Наследник герцогского трона Георг Людвиг превзошел даже своего папашу. Манерами, вульгарностью и тупостью он смахивал на неотесанного немецкого дворянчика, был вечно пьян и не скрывал, что тоже имеет любовницу, в роли которой выступала сестрица «этой Платен», Катарина фон Буш... «Свиное рыло», как «ласково» прозвали Георга Людвига его будущие подданные, не расставался с ней не только ночами, но и днем.

Немного в стороне от всей этой мерзости стояла жена курфюрста София, дочь свергнутого короля Богемии, в жилах которой текла толика английской крови, ведь она приходилась внучкой Якову I. Высокомерие ее было так велико, что она презирала скопом всех германских князьков, в особенности же своего свояка герцога Целльского, посмевшего взять в жены «эту д'Ольбрёз, настоящее ничтожество, кучу грязи». «Пыль под ногами» — как она величала свою невестку, бедняжку Софию Доротею. Ей было всего шестнадцать, когда ей пришлось пойти под венец, так что несчастной суждено было испить до дна ненависть этой худшей из свекровей.

Правда, начиналось все обнадеживающе. Оценив прелесть этой восхитительной куколки с лицом цвета камелии, с огромными серыми глазами, с густыми шелковистыми волосами светло-каштанового оттенка, Георг Людвиг прогнал любовницу ради длинного медового месяца с юной женой, «ласково» прозванной им «Физеттой». На свет появились один за другим двое очаровательных младенцев. Увы, рождение второго ребенка погасило чувства Свиного рыла: он потерял к жене всякий интерес, увлекшись семнадцатилетней особой огромных размеров по имени Мелюзина фон Шуленбург, которую ему подсунула все та же графиня Платен.

Вот как обстояли дела, когда ноябрьским вечером 1688 года паркет ганноверского дворца на берегу реки Лайне скрипел под каблуками Филиппа. С порога огромного зала, где собрались придворные, камергер провозгласил:

— Граф Филипп Кристоф фон Кенигсмарк!

София Доротея знала, что рано или поздно он появится, и была готова к встрече. И все же при звуке его имени ее сердце затрепетало с неожиданной силой. Ее смятение усилилось, когда она увидела, как он уверенно шагает к трону ее свекра сквозь толпу царедворцев, тихо расступавшихся перед ним и шептавших ему вслед льстивые слова. Минуло шесть лет: теперь Филипп был мужчиной в расцвете сил, осознавшим свои достоинства, и молодая женщина немедленно ощутила всем своим существом его притягательность. В считанные мгновения плохо затянувшаяся рана вновь обнажилась и стала кровоточить, не позволив юной даме вкусить счастье оттого, что он предстал перед ней еще более гордым и неотразимым, чем прежде.

Сам Кенигсмарк умело скрыл охватившую его при виде принцессы бурю чувств. Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы понять, что властвующий при этом дворе удушливый этикет служит прикрытием для самых гнусных похотей и что София Доротея подвергается здесь неусыпной слежке, за ней шпионят все эти ревнивцы и ревнивицы, которым она мешает и которые презирают ее или попросту ей завидуют. И немудрено: она стала еще очаровательней, чем раньше, еще трогательнее с этой ее уязвимостью прекрасного растения, задыхающегося в затхлой атмосфере. При виде Софии Доротеи в Филиппе не только ожили давние чувства, но и пробудилось желание, острота которого стала для него неожиданностью; все это окрашивалось состраданием, какого не может не испытать порядочный человек при виде чужого несчастья.

Конечно, ощущая угрозу, исходившую от грубых физиономий ее мужа и свекра, Филипп тщательно скрывал свои чувства. В этом ему помогало разочарование: в тот вечер, как и потом, София Доротея в его присутствии не поднимала глаз. Это внушало ему подозрение, не забыла ли она его, как обещала в том ужасном письме, которым разрывала с ним отношения.

Раз так, то новый полковник не мог не заскучать при этом дворе, где лучшим и самым невинным развлечением — не считая, правда, театра! — были пиршества, на которых торжествовало чревоугодие и опорожнение огромных бочек спиртного, словно то были куриные яйца. Отдавая должное своим привычкам и потребностям, молодой граф не чуждался мимолетных связей с придворными дамами и актрисами. Окончательно развеяла его скуку гибель дяди, Конисмарко: Филипп помчался в Венецию, за дядюшкиным прахом и немалым наследством. Если бы он не был обязан доставить останки в Агатенбург — а также подписать контракт с Ганновером! — то он охотно остался бы на берегу Адриатики.

