— Понимаешь, друг, что-то не вытанцовывается дело. То одно мешает, то другое. Мне уж кажется, что кто-то из нас двоих — не то я, не то Аталия — не очень-то желает этого брака.

— О, она-то хочет, в этом можешь быть уверен!

— Ни в чем нельзя быть уверенным на этом свете, особенно в постоянстве женского сердца. Мое мнение такое: чем дольше ходишь в женихах, тем больше отдаляешься от невесты. Волей-неволей узнаешь какие-то мелкие недостатки друг друга… Когда что-то открывается после свадьбы, — тут дело другое, можно и примириться, все равно поздно! А так… Советую тебе от души: ежели влюбишься да захочешь жениться, не тяни кота за хвост, а то как начнешь прикидывать да высчитывать — наверняка в дураках останешься.

— Ну, положим, когда речь идет о богатой невесте, то и высчитать не грех.

— Богатство, друг мой, понятие относительное. Поверь, любая жена способна с лихвой истратить то приданое, которое она приносит в дом к мужу. К тому же богатство Бразовичей не столь уж гарантированное. Старик все время идет на такие коммерческие сделки, в которых сам не больно-то разбирается. Где уж тут ему контролировать их! Через его руки проходят баснословные деньги, но вот подвести в конце года обычный торговый баланс: выиграл он или проиграл на своих комбинациях — на это он не способен.

— А мне кажется, что дела у него идут превосходно. Да и вообще Аталия — красавица, к тому же очень образованная девушка.

— Ну ладно, ладно, что это ты взялся так расхваливать Аталию? Словно лошадь продаешь. Лучше поговорим о твоих делах.

Сумей г-н Качука заглянуть в сердце Тимара, он понял бы, что разговор об Аталии — это тоже его, Тимара, дело. И заговорил он о ней потому, что позавидовал молодому офицеру, когда Тимея одарила его улыбкой. «Не хочу, чтобы Тимея тебе улыбалась! Бери Аталию и успокойся!»

— Так вот, теперь поговорим о вещах более важных, — сказал Качука, — мой коллега из Оршовы рекомендует мне взять тебя под свое покровительство. Что ж, попробуем. Итак, ты сейчас в затруднительном положении. Судно, которое тебе было доверено, затонуло. Разумеется, это не твоя вина, но твоя беда, — ведь купцы теперь побоятся доверить тебе новое судно. Твой патрон взыщет с тебя залоговые, и, кто знает, сумеешь ли ты отсудить их обратно… К тому же ты бы хотел помочь этой сироте. Вижу по твоим глазам, что судьба бедной девушки беспокоит тебя сейчас больше всего. Как же можно помочь всем твоим бедам сразу?

— Этого я и сам не знаю.

— Зато я знаю. Вот слушай. На будущей неделе начинаются ежегодные армейские учения под Комаромом. Сюда соберут на три недели двадцать тысяч человек. Объявлено, что заготовка хлеба для армии будет отдана на откуп, и умные люди смогут нагреть на этом руки. Все письменные предложения проходят через меня, и я заранее могу сказать, кому будет отдано предпочтение, ибо зависит сие не от того, что написано, а от того, что нигде не записано. До сих пор предпочтение отдавалось Бразовичу. Он берется выполнить поставки за сто сорок тысяч форинтов, обещая при этом кому следует двадцать тысяч форинтов.

— Черт возьми! Кому следует, говоришь?

— Но ведь это естественно! Получил выгодный подряд, — обязан дать куш тому, кто помог получить его. Так было испокон веков, с тех пор как стоит мир. А иначе с чего нам жить? Ты сам отлично знаешь это.

— Знаю. Но никогда этим не пользовался.

— Вот и глупо. Ты пачкаешь себе руки ради блага других, а мог бы и для самого себя таскать каштаны из огня. Тем более что уже знаешь, как это делается. Берись поставить хлеб за сто тридцать тысяч форинтов и «кому следует» пообещай тридцать тысяч.

— Я не могу это сделать по разным причинам. У меня нет ни отступных, чтобы приложить их к заявке, ни оборотного капитала, чтобы закупить столько зерна и превратить его в муку. Взятки давать я тоже не умею, да и не хочу. К тому же я не такой уж простофиля, чтобы поверить, будто из ста тридцати тысяч форинтов можно и хлеб поставить, и тридцатитысячный магарыч наскрести.

Качука рассмеялся.

