— Лорна, заткнись, — приказала Луиза. — Это не смешно.

— Сама заткнись. Я просто говорю то, что думаю. Ваш брат психолог вечно талдычит, что люди очень неохотно принимают правду о себе и о своем детстве. Они предпочитают видеть прошлое и самих себя — свою внешность, свои черты характера — через розовые очки. Так что тебе надо мной гордиться.

— Далеко не все, что приходит тебе в голову и обсуждается на терапии, стоит выносить на публику, — рассерженно парировала она.

— Разумеется. И я многое держу при себе. Я весьма тщательно продумала то, что собираюсь, как ты выразилась, вынести на публику. Просто меня безумно интересует теория, согласно которой невротические тенденции передаются от родителей к детям. А тебя, Льюис?

Малыш сложил губки бантиком и издал громкое презрительное фырканье. Видимо, в переводе с детского это означало: «Не вешай на меня свои проблемы, идиотка».

Мы сидели в итальянском ресторане «Массимо» по соседству с домом родителей. Хотя это был мой день рождения, место празднования указал Льюис-король — потому что «там Люфи». Люси — миловидная студентка юридического, которая подрабатывает в «Массимо» официанткой. Льюис влюблен в нее по уши, хотя ему всего два с половиной. Завидев ее, он сразу бежит к ней обниматься и целоваться и заливается краской, когда Люси вручает ему леденец на палочке и говорит, что он самый симпатичный малыш из всех, кого она знает. Когда я увидела эту сцену впервые, то предположила, что она говорит это всем детям, чтобы растроганные родители, бабушки и дедушки оставляли ей гигантские чаевые. Разумеется, на меня тут же посыпались упреки со стороны растроганных родителей, бабушки и дедушки Льюиса (которые всегда оставляют гигантские чаевые). Если у кого-нибудь в семье день рождения и встает вопрос, куда пойти, Льюис немедленно командует: «Мафи-мо. Там Люфи». И конечно, мы всякий раз повинуемся — не расстраивать же ребенка. Но я не жалуюсь. Льюис знает толк в ресторанах. Здесь готовят отличную пиццу.

Когда Льюис во всеуслышание выразил свое «фе», его бабуля и дедуля умиленно расхохотались и чмокнули его в щечки с обеих сторон. Надо ли говорить, что внучок сидел между ними. Льюис повертел головой, улыбнулся и повторил еще громче: «Пфр-р-р-р!» Потом еще. И неизменно — в моем направлении. Видимо, сейчас он пытался сказать что-то вроде: «Тетя Лорна, не порти мне праздник. Не перетягивай на себя одеяло, рассуждая о наследственной передаче неврозов. Всем плевать. Это ску-у-учно. И не смей валить свои собственные трудности с личной жизнью на моих чудесных бабулю и дедулю, которые в пожилом возрасте обрели невиданное блаженство (благодаря мне). Может, сегодня и твой день рождения, но это мой вечер. Мне достаточно произнести новое слово, досчитать до десяти, фыркнуть или продекламировать «Инси-винси-паучок», чтобы на меня устремились все взгляды. Поцелуи, объятия и громкие аплодисменты будут мне обеспечены. Они все от меня без ума. Ты мне не конкурент. Смирись с этим, в конце-то концов».

— Ну так что? — спросил Скотт. — Какие ощущения, когда оказываешься ближе к сорока годам, чем к тридцати?

Я решила не обижаться и ответила, что чувствую себя восхитительно. И не покривила душой. Я вспомнила себя около года назад: реву в три ручья в аэропорту; иду к врачу, и он советует мне пару лет попринимать прозак; совершенно по-идиотски веду себя с Кристианом.

— Я сама удивляюсь, насколько мне хорошо. За последний год я узнала больше, чем за предыдущие тридцать пять. Возможно, я застряла в подростковом периоде, но зато с кризисом среднего возраста, кажется, отстрелялась раньше других.

— Ясно. — Луиза свирепо смотрела на меня. — А теперь давайте заказывать, я вас умоляю.

После бесконечного обсуждения мы определились: ассорти из закусок на всех плюс все те же блюда, которые мы заказывали с самого первого визита в «Массимо». И две бутылки вина — белое и красное. Я начала открывать подарки и читать поздравления. И тут со мной приключилось нечто неожиданное — я настолько расчувствовалась, что пришлось извиниться и выйти из-за стола.

