Мор Йокаи - Золотой человек

Я вовремя узнал, что черед скоро дойдет до меня.

Я не участвовал в заговоре, но у меня были две причины опасаться наихудшего: мое богатство и моя дочь. Деньги нужны были султанской казне, а моя дочь — султанскому сералю.

Умереть — дело нехитрое, я был готов принять смерть, но я не мог допустить, чтобы дочь моя была заточена в сераль или сделалась нищей.

И тогда я решил обмануть своих врагов и бежать из страны со своей дочерью и своим богатством.

Морем бежать было опасно, меня бы в момент догнали на быстроходном корабле. Тогда я раздобыл себе венгерский паспорт на имя греческого купца, сбрил бороду и, запутав следы, добрался до Галаца. Оттуда путь по суше был закрыт. Я зафрахтовал это судно и, закупив пшеницу, увез с собою то, что смог. Когда я узнал имя владельца барки, то очень обрадовался. Атанас Бразович — мой дальний родственник. Мать Тимеи была гречанка из семьи Бразовичей. Атанас многим обязан мне, и теперь я попрошу его отплатить добром за добро. Аллах велик и всемогущ! Никому не избежать своей судьбы. От твоих глаз, видимо, не укрылось, что я беглец, но ты не мог догадаться, злодей я или политический преступник. Честно выполняя свой долг, ты невольно помог моему бегству. Чудом проскочили мы через Железные ворота, спаслись от турецкой галеры, ловко миновали оршовский карантин, и когда, казалось бы, все главные опасности остались позади, я споткнулся на маленьком бугорке.

Человек, выследивший вчера нас на острове, — турецкий шпион. Мы узнали друг друга. Никто, кроме него, не мог бы напасть на мой след. Он ускользнул от меня, и в Панчове теперь мне наверняка уже готовят встречу. Не перебивай, я знаю, что ты хочешь возразить, — мы, мол, на венгерской земле, а здешнее правительство не выдает политических беженцев. Да, это так. Но дело в том, что меня потребуют выдать просто как вора. Это, конечно, ложь. Я везу с собой лишь то, что принадлежало мне. Если султан захотел бы взыскать с меня контрибуцию — пусть бы взял мои двадцать семь домов в Галате! Но им этого мало. Они заявят, будто я похитил все сокровища казны, что я вор. Австрия обычно выдает таких беглых преступников Турции, особенно если на их след наткнется турецкий лазутчик. Этот человек узнал меня — и моя судьба предрешена.

Пожелтевший лоб Али покрылся крупными бисеринками холодного пота. Лицо его становилось восковым.

— Мне еще многое надо сказать тебе, а говорить уже трудно. Дай мне глоток воды!

Так вот, мне уже не спастись, но, умерев, я хочу спасти дочь и ее достояние. Так повелел мне аллах, да никто не избежит воли его!

Поклянись же верой своей исполнить все, что я тебе завещаю.

Во-первых, ты похоронишь меня не на берегу, — мусульманину не подобает быть захороненным по христианскому обряду. Ты зашьешь меня в брезент, по морскому обычаю, привяжешь камни к ногам и голове и спустишь на дно, где Дунай поглубже. Заклинаю тебя, сын мой, сделай так.

Судно ты поведешь в Комаром. И позаботишься о Тимее.

В этой шкатулке — все мои наличные деньги — тысяча золотых. Остальное мое богатство — в мешках с пшеницей. Я оставил письмо-завещание, на, возьми его, спрячь. В нем я подтверждаю, что, во-первых, умер естественной смертью от дизентерии. Во-вторых, что все мое состояние выражается в одной тысяче золотых. Это, чтобы тебя никто не мог обвинить в преднамеренном убийстве с целью грабежа.

Тебе я ничего не обещаю, никакой награды. Ты поступаешь по велению своего сердца, а за это награждает всемогущий. Лучшего должника на земле ты не сыщешь. Ты доставишь Тимею к Атанасу Бразовичу и попросишь от моего имени, чтобы он приютил ее как приемную дочь. У него тоже есть дочка, пусть Тимея станет ей сестрою. Передай ему деньги, пусть положит их на имя моей дочери. Ему же передай и весь груз на корабле и скажи, чтобы он обязательно лично наблюдал за разгрузкой: я везу чистую пшеницу и не хочу, чтобы мешки подменили, — понимаешь? — чтобы не подменили мешки…

Умирающий взглянул на Тимара горящими глазами: видно было, что он, превозмогая агонию, хочет что-то досказать.

— Потому что…

Он снова замолчал.

