– Посмотри на меня, – произносит Грегори мрачным непрекословным голосом. Я неохотно встречаюсь с ним взглядом. – Ты сможешь это сделать? Или нам следует возобновить тренировки?


Все мое тело инстинктивно передергивает от невероятно реальных воспоминаний тренировок с Грегори. Воспоминаний крови, сочащейся из моих ушей, созерцания сломанного дерева, похороненного глубоко под землей, запахов грязи и тьмы в моем носу. Нет. Я не хочу еще раз подвергаться такой тренировке.


– Я держу зверя под контролем, сэр, – медленно отвечаю я.


Грегори изучает меня пронизывающим взглядом, затем кивает и похлопывает по капоту автомобиля.


– Тогда собирайся. Тебя ждет университет.


Мы возвращаемся в мотель, который оплачивает для нас Грегори. Две односпальные кровати, тараканы в микроволновке, возможно, многолетние кровавые пятна на стене, и все же, это лучше, чем спать в своих автомобилях. Лучше, чем гравий, на котором он заставлял меня спать во время тренировок. Чарли бормочет ругательства и сразу же запрыгивает в душ. Я заказываю китайскую еду и включаю ноутбук. Всегда пунктуальный трудоголик Грегори уже переслал нам досье. Лица двух привратников смотрят на меня со своих файлов ФБР. Один – загорелый качок со смазливой мордашкой и темными кошачьими глазами. Кайл Моррис. Другой – красавец с каштановыми волосами, симметричными чертами лица и глазами, как холодная сталь.


Уилл Кавано.

– 3 –


3 года


44 недели


2 дня



Мне кажется, старикам действительно нравится говорить вам, что нужно наслаждаться жизнью, пока молод. Так обычно говорят люди, которым четыреста девяносто лет и которые ездят на «Вольво». Не то чтобы с «Вольво» было что-то не так. Нет. Но возраст, уж извините. Наличие большого опыта делает вас скучными и пресными, как содовая недельной давности.


Приложение А: Джек Адам Хантер;


Приложение Б: возможно, бессмертные вампиры;


Приложение В: бабушки и дедушки.


Кроме моей бабушки. Моя бабуля потрясающая! Когда мне было два месяца, она катала меня в корзине, прикрепленной к ее «Харли-Дэвидсон». Вполне вероятно, что именно этот опыт, полный ветра, выхлопных газов и моторного рева, превратил меня в ту лихую героиню, которой я являюсь сейчас. Думаю, родители отправили ее в дом престарелых, мотивировавшись тем, что брать маленькую внучку на прогулку с бандой байкеров является первым признаком слабоумия или что-то типа того. Но сейчас, когда я в Джорджии, мы наконец-то воссоединились. Были слезы. И сопливые платки. Это длилось примерно пять минут, после чего мы перешли на стадию безумства.


– Я, конечно, не из тех, кто подвергает сомнению обоснованность совершения тщательно продуманных поступков, – говорю я, протягивая бабушке еще одну горсть фейерверков. – Но если бы я была такой, ну, знаешь, очень скучной, несчастной и, безусловно, непохожей на себя, то обязательно бы спросила: какого черта мы делаем на этой крыше в четыре часа утра, вопросительный знак. Нет, как минимум четыре вопросительных знака. И очень встревоженные смайлы.


Бабушка фыркает, засовывая оставшиеся фейерверки в дымоход. Их так много, что мне больше не разглядеть внутри темных кирпичей. Час назад мы подняли через дымоход фитиль, который бабушка сейчас привязывает к огромной куче собранных вместе фитилей всех фейерверков. Сидя на корточках, она смахивает тонкие окрашенные в зеленый цвет волосы с глаз и сверкает мне озорной ухмылкой.


– Моя обязанность, как председателя приветственно-прощального комитета дома престарелых «Сильверлейк», устраивать девочкам и мальчикам должные проводы. Никакой похоронной процессии и скучной чепухи священника. Виола была хорошей женщиной, безгранично любившей жизнь. Она никогда не хотела скучных проводов, но ее дети всегда твердо на этом настаивали. И даже после смерти бедняжки они не посчитались с ее, можно сказать, последним желанием!