— Ох, Михай, плохой из тебя купец! Так у нас дело не пойдет. Это же убожество торговать ради грошовой прибыли! Так торгуют только захудалые лавочники. В большом деле главное иметь протекцию, а она у тебя будет. Это моя забота. Мы были добрыми друзьями еще со школьной скамьи. Доверься мне. И как это у тебя нет отступных? Приложишь расписку Бразовича на те десять тысяч, что отдал ему под залог. Этого будет достаточно. А потом — сказать тебе, что нужно делать потом? Скачи обратно в Алмаш и сам купи с торгов пшеницу со «Святой Борбалы». Она обойдется тебе в десять тысяч форинтов, хотя стоит все сто. Итак, у тебя будет десять тысяч мер пшеницы. С Бразовичем рассчитаешься теми десятью тысячами, что у него в залоге, и вы будете квиты без тяжбы. Посулишь двойную плату мельникам Алмаша, Несмейя, Фюзите, Ижа за срочный помол пшеницы, соорудишь печи — и, пожалуйста, вот он, солдатский хлеб! Через три недели пшеницы твоей как не бывало. А если в одной-двух партиях обнаружат брачок, твои друзья позаботятся замять это дело. И через три недели ты получишь чистой прибыли семьдесят тысяч форинтов, не меньше. Поверь, если бы я предложил эту сделку твоему хозяину, он ухватился бы за нее руками и ногами. Удивляюсь, как это он сам не догадался.

Тимар призадумался.

Предложение действительно было заманчивым.

За три недели без особого труда и риска заработать шестьдесят — семьдесят тысяч форинтов — дело нешуточное. В первую неделю солдатский хлеб покажется как-то необычно сладковатым, потом немного горьким, а под конец сборов — чуть-чуть затхлым. Но кому какое дело, что ест солдат, да и самому солдату не все ли равно, что есть? На то он и солдат, чтобы ко всему привыкнуть и все снести.

И тем не менее Тимар содрогнулся, представив себе эту махинацию.

— Ох, Имре, Имре… Ты-то где научился этой науке? — воскликнул Михай, положив руку на плечо своего школьного товарища.

— Гм… — промычал тот, сразу став серьезным. — Там, где этому учат. Ты удивляешься? А я уже все считаю естественным. Когда я выбрал себе военную карьеру, то был полон самых радужных иллюзий. От них не осталось теперь и следа. Я думал, что армия — это поприще славы, героизма и рыцарства. Но вскоре убедился, что наш мир держится на одной спекуляции и государственные дела решаются в корыстных интересах власть предержащих. Я закончил инженерный корпус с отличными успехами. Когда меня перевели в Комаром, грудь мою распирало от восторга и гордости, что передо мною открывается широкое поле деятельности, где я смогу применить свои знания по фортификации. Да не тут-то было: поле для спекуляций — это да! Первый проект по совершенствованию фортификаций города, который я представил экспертам, нашли превосходным. Но его не приняли. Мне поручили составить проект сноса ряда домов в городе якобы с целью благоустройства. Это влекло за собой покупку старых домов у их владельцев. Я выполнил заказ. Ты знаешь ту часть города, которая сейчас превращена в пустырь? Так вот, пустырь этот обошелся в полмиллиона. Кстати, у твоего хозяина там тоже были старые, полуразрушенные дома, которые он продал муниципалитету за бешеные деньги, словно то были не жалкие хибары, а роскошные дворцы. И это называлось фортификацией! Для этого я занимался военно-инженерной наукой? Человеку свойственно избавляться от иллюзий и примиряться с действительностью. Ты слышал распространенный в нашем городе анекдот? Когда в прошлом году в Комаром прибыл наследник его императорского величества принц Фердинанд, он сказал коменданту крепости: «А я полагал, что эта крепость черная». — «Почему, ваше высочество?» — «Потому, что в ежегодной смете по фортификации предусмотрено десять тысяч форинтов на одни лишь чернила. Я думал, что вы красите чернилами крепостные стены». Все, конечно, рассмеялись. Но на этом и кончилось. Если махинации проходят гладко — все молчат, если они вскрываются — все смеются. Почему же тогда и мне не посмеяться? И ты смейся! Или тебя больше устраивает сидеть в жалкой лавчонке, проклиная этот мир, и продавать трут с барышом в два крейцера в день? Я рассчитался со своими мечтами. Хватит жить в мире иллюзий! Спеши, друг, в Алмаш и займись своей затопленной пшеницей! Заявление на поставку солдатского хлеба можешь сдать завтра до десяти вечера. Ну, вот и твой возница подкатил. Смотри не медли! Завтра я тебя жду.

