыми каплями. Сквозь лесную чащу засветился далекий огонек в хижине Рараху.

Этот дом, где прошло детство милой моей подружки, овальный, как все таитянские жилища, стоял на фундаменте из черных валунов. Стены его, похожие на решетку клетки, были сплетены из прутьев бурао. Через просветы между прутьями виднелись неподвижные человеческие фигуры, их причудливые тени качались на ветру вместе с лампой.

Когда я собрался переступить через порог хижины, Тиауи неожиданно подтолкнула меня. И только тут заметил, что вход с левой стороны перегораживали ноги покойника, я чуть не споткнулся. Содрогнувшись, я отвел глаза, чтобы не видеть мертвеца.

Вдоль стены среди пяти-шести женщин сидела Рараху, тревожно и мрачно поглядывая на дверь. Увидев меня, Она вскочила, подбежала ко мне и увела на улицу.

Мы долго целовались, долго и крепко обнимались, а потом уселись на влажный мох возле дома, где лежал покойник.

Она больше не боялась; мы разговаривали вполголоса, как и положено рядом с мертвецом.

Рараху осталась совсем одна на всем белом свете. После похорон она решила оставить навсегда родную хижину под панданусовой кровлей, где умерли ее старики.

– Лоти, – шептала она (как дуновение легкого ветерка достигал моего слуха ее нежный голосок), – хочешь, милый, мы вместе поселимся в Папеэте? Так жили Руери с Таимахой и многие другие пары… И все они были счастливы. Ни губернатор, ни королева не возражали против этого. Ты у меня остался один-единственный на свете… Ты же знаешь, что некоторые люди из твоей страны становились таитянами и домой не возвращались – так им здесь нравилось…

Я прекрасно знал, как труднопреодолимы волшебные чары неги и беспечности – этого-то я и опасался…

Тем временем женщины, сторожившие покойника, одна за другой тихонько покинули хижину и ушли по тропинке в деревню. Стояла глубокая ночь…

– Пойдем в дом, – предложила Рараху.

Длинные босые ноги мертвеца торчали наружу из хижины; мы содрогнулись от ужаса и вошли. Только одна старуха, родственница усопшего, оставалась при нем. Она сидела на корточках и тихо разговаривала сама с собой. Старуха шепотом поздоровалась со мной и сказала:

– А парахи ое! Садись!

Я сел и поглядел на мертвое тело, освещенное дрожащим тусклым светом туземного светильника. Глаза и рот старика были приоткрыты; подбородок зарос седой щетиной, как бурый камень – лишайником. Длинные руки с синей татуировкой, сухие, как у мумии, вытянулись вдоль костлявого торса. На лице мертвеца явственно проступили характерные, ни на какие другие не похожие, черты полинезийской расы. Старик превратился в настоящего тупапаху…

Рараху, следуя за моим взглядом, тоже посмотрела на покойника и вздрогнула от ужаса. Бедняжка похолодела, но все-таки решила посидеть около человека, который в детстве немного о ней заботился. О старой Хуамаине она плакала искренне, но этот старик, ставший тупапаху, почти ничего для нее не делал – он просто «давал девочке расти»; с ним ее связывали чувства почтения и долга, но страшный труп внушал ей неизмеримый ужас…

Старая родственница Тахаапаиру уснула.

По деревьям и кровлям шумел проливной дождь: ветви хлопали и зловеще трещали. В джунглях бродили тупапаху; они окружили бедную хижину и сквозь решетчатые стены смотрели на тело того, чья душа нынче перешла к ним. Казалось, вот-вот протянутся к нам их бледные руки…

– Лоти, миленький, не уходи! – бормотала Рараху. – Останься! А то я не доживу до рассвета, умру от страха!..

Всю ночь я держал бедную малышку за руки, пока первые лучи солнца не проникли в хижину сквозь плетеные стены. Наконец она заснула, положив головку ко мне па плечо. Ее прелестное личико осунулось и погрустнело. Я тихонько отнес ее на циновку и на цыпочках вышел.