— Я что-то сказал? Я что-то хотел сказать, но разум помутился. Почему ночь такая багровая?.. Красный полумесяц на небе… Да-да… Запомни… Красный полумесяц…

Протяжный стон раздался за занавесью, где спала Тимея, и этот стон заставил Эфтима снова собраться с мыслями. Он тревожно приподнялся с койки, трясущимися руками стал что-то искать под подушкой, глаза его вылезли из орбит и остекленели.

— Ах, чуть не забыл! Тимея! Ведь я дал ей сильное снотворное: если не разбудить ее вовремя, она может заснуть навеки. В этом флаконе — противоядие. Когда я умру, возьми его и сильно натри им лоб Тимее, виски и под сердцем, — пока она не проснется. О аллах! Я чуть не взял с собой дочь! Нет, я не хочу этого. Она должна жить. Дай слово и поклянись, что ты вернешь Тимею к жизни, не допустишь, чтобы она заснула навеки.

Умирающий судорожно прижал руку Тимара к своей груди. Он боролся со смертью, которая уже исказила черты его лица.

— О чем я говорил?.. Что еще должен сказать? Ах да… Красный полумесяц!..

В открытое окно был виден ущербный серп луны. Она медленно, в багровом отблеске выплывала из-за облаков.

Не к этому ли серпу взывал умирающий в горячечном бреду?

А может быть, тот лунный серп напомнил турку о чем-то другом?

— Красный полумесяц… — прошептал он в последний раз, притянув к себе Тимара.

Михай увидел, как смертельная гримаса исказила его лицо и наложила печать на уста. Умирающий вздрогнул в последний раз и испустил дух.

Тимар остался один на один с поведанной ему тайной, с покойником и его дочерью, спавшей беспробудным сном.

Тихая беззвездная ночь окутала каюту.

Тени этой ночи как бы нашептывали Тимару: «Послушай! А что, если ты не исполнишь завещанного, если не сбросишь турка в Дунай, не разбудишь спящую и дашь ей тихо отойти в мир иной? Правда, в Панчове уже наверняка известно из уст шпиона о скрывающемся на судне Чорбаджи. Но ведь ты можешь обмануть засаду и, вместо того чтобы идти на Панчову, пристать к Белграду и там выдать властям доверенную тебе тайну. По закону тебе отойдет треть имущества беглеца. Оно и так уже ничье, хозяин всего этого богатства умер, дочь его, если ее не разбудить, заснет навеки. Ты сразу сможешь сказочно разбогатеть! А богатый всегда прав, только бедняк всегда виновен».

«Нет, уж пусть я останусь бедняком!» — ответствовал Тимар ночным теням.

Чтобы избавиться от видений, он даже закрыл иллюминатор. Безотчетный страх охватил его, когда он увидел в оконном проеме багряный полумесяц. Ему показалось, что это серп луны нашептывает ему дурные мысли, словно намекая на последние, тревожные слова умершего.

Тимар решительно раздвинул занавес над ложем Тимеи.

Девушка лежала перед ним как живая мраморная статуя. Грудь ее тихо вздымалась, губы были полуоткрыты, веки сомкнуты, на лице застыло выражение отрешенности.

Пышные ее волосы разметались по подушке, одна рука была закинута назад, другой она сжимала ночную сорочку на груди.

Весь дрожа, Тимар дотронулся до нее, словно она была завороженной феей, от одного прикосновения к которой обыкновенный смертный начинает испытывать сердечные муки. Потом он принялся растирать ей виски эликсиром из флакона, не отрывая при этом взгляда от ее лица и думая про себя: «Разве я могу дать тебе умереть, о прекрасная из прекрасных? Да если бы весь корабль был гружен одним жемчугом, который мог бы стать моим в случае твоей смерти, я бы все равно не согласился, чтобы ты заснула навеки. Нет на свете таких алмазов, видеть которые было бы большей радостью и большим счастьем, чем твои глаза, когда они взирают на белый свет».

Тимар растер спящей виски и лоб, но лицо Тимеи даже не дрогнуло, ее сросшиеся на переносице тонкие брови даже не шевельнулись, хотя их касался чужой мужчина.

Теперь оставалось растереть эликсиром грудь красавицы.

Тимар вынужден был отнять руку девушки от груди. Рука казалась оцепенелой и безжизненно холодной.

Таким же холодным было тело, холодным и прекрасным, как мрамор.

А ночные тени продолжали нашептывать: «Смотри, как восхитительна эта девушка! Нет тела более прекрасного, чем это! Кто узнает, если ты сейчас поцелуешь ее?»