В принципе, сентиментальность поздравительных открыток всегда оставляла меня равнодушной, хотя я тот еще нытик. Но тут, увидев пару строк маминым почерком, я почувствовала, как к горлу подкатывает комок. «Нашей замечательной дочке. Любим, целуем, мама и папа».

Как мы можем отплатить родителям за все, что они для нас сделали? Как можно в полной мере выразить свою благодарность людям, которые (если у вас было нормальное детство) всегда помогали вам и поддерживали вас? Людям, которые в упор не видят ваших недостатков? А если ваши изъяны настолько велики, что закрывать на них глаза невозможно, прощают их? Я задавала эти вопросы, глядя на стену перед собой, но ответ мне дала не она, а моя внутренняя доктор Дж. «Вы видите их такими, какие они есть, и вы их прощаете».

Вот еще один парадокс, который открылся мне благодаря психотерапии. Ты признаешь несовершенство своих родителей, ты признаешь их роль в формировании твоих собственных недостатков — и в конечном итоге любишь их еще больше. В нашей культуре не принято критиковать мать и отца. Сама мысль о том, чтобы злиться на них, считается проявлением черной неблагодарности. Я поддерживала эту точку зрения — пока не стала ходить к доктору Дж. Предъявлять претензии людям, которые произвели тебя на свет, воспитали, готовы жертвовать жизнью для твоего блага, сказать этим людям: «Эй, ребята, вы облажались!» — было для меня все равно что обвинить их в сотрудничестве с нацистами. Я считала, что злиться на людей, которых любишь, попросту неправильно.

И поначалу, когда доктор Дж. предложила мне признать свой гнев, увидеть родителей в истинном свете и простить их, я рьяно запротестовала:

— Мне — прощать их? Да мне нечего им прощать! Я обязана им жизнью! Они стольким ради нас пожертвовали. Это я должна просить у них прощения за все, что им пришлось вытерпеть по моей милости. Я болталась без дела, бросала одну работу за другой, занимала у них деньги на оплату разных учебных курсов, вернулась жить к ним, когда у меня не было денег на аренду квартиры, совершала множество ошибок — подробнее я даже говорить не хочу!

— Они ваши родители. Они заранее простили вам все ваши мелкие прегрешения. А теперь ваша очередь простить их. За то, что они всего лишь люди. Не идеальные. Способные на ошибку.

По словам доктора Дж., мои проблемы во многом порождались тем, что я отказывалась реалистично смотреть на родителей.

— Только дети убеждены, что их мама и папа совершенно без недостатков, самые лучшие родители в мире. И только ребенок — не по возрасту, а в эмоциональном плане — чувствует себя обязанным быть таким же совершенством. И от своих партнеров, и от своих детей — когда и если они появляются — такие люди тоже требуют полного соответствия идеалу. Если подходить к людям с такими мерками, вас все будут разочаровывать. В том числе и вы сами.

Когда я вернулась к нашему столику, Люси расставляла закуски.

— Странно это все, — сказала я, закусив лепешкой-фокачча с оливками и полив салат из помидоров и моцареллы бальзамическим уксусом.

— Ты о чем? — спросила Луиза.

— Ну… семейные отношения.

Я знала, что Луизе эта тема небезразлична. Живя в Лондоне, она работала в крупной психиатрической больнице, где практиковала семейную психотерапию. Это была ее специальность — наряду с расстройствами пищевого поведения. Луиза утверждала, что все семьи — проблемные в той или иной степени и что все мы залечиваем раны, полученные в детстве. Меня страшно раздражали такие заявления, пока я не поняла, что она права. Причем, по словам Луизы, у пациентов, не желавших признавать такой расклад, на поверку оказывалось больше всего проблем — потому что они упорно отгораживались от реальности.

Скотт повел Льюиса посмотреть на поваров за работой — у ресторана была открытая кухня.

— Помните, когда мы были подростками, у нашей семьи случился трудный период? — спросила я Луизу и родителей. — В общем, я хочу вам сказать, что я вас прощаю… — я сделала театральную паузу, — за то, что вы меня бросили… — я начала ухмыляться, — когда я была еще совсем ребенком, нуждавшимся в любви и заботе.

Внутренняя доктор Дж. пожурила меня за то, что я опять пытаюсь свести все к шутке, пусть даже тщетно.

Я глубоко вздохнула и решила говорить серьезно. Внезапно мне захотелось узнать, каково им было тогда. Но на мой вопрос папа покачал головой и уставился в тарелку.