Я знал, тупапаху исчезают с первым солнечным лучом. Можно спокойно оставить Рараху одну…

ПЕРЕЕЗД

…Недалеко от дворца за королевскими садами на одном из самых зеленых и тенистых бульваров Папеэте стоял уединенный домик. Возле него росла рощица таких высоких кокосовых пальм, что рядом с ними домик казался игрушечным. На улицу выходила веранда, увитая цветущей ванилью. За домиком благоухал небольшой садик с зарослями мимоз, олеандров, гибискусов. Везде росли розовые барвинки, заглядывали в окна, даже проникали в комнаты. Целыми днями в этом райском уголке было прохладно и покойно.

Там мы поселились с Рараху через неделю после похорон ее отца, как она и мечтала.

МУА-ФАРЕ

12 июня 1872 года, погожим вечером (в Южном полушарии – зимним вечером) мы давали большой прием – муа-фаре (новоселье). Это была амурама – ужин с чаепитием. Мы пригласили множество гостей и наняли двух китайцев – мастеров печь имбирное печенье и огромные причудливые торты.

Среди гостей был мой названый братец Джон, являвшийся на местных празднествах таинственным красавцем, необъяснимым для таитянок: никак они не могли проторить тропку к его чистому неискушенному сердцу.

Кроме Джона могу назвать еще своего друга Пламкетта по прозвищу Ремуна; принца Туинвиру – младшего сына Помаре; двух приятелей с «Рендира» и, конечно, развеселую компанию фрейлин: Фаиману, Марамо, Рауери, Тараху, Эрере, Тауну и небезызвестную негритянку Тетуару…

Рараху, став хозяйкой дома, забыла свои детские обиды – как Людовик XII,[53] став королем, простил обиды, нанесенные герцогу Орлеанскому.

Приглашенные явились все. В одиннадцать часов вечера в нашем доме собрались молодые красавицы в муслиновых туниках и венках из цветов; они весело щебетали, пили чай, сиропы и пиво, поглощали с аппетитом пирожные и грызли сласти, пели химене.

Во времена приема случился инцидент, с точки зрения английского этикета весьма неприятный. В то утро мы принесли из Апире любимого кота Рараху и предусмотрительно заперли его в шкафу, чтобы он не путался под ногами. Неожиданно взъерошенное животное появилось на столе, отчаянно вопя и опрокидывая посуду.

Хозяйка, ничуть не смущаясь, нежно расцеловала буяна и отнесла обратно в шкаф. Инцидент был исчерпан. А через несколько дней Турири полностью освоился и стал образцовым городским котом.

Уже на этом лукулловом пиру[54] Рараху было не узнать. В новом платье – прекрасной муслиновой тапе со шлейфом – она выглядела знатной дамой. Малышка ловко и грациозно занимала гостей, иногда лишь путалась, смущалась, но очарования не теряла. Все меня поздравляли с такой подругой, даже женщины, а Фаимана первая. «Мерахи менахенехе! Какая красавица!» – слышалось со всех сторон. Джон немного грустил, но улыбался малышке ласково. Она сияла от счастья: вот она явилась в свет, и явилась блистательно; красавицы Папеэте приняли ее как равную. Даже в детских мечтах ничего подобного она не могла и вообразить.

Так, играючи, переступила она роковую черту. Скромная дикая былинка, выросшая на природе в лесу, она, как и многие ее соплеменницы, попала в нездоровую неестественную среду, зачахла там и завяла…

ПОКА ЕЩЕ МИРНЫЕ ДНИ

Мы спокойно проводили дни под сенью наших огромных кокосовых пальм.

Подняться с первыми лучами солнца, пройти через калитку в королевский сад и там долго-долго плескаться в ручье под мимозами – до чего же приятно свежим чистейшим таитянским утром…