Но Тимар в душе ответил ночным духам: «Нет, никогда в жизни я не крал. А такой поцелуй все равно что воровство!» Он поднял сброшенное Тимеей персидское покрывало и, укрыв им красавицу до плеч, стал растирать грудь девушки, не сводя — дабы избежать искушения — глаз с ее лица. Казалось, он смотрел на икону, излучавшую холодный свет.

И вот вздрогнули черные ресницы, открылись подернутые мутной пеленой глаза, Тимея перестала тяжело вздыхать во сне, и Тимар почувствовал, как под его пальцами забилось ее сердце.

Тогда он убрал свою руку из-под покрывала.

Поднеся открытый флакон с резким запахом к ноздрям девушки, он добился того, что она глубоко втянула в себя воздух.

Тимея очнулась. Отвернувшись от флакона, она слегка сдвинула брови.

Тимар тихо позвал ее.

Услышав свое имя, Тимея стремительно приподнялась на ложе, воскликнула: «Отец!» — и в изумлении застыла, уставившись прямо перед собой.

Покрывало соскользнуло ей на колени, ночная рубашка сползла с плеч. В это мгновенье она походила на скульптуру античной богини.

— Тимея! — уже громче окликнул Тимар, поправляя сорочку на ее плечах. Девушка, казалось, ничего не чувствовала.

— Тимея, ваш отец умер! — сказал он ей, но и при этих словах не дрогнуло ее лицо. Она даже не замечала, что грудь ее обнажена. На девушку нашло полное оцепенение.

Тимар рванулся в дверь и через минуту снова вернулся, неся в руках кофейник. Он лихорадочно разжег огонь и, обжигая пальцы, налил в чашку кипящий черный кофе. Подойдя к Тимее, он прижал к себе ее голову, насильно открыл рот и заставил выпить бодрящего напитка.

Все это время Тимар пытался вывести Тимею из бесчувственного состояния. Но как только девушка отведала горького кофе, она с такой силой оттолкнула от себя Тимара, что чашка выпала из его рук, разбившись на мелкие осколки. Тимея откинулась на подушки и, натянув до подбородка покрывало, впала в такой озноб, что было слышно, как стучат ее зубы.

— Слава богу, — вздохнул Тимар, — ее трясет лихорадка, значит, она будет жить! Теперь займемся погребением Эфтима.

В открытом море это происходит просто. Мертвеца зашивают в холщовый или парусиновый мешок, привешивают к его ногам груз и выбрасывают за борт. На дне морском могила зарастает кораллами и водорослями.

Однако выбросить за борт мертвеца на Дунае — дело отнюдь не простое. Ведь до берега здесь близко, а на берегу — села, города, где есть и церковь с колокольным звоном, и священник, который для того, собственно говоря, и существует, чтобы проводить христианина в последний путь. Оттого-то и возбраняется так просто, по собственному капризу хоронить крещеного человека без причащения.

И все-таки Тимар решил во что бы то ни стало выполнить последнюю волю Эфтима.

Шкипер и здесь не потерял самообладания.

Еще до того, как барка выбрала якорь, Тимар сообщил рулевому, что у них на борту покойник: умер Трикалис.

— Так я и знал, что не миновать беды, — перекрестясь, проговорил Янош Фабула. — Когда белуга плывет с судном наперегонки: жди смерти.

— Надо сойти на берег и попросить священника похоронить усопшего по всем правилам. Не держать же нам покойника на судне, и так мы под подозрением у чумной инспекции.

Фабула откашлялся и сказал, что попробовать можно.

Ближайшее селение на берегу называлось Плесковац. Это было богатое село с православной церковью под двумя куполами и со своим приходом. Здешний благочинный был представительный, рослый мужчина с пышной, окладистой черной бородой, густыми бровями и с сильным, звучным голосом.

Он хорошо знал Тимара, тот нередко наезжал к нему, чтобы закупить пшеницу, обильно родившуюся на церковных землях.

— В неподходящее время прибыл ты, сын мой! — встретил его священник во дворе усадьбы. — Неурожай нынче, да и то, что было, давно уже продано, — сказал он, не смущаясь тем, что из-за амбара явственно доносился шум молотилки.

— На этот раз урожай привез я! — отвечал шкипер. — На нашем судне скончался человек. Будьте милостивы, ваше преподобие, похороните его как положено.

— Э-э, сын мой, это не так-то просто! — возразил поп. — Исповедался ли перед смертью покойный? Принял ли соборование? Есть ли доказательства, что он не принадлежал к униатам?[5] Ведь в противном случае я божьей милостью не имею права хоронить.