Но особенно много гостей в доме Курбана-ага побывало в незабываемый апрельский день тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Такого, пожалуй, еще не было!..

А жил Курбан Акибаев в колхозе имени Мухадова близ города Мары. Рядом в невысоких берегах катились к северу ленивые воды Мургаба.

От центра села на Калининский участок вела извилистая улица, застроенная с двух сторон каменными домами. И, как водится, за каждым домом — небольшой меллек,[1] где с весны до поздней осени виднелись пунцово-красные помидоры, крепкие кочаны капусты, стрелы фарабского лука, болгарский перец. Ярко и нежно зеленела люцерна. К лету, шелестя листвой, вокруг огородов поднимались высокие стебли кукурузы и бордовые метелки субселика, из которого делают веники.

За селом, до самого горизонта — хлопковые поля — древняя слава Мургабского оазиса.

Дом Курбана-ага стоял как бы на отшибе, на самом краю Калининского участка. Однако его знала вся округа. Курбан-ага был мастером на все руки. Он мог отковать топор, лопату, серп, кинжал, смастерить комод или сундук. Он же слыл искусным зергаром[2] и создавал такие вещи из золота и серебра, что глаз не оторвешь!

…В красном халате, накинутом на плечи, Курбан-ага сидел на просторном топчане под виноградной беседкой и приветливо встречал гостей. Они подходили к хозяину, здоровались с ним, справлялись о семье, самочувствии и непременно спрашивали: слыхал ли он удивительную новость, переданную сегодня утром по радио, и что он думает по этому поводу?

Курбан-ага слегка улыбался и негромко отвечал:

— Слыхал, конечно! Хорошую весть сообщила Москва. Сколько лет ее ждали! И не только мы, но и наши предки. Такая новость — это праздник для всего народа.

Гости усаживались рядом, пили зеленый чай и горячо обсуждали услышанную новость.

А была она вот о чем.

На юго-востоке Туркмении началось небывалое по своей смелости и размаху строительство Каракумского канала. Трасса его первой очереди длиною в четыреста километров, согласно проекту, должна была соединить Амударью и Мургаб. Наконец-то открывалась реальная возможность освоить тысячи гектаров плодороднейшей целины, расширить посевы наиболее ценных тонковолокнистых сортов хлопчатника, а также обводнить миллионы гектаров пастбищ в Каракумах.

Эта новость облетела весь мир. Но, как и следовало ожидать, особенно взволновала жителей республики. В каждой семье, в каждом колхозе, на затерянных в пустыне чабанских кошах — только и говорили о ней. Да и как не говорить, если связана она с давней мечтой о Большой воде, о пропуске ее в Мургабский и Тед-женский оазисы и — дальше, на запад, вплоть до Каспия и древних земель Дахистана!

Взволнованы были и гости Курбана Акибаева. Настроение у всех праздничное, радостью светились глаза. Все до единого гордились тем, что именно они, жители Мургабской долины, будут первыми встречать воды неукротимого Джейхуна[3] и первыми узнают вкус драгоценной влаги, примчавшейся по горячим пескам с заоблачных ледников Памира.

Однако гостям не все было ясно. С просьбой ответить на тот или иной вопрос они обращались только к хозяину дома, считая его человеком, наиболее знающим и авторитетным.

— Курбан-ага, а где канал с Мургабом сольется или пересечет его? — спросил кто-то из гостей.

— Где-нибудь недалеко от нас, — ответил Курбан-ага. — Но главное не в этом. Главное в другом: воды будет вдоволь, и мы не будем проклинать судьбу, если в летнюю пору, когда так нужна вода, вдруг пересохнет Мургаб. А ведь такое случалось не раз, и посевы погибали…

— А теперь, друзья, я вот о чем скажу, — окинул он веселым взглядом собравшихся. — Я очень рад, что вы почтили меня своим посещением. Рад неожиданной вести, что так взволновала и осчастливила нас. Все это приятно и здорово. Но в старину говорили: из слов не сваришь плов. Давайте-ка вместе, как и подобает в таком случае, по-праздничному отметим это событие! Непес! — обратился он к одному из стоявших поблизости мужчин, — ступай, Непес, на люцерник и приведи одного барана. Они хороши оба, давно нагуляли жиру, выбирай на свой вкус.

…Угощение получилось на славу. Гости ели да похваливали. Потом подали чаи. И тут же появился дутар. Нашелся и музыкант. Ом пел о воде, капля которой дороже алмаза, о скором покорении Амударьи и о том, что народ отнимет у нее часть животворной силы и отдаст изнывающим от жажды землям.