– Ужас! – восклицаю я синхронно с бабулей.


– Точно, – указывает она на меня, сверкая глазами цвета корицы, как у меня и папы. – Ужас. Ужасно. Отвратительно, что в наши дни люди не уважают мертвых. Поэтому мы просто обязаны почтить память моей мертвой подруги должным образом.


– Набив дымоход фейерверками.


– Набив дымоход фейерверками! – соглашается она. – Когда утром придет медсестра и разведет в камине огонь, она заодно подожжет и все это! Виола над этим хорошо посмеется.


Я улыбаюсь и помогаю бабушке спуститься по пожарной лестнице. Бабуля у меня высокая и в прекрасной форме для своих семидесяти лет, но все-таки она худая, а ее запястья и пальцы крохотные. Когда мы возвращаемся на твердую почву и шагаем по лужайке к ее зданию, бабушка обнимает меня за шею.


– А как насчет твоих похорон, детка? – спрашивает она.


– Ты говоришь о тех, которых никогда не будет, потому что я соберу семь жемчужин дракона и пожелаю вечную жизнь?


Она смеется.


– Да, именно. Что на них пренепременно должно быть?


Я задумываюсь на целых шесть с половиной секунд.


– Поцелуи. Танцы нагишом. Может быть, торт.


Бабушка ухмыляется, пока мы поднимаемся по побеленной лестнице.


– Что? Что за выражение лица? Почему ты так на меня смотришь?


– Ох, ничего. Просто ты так повзрослела, вот и все. Ты сказала «поцелуи», не покраснев на пять оттенков.


– Да, теперь я очень зрелый, ответственный подросток, так что спокойно могу обсуждать свои трудности и невзгоды.


– Угу, – произносит с надеждой бабушка.


– Например, поцелуи. Я действительно кое с кем целовалась. – Бабушка ждет. – Ну, я сначала его ударила, и только потом мы поцеловались. Но это был хорошо продуманный, пропитанный зрелостью удар.


Бабушка долго и громко смеется. Когда она открывает дверь в свою комнату, проходит и садится на кровать, я указываю на нее пальцем.


– Даже не смей называть вещи, которые ты хочешь на свои похороны. Потому что когда старики говорят нечто подобное, это обычно сбывается, а если ты умрешь, то я стану бесконечно несчастной.


– Это сбывается потому, что мы мудры, дорогая.


– Это сбывается потому, что у вас, ребята, чертовски потрясающие мозговые силы, которые, кажется, способны на все, кроме дарования бессмертия. И зубов.


Бабуля смеется, снимая тапочки и ложась на кровать.


– Иди сюда.


Я, спотыкаясь, подхожу к кровати и присаживаюсь. Бабуля берет меня за руку и медленно гладит ее, смотря мне прямо в глаза.


– Множество людей в твоей жизни будут говорить тебе, как, исключительно по их мнению, ты должна жить. Кто-то, вероятно, не выскажет это прямо. Кто-то просто убедит, и слова не сказав, что тебе нужно жить определенным образом. – Она смотрит в окно, за которым лишь темнота, усеянная звездами, и улыбается, а затем снова переводит взгляд на меня. – Послушай меня внимательно, детка. Не живи жизнью, которая не приносит тебе счастья. Если ты не счастлива, оставь своего возлюбленного. Если ты не счастлива, уйди с работы. Если ты не счастлива, сделай все, чтобы стать счастливой. Потому что только ты сама можешь сделать себя счастливой.


Я открываю рот, чтобы возразить, но она шикает на меня.


– Я знаю. Знаю, что многие вещи и люди дарят тебе счастье. Но они не смогут сделать тебя счастливой, если ты не позволишь. Это исходит от тебя. От твоего сердца. Только ты можешь позволить счастью расти внутри себя. Некоторые люди этого никогда не узнают. Некоторые никогда не позволят зародиться счастью или же сделают это слишком поздно. Некоторые никогда этого не сделают, потому что боятся. Но это самое худшее, что можно сделать с собой. Это наказание. Многие даже не знают, что сами себя наказывают. Итак. Я хочу, чтобы ты знала. Хочу, чтобы ты попыталась стать счастливой.