Итак, он воротился назад, но на сей раз с деньгами, поэтому приобрел милый домик близ летнего дворца Херренхаузен, немного в стороне от города, чьей главной жемчужиной был парк во французском стиле. Помочь ему устроиться Филипп попросил младшую сестру, к многочисленным талантам которой — образованности, музыкальности и артистичности — добавлялся тонкий вкус и достоинства хозяйки дома, чему вовсе не мешал ее юный возраст. Аврора откликнулась на зов брата и взяла с собой Ульрику.

Она провела у него почти два года, за которые успела прочувствовать сгущавшуюся вокруг него драму. Вернувшись из Венеции, Филипп быстро обратил внимание на интерес, который проявляла к нему графиня Платен. Фаворитка курфюрста ясно дала ему понять, что не прочь повстречаться с ним подальше от сквозняков, хозяйничающих в гостиных и галереях дворца. От праздности, от любопытства — уж больно скандальной была у этой особы репутация! — а также из желания украсить увитую париком голову своего государя новыми рогами Кенигсмарк откликнулся на этот зов и стал иногда навещать «эту Платен» в пышной спальне ее имения Монплезир.

Она была уже не молода, но сохранила красоту, а также пыл и изощренность в любовных играх. Ради этого мужчины, нравившегося ей, как никакой другой, она пустила в ход весь свой арсенал соблазнения, все уловки, при помощи которых надеялась навсегда его околдовать. Но добилась совсем другого: мимолетный каприз перерос у нее самой в жгучую страсть. Она так влюбилась в красавца полковника, что проявляла теперь невероятную чувственную разнузданность.

Страсть, которую он вызвал у возлюбленной Эрнста Августа, льстила Филиппу, и он не без удовольствия позволял бесстыднице его любить. «Эта Шатен» не замедлила проявить свои чувства с такой дерзостью и презрением к приличиям, что если бы не ее общеизвестное всесилие, то скандал был бы неминуем.

Аврора с отвращением вспоминала сцены, которые ей доводилось тогда наблюдать. Например, во время прогулок в карете «эта Платен» нередко усаживалась на своего любовника верхом и придавалась усладам, не имевшим ничего общего с правилами хорошего тона. Запомнился Авроре и другой эпизод: как-то вечером, явившись в Херренхаузен в обществе нескольких дам, она застала пару на диване. При их появлении Филипп поспешил попросить принести графине нюхательной соли, «ибо она лишилась чувств». Это никого не ввело в заблуждение, и дамы, со смехом выбежавшие вон, не преминули все рассказать курфюрстине, вызвав у той взрыв хохота. Аврора не скрывала от брата своего возмущения:

— Ты, верно, сошел с ума, раз не стесняешься этой женщины, почти годящейся тебе в матери! Хочешь попасть в тюрьму, а оттуда на эшафот?

— Мне нечего бояться! Она вертит стариком герцогом как хочет. Отвергнуть ее — вот что опасно.

— А я думала, Филипп, что ты любишь... другую.

— Так и есть, только эта «другая», как ты выразилась, не обращает на меня внимания, словно меня не существует. Она не удостаивает меня даже взглядом...

Это было произнесено с такой горечью, что Аврора успокоилась.

— Тогда зачем тебе эта женщина?

— Затем, что я хочу оставаться здесь, а это было бы невозможно, если бы я ее оттолкнул. Она вьет из старикашки Эрнста Августа веревки. Меня мигом разжалуют и прогонят, и я больше никогда не увижу ту, которую...

— Ты избрал странный способ отвоевать твою любовь. Если это продолжится, ты внушишь ей ужас. Если уже не внушил...

— Ты так считаешь?

— Я ничего не знаю. Да, во дворце она со мной очень мила, но она ничем со мной не делится...

— С кем же она откровенна?

— Возможно, с Элеонорой фон Кнезебек, своей фрейлиной. Та от нее не отходит, но я с ней почти незнакома. Она такая же скрытная и молчаливая, как ее госпожа.

— Почему бы тебе не попытаться с ней поговорить? Вдруг ты узнаешь, что думает обо мне ее госпожа, дошла ли до нее история с диваном...

— Этот двор так отравлен злобой и сплетнями, что она наверняка что-то слышала. Не удивлюсь, если до ее сведения все это довели раньше, чем до сведения герцогини...