— Я подумаю, — нерешительно ответил Тимар.

— Ну что ж, подумай. Но учти, что так ты сможешь сделать добро и для бедной сироты. Как-никак она получит десять тысяч форинтов за спасенное добро. В противном же случае ей вряд ли достанется и сто форинтов, если учесть, что надо будет заплатить за выгрузку пшеницы с затонувшего корабля.

Последний довод глубоко запал Тимару в душу.

Словно чья-то невидимая рука заставила его поспешить к выходу. Fata nolentem trahunt.[7]

И вот Тимар снова сидит, укутавшись в плащ, в крестьянском возке, который мчит, звонко цокая подковами по каменистой дороге, четверка славных коней из Нергешуйфалу. Город погружен в сон. Только слышится крик ночного сторожа у ратуши: «Не написано на лбу, чему быть поутру!» А на городских башнях перекликаются часовые, мокнущие под осенним дождем: «Кто там?» — «Патруль!» — «Проходи!»

Интересно, какой хлеб выдал им сегодня каптенармус?


Красный полумесяц

На другой день Тимар действительно участвовал в торгах наряду с окрестными купцами и мельниками.

Те предлагали бросовую цену: по нескольку грошей за меру. Тимару надоело торговаться по грошам, и при очередном стуке молотка аукциониста он крикнул, что дает десять тысяч форинтов за весь груз затонувшего судна. Услышав эту цену, конкуренты его схватились за шапки, и через минуту их и след простыл. Аукционист стукнул три раза молотком и объявил, что весь груз корабля переходит в полную собственность г-на Михая Тимара.

Все сочли Тимара чудаком: что он станет делать с такой уймой сырого зерна?!

Тем временем он связал друг с другом два баркаса и, пришвартовав их к накренившемуся борту затопленного судна, приступил к разгрузке.

Со вчерашнего дня положение судна изменилось: корма барки опустилась еще ниже, а нос поднялся выше — таким образом, одна из кают оказалась над водой.

Тимар со всеми своими пожитками переселился в нее и стал командовать работами.

Палубу судна разобрали и с помощью лебедки поднимали из трюма по одному тяжелые мешки. Сначала мешки эти складывали на носу у каюты, чтобы с них стекла вода, а затем перетаскивали на третий баркас, который отвозил их на берег. Там на земле были расстелены рогожи, на которые и ссыпали из мешков зерно, разравнивая его граблями. Тимар тем временем вел переговоры с владельцами мельниц насчет скорейшего помола.

Погода благоприятствовала работе: дул свежий ветерок, и зерно быстро сушилось. Только бы поскорее разгрузиться!

Тимар занялся подсчетами. Наличными деньгами он решил расплатиться с грузчиками. В случае если бы задуманное предприятие прогорело, Михай действительно рисковал стать нищим.

Янош Фабула пророчествовал, что в результате всей этой глупой затеи Тимару не останется ничего иного, как натянуть последний пустой мешок на голову и утопиться.

Тревожные мысли проносились и путались в мозгу Тимара, и мыслям этим не было ни конца, ни края.

Весь день до заката простоял он на палубе, следя за тем, как из трюма поднимают один мешок за другим и укладывают их рядком к стене каюты. На всех мешках стояло одинаковое клеймо: колесо с пятью спицами черной краской по трафарету.

Насколько разумнее поступили бы беглецы, запрятав свое золото в дорожный мешок! Неужели за ними устроили погоню ради этих мешков с зерном? Стоило из-за этого бежать на чужбину и принимать смертельную отраву?

Работа продолжалась полным ходом до сумерек, но вытащить удалось не более трех тысяч мешков.

Тимар пообещал грузчикам двойную плату, если они продлят свой рабочий день и поднимут из трюма весь груз. Оставлять зерно в воде еще на одну ночь было попросту опасно — из такого зерна никакого хлеба, пожалуй, не выпечешь. Парни принялись за разгрузку с еще бо́льшим рвением.

Ветер разогнал облака, и серп луны снова показался на закатном небе. И серп и небо были багряными.

«Что ты преследуешь меня?» — подумал Тимар и повернулся так, чтобы не видеть луну.

И в тот момент, когда он показал луне спину и принялся пересчитывать мешки, вытащенные из трюма, глазам его снова предстал красный серп.

На этот раз кривой полумесяц был нарисован на одном из кулей.

Там, где на других мешках красовалось торговое клеймо — черное колесо с пятью спицами, на этом киноварью был выведен полумесяц.