2.

Средний сын Курбана — Байрамгельды — учился в десятом классе средней школы. Это был рослый, стройный юноша с задумчивым взглядом.

Еще с утра он расположился на узорчатой кошме посреди комнаты, стараясь сосредоточиться и выучить домашнее задание. Сперва это кое-как удавалось. Когда же в соседней комнате все громче стали слышаться возгласы приветствий, топот ног, хлопанье дверей, охота к занятиям пропала. Байрамгельды собрал учебники, наскоро пообедал и раньше времени отправился в школу.

Еще издали на школьном дворе он увидел почти всех своих одноклассников. Они стояли небольшими группами неподалеку от белого школьного здания и, бурно жестикулируя, о чем-то спорили.

Байрамгельды подошел к товарищам, прислушался к спору. Оказалось, весь сыр-бор разгорелся по поводу того, возможен ли пропуск воды по сыпучим пескам пустыни — как раз по той самой местности, где проходила трасса Каракумского канала.

Мнения разделились. Скептики утверждали, что, как только вода по каналу войдет в зону Каракумов — песок и солнце выпьют ее всю, до единой капли!

На это их противники отвечали:

— До того, как прокладывать русло, по трассе первой очереди прошли несколько экспедиций. Они доказали: ни солнце, ни пески каналу не страшны.

— Что экспедиции! Они просто могли ошибиться! — не унимались маловеры.

— Несчастные! — в ответ взрывались их противники. — Пройдет немного времени, и все прояснится.

Байрамгельды в споре участия не принимал — он вообще мало разговаривал, но мысленно был на стороне тех, кто верил в созидательную мощь человека.

Когда спорщики немного угомонились, все переключились на разговор о своем будущем, о том, кому и куда пойти учиться после десятилетки, где работать, у кого какое призвание. А кое-кто из старшеклассников уже готов был хоть сейчас умчаться на строительство канала. Каждый из них твердо верил, что запросто сможет овладеть любой профессией: бульдозериста, крановщика, шофера, скрепериста. И это не было ни юношеской бравадой, ни чрезмерным бахвальством: большинство выпускников давно уже научились управлять трактором, водить автомашину, мотоцикл, хлопкоуборочный комбайн.

— Ну, а ты что молчишь? У тебя какие планы? — обратился к Байрамгельды один из тех, кто собирался на канал сразу после выпускного вечера.

— Я бы хотел в институт… на инженера выучиться, — с легкой запинкой признался Байрамгельды.

И тут он вспомнил: как-то вечером, за ужином, он сообщил отцу, что умеет управлять трактором.

— Молодец! — похвалил сына Курбан-ага, страстно любивший всякие машины. Втайне он мечтал, чтобы его любовь к технике перешла к детям — его сыновьям и даже внукам и правнукам.

Но отцовская мечта была омрачена уже тем, что старший сын Бегенч выбрал профессию ветеринарного врача. Правда, отец и виду не подал, что избранная сыном профессия ему не по душе. Стараясь как-то себя успокоить, он мысленно повторял: «Лишь бы сын был доволен, ему работать и жить». Зато средний порадовал: «Еще школьник, а уж трактором овладел. Значит, парень с головой!»

— Это хорошо, что ты трактором управляешь, — похвалил он сына. — Хотя, откровенно говоря, я не ожидал этого. Думал, что и ты, — отец хитро улыбнулся, — так же, как Бегенч, будешь лечить овец.

Беседа в тот вечер затянулась. В конце ее Курбан-ага сказал сыну:

— Кино я недавно смотрел — московский цирк показывали. Видел, как медведи и мартышки на мотоциклах катались, и так лихо, так смело!.. Вот ведь до чего дошли: даже зверя научили техникой управлять!

Но человек — не медведь. С него спроса больше. Он должен уметь и починить машину, и сделать ее совершеннее. А для этого нужны знания. Чуешь, к чему я клоню? В наш век, когда машина все больше помогает человеку, и даже заменяет его, инженер или механик, знающий технику, самый нужный на земле специалист, Значит, как только закончишь школу, иди в институт. Потом за добрый совет отцу не раз спасибо скажешь.

— А ты и в самом деле хочешь на капал? — спросил товарища Байрамгельды, отвлекаясь от своих мыслей.

— Мне бы только аттестат, — не скрывая нетерпения, ответил тот. — Получу и — сразу на стройку!..