— Когда у тебя есть дети, — наконец сказала мама, — ты хочешь только одного — защитить их от любых бед. Ты хочешь, чтобы они были довольны и счастливы. И видеть, как твоя дочь страдает — это… не знаю… просто невыносимо. Ты начинаешь переживать за своих детей, как только они появляются на свет, и эта тревога никогда не уходит.

Луиза сказала, что тот опыт помог ей понять, насколько коротка и драгоценна жизнь.

— Тогда я была слишком юна, чтобы в полной мере все осознать, но потом быстро наверстала упущенное. Именно поэтому я не смогла лгать себе и другим, живя в браке, который меня не устраивал.

Вернулись Льюис и Скотт. Я сказала Луизе, что в ходе психотерапии обнаружила: я злилась на своих близких, сама того не понимая.

— Дурдом, правда?

— Ничего подобного. Это совершенно логично. Люди боятся собственного гнева — особенно когда он направлен на членов семьи — и пытаются его подавить. Но когда ты принимаешь свой гнев и понимаешь его причины, когда ты честно и откровенно признаешь свои чувства, он перестает быть проблемой.

Папа подлил нам вина.

Доктор Дж. спрашивала меня о том, насколько мой отец в реальности отличался от идеала, который я себе рисовала в детстве. Поначалу мне мало что удавалось вспомнить. Папа научил меня кататься на велосипеде — а я об этом совсем забыла. А еще по субботам он водил меня в библиотеку. Я всегда ориентировалась в жизни на своего отца. Практически все, что я делала, имело целью его впечатлить, добиться его одобрения.

Глядя на родителей, я вдруг поняла, что очень многого о них не знаю. Не знаю, как они познакомились. Не знаю, где они поженились и как провели медовый месяц. Я не знала, кем они мечтали стать в детстве — да и вообще о чем мечтали. А ведь журналист обязан быть внимательным наблюдателем. И вот пожалуйста — мои собственные родители были для меня terra incognita, хотя я всю жизнь полагала, что знаю их как облупленных.

Мама для меня — жизнерадостная, разговорчивая, общительная. Папа… ну, в общем, типичный папа. Молчаливый и сдержанный. У него чисто шотландское чувство юмора — он любит с непроницаемым видом отпустить какую-нибудь мрачную шутку. Меня это всегда ужасно смешит, но не факт, что его остроты показались бы забавными кому-то другому, — например, доктору Дж.

Помню, когда мы с Луизой были подростками, как-то в субботу вечером мы всей семьей смотрели по телевизору интервью с комедийной актрисой Дон Френч. Она рассказывала, откуда у нее такая уверенность в себе. Когда она еще девчонкой собиралась на первое в жизни свидание, отец сказал ей: «Выглядишь потрясающе. Ох и повезет же парню, которому ты достанешься!» Папа поглядел на нас с Луизой — мы уже заскучали и устроили подушечный бой — покачал головой и с усмешкой произнес: «А вот те парни, которым достанутся эти две, — определенно самые невезучие в мире. Мне, наверное, придется приплатить женихам, чтобы сбыть вас с рук». Я до сих пор хихикаю, когда вспоминаю его слова, но понимаю, что другие люди, особенно такие, как доктор Дж., могут счесть это совсем не смешным. За глаза папа с гордостью отзывался о нас с Луизой, но комплиментов от него было не дождаться. Просто у шотландцев так не принято.

Или вот, например: перед тем как принесли основные блюда, папа повернулся ко мне и говорит:

— Что-то я не видел твоей статьи в воскресной газете.

Тон у него вовсе не обвинительный, но понятно, к чему он клонит. Дескать, чем это ты занималась всю неделю? Праздность, между прочим, — грех. Пора бы уже усвоить: кто не трудится — тот не ест.

Теперь понимаете, почему я так помешана на работе?

— У газетчиков всегда так — то густо, то пусто, — ответила я, стараясь убедить в первую очередь себя, что завтра мне не позвонит главред и не сообщит, что «Обзервер» больше не нуждается в моих услугах.

Вмешалась мама:

— Лорна, не обращай внимания. Разве не знаешь его? Он мне тоже на днях такое сказал…

— Что? — хором спросили мы с Луизой.

— Я ему говорю: «Оуэн, может, сходим куда-нибудь поужинать?» А он: «Но мы ведь уже ходили в апреле!»

Все расхохотались.

— Но ведь мы и правда ходили, — заявил папа.

Пока мы расправлялись с основным блюдом, я решила поживиться какой-нибудь личной информацией.