Так оно и было. В Ганновере были известны все подробности несостоявшейся целльской свадьбы, и у Софии Доротеи было слишком много врагов, чтобы держать ее в неведении о произошедшем. Первой не выдержала, конечно же, сестрица «этой Платен» Катарина фон Буш, бывшая любовница Георга Людвига: ей доставило удовольствие живописать сценку на диване в записке — естественно, анонимной. А затем сама курфюрстина поспешила с жестоким наслаждением донести пикантную сплетню до сведения ненавистной «грязи под ногами».

Оставалось только удивляться, что об отношениях между «этой Платен» и графом Кенигсмарком Софии Доротее не нашептали раньше. Она страдала молча: оскорблена была не только ее любовь, но и представление о порядочности; если она и могла допустить, что Филипп от нее отвернулся — как-никак, после получения поддельного письма о разрыве минуло уже восемь лет! — для нее было непостижимо, как мог ее нежный возлюбленный польститься на такую фурию. Оставалось заключить, что он явился именно для того, чтобы отомстить, чтобы уязвить ее зрелищем своей страсти к другой, своей развращенностью!

Видя, как чахнет бедняжка, фрейлейн фон Кнезебек, очевидица ее бессонных ночей, потоков слез, приступов лихорадки, забеспокоилась и уже была не прочь поделиться с кем-нибудь своими тревогами. Авроре не составило труда встретиться с ней как будто случайно в дворцовом парке. Она решила не ходить вокруг да около, к тому же ей было жаль тратить время на упражнения в ораторском искусстве. Она сказала только самое необходимое: что ее брат по-прежнему любит свою бывшую невесту, но надо его поощрить, иначе этому недоразумению не будет конца...

Тем же вечером в роще, где тьма была еще гуще, ей в руки сунули короткую записку для брата:

«Я люблю вас даже сильнее, чем прежде. Так, как я вас люблю, никто никогда никого не любил, и страдаю я так, как никто не страдал...»

Эти скупые слова стали для Кенигсмарка ураганом, тут же смахнувшим все, что загромождало его жизнь, начиная с «этой Платен». В одно мгновение на глазах у изумленной и смутно тревожащейся сестры он стал прежним — юным влюбленным из Целле. Записка заканчивалась назначением свидания в лесистом уголке парка, где София Доротея имела привычку уединяться, и Филипп бросился туда, крикнув Авроре на бегу:

— Она меня любит!.. Наконец-то я обрету счастье!

Так началась огромная, великолепная любовь, трепетно охраняемая Элеонорой Кнезебек. Эта уроженка Ганновера была сентиментальна, один за другим поглощала любовные и рыцарские романы и охотно взяла на себя устройство свиданий двух любовников — а они стали таковыми без промедления! — чему способствовала случайно обнаруженная тайная лестница, ведшая, как нарочно, из Рыцарского зала Херренхаузена в покои наследной принцессы...

Живя у брата, Аврора помогала ему всем, чем только могла. Ганноверский двор с его общеизвестной враждебностью вынуждал к осмотрительности. София Доротея и Филипп не могли встречаться так часто, как им хотелось, и возмещали это письмами друг другу, такими нежными, что невозможно было решиться предать их огню. Аврора и Кнезебек запирали их в сундучок, с ключами от которого никогда не расставались. Особенно чувствительной к этой двухголосой страсти, не утихающей ни на день, была Аврора. Когда она оставалась дома одна, то не могла с собой справиться и постоянно перечитывала эти письма, так что некоторые фразы из них уже знала наизусть.

«Вы меня околдовали, — писала принцесса, — я самая влюбленная женщина на свете. День и ночь я зову вас... Меня связывают с вами такие сильные и пленительные узы, что их никогда не удастся разорвать. Каждое мгновение моей жизни будет посвящено вам, вопреки всевозможным препятствиям...»

А вот что писал Филипп — Аврора часто читала его письма, прежде чем передать их Элеоноре: «В два часа я получил роковую весть, что принц Георг возлежит в ваших объятиях... В какое же отчаяние она меня повергла!» Или перед отъездом на войну: «Если судьбе будет угодно меня искалечить, лишить руки или ноги, не забывайте меня, сохраните в душе хотя бы каплю доброты для несчастного, чьей единственной отрадой была любовь к вам...»

Но если Филипп и София Доротея предпочитали забыть об окружавшем их мире, мир этот забывать о них вовсе не намеревался. Лучше всего об этом помнила графиня Платен.