Чувствую, как мои глаза наполняются слезами, и пытаюсь их сдержать. Если я сейчас заплачу, то, возможно, больше никогда не смогу остановиться.


– Была одна девочка, – говорю я. – П-подруга. Она никогда... никогда не позволяла.


– И где она сейчас? – терпеливо спрашивает бабушка.


– Она... – Я крепче сжимаю бабушкину руку. – Она покончила с собой. Я была последней... я б-была последней, кто с нею разговаривал, ба, и я...


Бабушка обнимает меня своими сильными, тонкими руками, и мне в нос ударяют запахи корицы и затхлого лена, исходящие от нее.


– Я могла бы... я должна была это понять, должна была...


– Ты ничего не смогла бы сделать, – уверенно произносит бабушка.


– Но я... я была с нею, я знала ее, знала, насколько она печальна...


– Должно быть, она была очень несчастна.


– Мы все это знали! Н-но... но мы думали...


– А сейчас? Думаешь, она все еще несчастна?


– Она... мертва.


– Там, где она сейчас, она счастливее, чем была здесь.


Я отстраняюсь.


– Нет! Она просто мертва. Она ничего не чувствует. Если бы... если бы она продолжала жить, она могла бы получить шанс снова стать счастливой, здесь, со всеми...


Глаза бабушки омрачаются, но не утрачивают своего блеска.


– Звучит ужасно похоже на то, что кто-то указывает девочке, как она должна прожить свою жизнь.


Мой рот широко распахивается, но я быстро его закрываю, не найдя ответа. Бабушка снова меня обнимает, прижимая мою голову к своей груди, и я не сопротивляюсь. Это как вернуться домой.


– Поплачь по ней, детка, а не по тому, что ты сделала или не сделала. А потом двигайся дальше. Найди то, что сделает тебя счастливой, – шепчет она. – И будь счастлива. Жизнь слишком длинная, чтобы грустить. Уверена, она хотела бы, чтобы ты была счастлива.


Все искривленные, гневные выражения лица Софии всплывают у меня в голове.


– Я так не думаю, – отвечаю я.


– Но ты сказала, что она была твоей подругой.


– Да, но... я обидела ее. Я сделала вещи, которые причинили ей очень острую боль.


– Специально?


Мое дыхание перехватывает прежде, чем я успеваю ответить «да». Мозг яростно начинает все анализировать. Я размышляю насчет нашего с Джеком поцелуя. Насчет нашей войны. Насчет смеха, праведного гнева и нежных, ласковых моментов. Воспоминания жалят, как лимонный сок в открытой ране.


– Н-нет. Я пыталась... помочь? – Бабуля заламывает тонкую бровь, и я качаю головой. – Началось все с того, что я пыталась помочь Кайле, но потом... потом он начал действительно мне нравиться. Я ранила Софию своим чувством к нему. Каждая секунда, когда мои чувства к нему становились глубже, усугубляла ее боль. Что ж. Беру свои слова обратно. Я не пыталась ей помочь. Я была эгоисткой.


– Звучит так, будто ты пыталась быть счастливой с этим мальчиком.


– Но это ранило ее, – усмехаюсь я. – Мы причинили ей много боли. Я встала между ними. Я... она, наверное, почувствовала, что между ними все кончено. Поэтому она... она...


В моей голове резко всплывает образ белого платья на зеленой лужайке. Синие глаза Софии, в которых больше не теплится жизнь, залитые лунным светом золотистые волосы с запекшейся кровью в том месте, где ее голова встретилась с землей. И крохотный серебряный браслет с гравировкой «Талли». Каждая мелочь отражается в моей голове.


Она потеряла все. И я забрала последнего человека из ее жизни. Я сделала это, не подумав, не приняв во внимание, насколько сильно это ее ранит. Я просто двигалась вперед и делала то, что хотела, потому что была эгоисткой. Потому что хотела быть счастливой.


Потому что я хотела любви, хотя прекрасно знала, что не заслуживала.


Как и сейчас; я вообще никогда не буду достойна этого прекрасного чувства.


Я зло.


Я самый темный дракон, который съел самую печальную принцессу.