С большой радостью пошел бы на канал и Байрамгельды. Да отец, пожалуй, будет недоволен. Вначале, скажет, институт, а потом — куда хочешь. Разве он не знает отца!


3

Когда в газетах появилось объявление об очередном наборе студентов в сельхозинститут, Байрамгельды, собрав документы, отослал их в Ашхабад, в адрес приемной комиссии.

Вскоре пришел ответ. На узкой полоске бумаги, вложенной в конверт, была одна или две строчки машинописного текста. Волнуясь, Байрамгельды прочел его и не сразу поверил в то, что ему отказано в приеме.

Причина отказа была неожиданной и не очень убедительной. Дело в том, что в документах Байрамгельды приемная комиссия обнаружила расхождение в написании его фамилии. В одном документе она была усеченной и значилась как «Курбан», в другом — полной и с обычным для туркменских фамилий окончанием — «Курбанов».

И вот из-за этих двух злополучных букв ему отказали в вызове на вступительные экзамены. Обида жгла сердце. Даже во рту пересохло. И понял Байрамгельды, что его мечта об институте, о профессий инженера неожиданно рухнула. Бледный, растерянный, он стоял посреди комнаты.

В это время в комнату вошли отец и мать. Они сразу догадались, что сын чем-то огорчен.

— Что случилось? — спросил Курбан-ага.

— Вот — письмо из института, — печально ответил Байрамгельды, не поднимая головы. — А в нем — отказ.

— Как это «отказ»? Почему? На каком основании? — заволновался отец.

Байрамгельды протянул ему листочек, а сам вышел из дома и побежал вдоль улицы к центру села. Отец поспешил за ним и крикнул вдогонку.

— Куда ты? Постой!

Но сын даже не оглянулся.

Недалеко от сельсовета он перешел на шаг и вытер потное лицо.

Сельсовет размещался в деревянном одноэтажном доме с застекленной верандой. Байрамгельды взбежал по ступенькам крыльца и зашел к секретарю сельсовета. Секретаря он знал давно. Это был уже немолодой, с хитроватыми узкими глазками человек, на голове которого постоянно алела круглая тюбетейка — тахья. Не переводя дыхания, волнуясь, путаясь в словах, Байрамгельды рассказал о своем несчастье и попросил совета, что сделать, чтобы исправить допущенную в документе ошибку и отослать их повторно!

Выслушав пария, секретарь покачал головой:

— Нет, дорогой, — сказал он приветливо, — такие вещи быстро не исправить. Это ведь документ, брат…

— Но почему же «не исправить»? Что здесь такого? — в отчаянии произнес Байрамгельды. — Ведь разница всего в каких-то двух буквах!.. Ну, разве трудно это исправить?..

— Трудно. Много, брат, волокиты будет, — сочувственно ответил секретарь. — По-моему, лучше оставить все, как есть. А потом, со временем обменять паспорт или аттестат об окончании десятилетки.

— Потом! Со временем! — раздраженно воскликнул Байрамгельды, — да ты пойми: мне сейчас, сегодня или, в крайнем случае, завтра обменять надо!..

— Нет, дорогой. Так нельзя, — решительно заявил секретарь и углубился в свои бумаги.

Байрамгельды круто повернулся и вышел.

«К черту все! Никуда я не поеду! Ни-ку-да! — думал он, возвращаясь домой. — Живут же люди без высшего образования… Проживу и я».

Возле дома он встретился с отцом. Молча прошли они под виноградную беседку и сели на топчан. Мать принесла чай, а сама присела на краешек деревянного настила. Она видела, как глубоко и горько переживает сын свою неудачу. Оразгуль изредка взглядывала на него, и сердце ее разрывалось от жалости, от сознания своего бессилия. Слезы так и навертывались на глаза. Отвернувшись в сторону, она украдкой вытирала их концом старенького цветного платка. И также украдкой, потихоньку вздыхала.

И вместе с горестным чувством в душе Оразгуль подымалось другое, не менее сильное и светлое — материнская гордость. Она любовалась сыном. Он и в самом деле был хорош собою: высок, строен, широкоплеч. Крупные черты лица говорили о его добром характере. Алый отсвет, ложившийся от рубашки на смуглое лицо юноши, смягчал его, делал ярче, выразительней.

И не заметила Оразгуль, как вырос он. Все маленький, щупленький был… И вдруг! В одно лето стал выше старшего брата. С той поры, кажется, Оразгуль и поняла, что ее влияние на сына кончилось, что подрастая, он все больше тянется к отцу, слушает его советы и наставления. Вот и сейчас — она уже знала сын ждет отцовского слова.