Анна Годберзен - Блеск

— Мне бы не хотелось, чтобы вы долгое время находились на жаре, — сказал он и добавил нежное: — Дорогая.

Сколько Элизабет себя помнила, она была из тех молодых леди, которые не просто соблюдали правила приличия, но следовали хорошим манерам с неподдельным удовольствием. Элизабет испытывала глубокое чувство стыда, когда нарушались правила, но сейчас от любопытных глаз её защищали складывающаяся кожаная крыша и широкополая соломенная шляпа. Услышав пожелание мужа, она немного упала духом, поскольку наслаждалась запахом листвы и видом изредка мелькающих за окном юбок девушек, которые прогуливались со своими кавалерами. Элизабет скрыла разочарование под покорной улыбкой и наклонилась к Сноудену, глядя на него милыми карими глазами. Мистер Кэрнс не был красив, но смотрелся аккуратно и приятно с гладко зачесанными назад рано поседевшими волосами и безбородым несколько квадратным лицом.  

— Вам виднее, — добавила она, возможно, как легкое утешение, знак уважения, маскирующий тайную уклончивость, к которой Элизабет прибегала каждый раз, произнося слово «муж». Поскольку её мужем оставался покойный Уилл Келлер, а человек, которого все ошибочно считали отцом её ребенка, был не более чем своего рода щитом, закрывающим её от общественного порицания. В их браке никогда не было любви, и лишь немногие знали, что Элизабет замужем второй раз.

Фаэтон пошатнулся, когда Сноуден наклонился, чтобы дать указание кучеру, но Элизабет не стала его слушать. Лошади повернули и повезли их в другую сторону, но для неё это не имело значения. Когда она закрывала глаза, то снова оказывалась рядом с Уиллом, и они шли по теплым холмам Калифорнии, строя планы на будущее. Она любила Уилла с тех самых пор, когда он начал работать на Холландов. Тогда он был ещё ребенком, осиротевшим в результате пожара, прошедшего по трущобам, где влачили жалкое существование бедняки, для которых этот пожар стал последним. Ни Элизабет, ни Уилл не помнили, когда их дружба переросла в любовь, но это произошло, и их жизнь бесповоротно изменилась. Они пытались вернуться в Калифорнию, где были счастливы, и уже почти сели на поезд, когда их заметили полицейские и Уилла застрелили на месте.

Элизабет внезапно открыла глаза, испугавшись того, куда завели её мысли. Смесь горьких воспоминаний, нынешнего удовлетворения и не уходящего ни на минуту чувства вины бурлила под соломенной шляпкой бывшей мисс Холланд, пока экипаж выезжал из парка на неожиданный перекресток. Сейчас они находились на южной оконечности парка, проезжая по Пятой авеню мимо отелей «Плаза» и «Новая Голландия». Из их обиталища, скромной восьмикомнатной квартиры в Довере, дорога в парк шла со стороны Семидесятых улиц, но Элизабет видела, что кучер послушно везет пассажиров в центр города. Элизабет приоткрыла рот и перевела взгляд на мужа. Но он не повернулся к ней, а она была не из тех женщин, которые задают вопросы.

Они двинулись по Мэдисон-авеню, что принесло Элизабет облегчение. Здесь её вряд ли узнают, а даже если и так, она была уверена, что заметивший её человек будет достаточно воспитан, чтобы не упомянуть о том, как видел бывшую невинную принцессу высшего света Манхэттена в общественном месте с огромным животом.

На Пятой авеню любящие показную роскошь люди строили особняки, похожие на памятники мирским достижениям их хозяев, так что домовладельцы в равной мере могли и наблюдать за соседями, и сами хвастаться доходами. Эта улица притягивала людей наподобие Хейзов, с чьей единственной дочерью, Пенелопой, Элизабет когда-то дружила. Пенелопа, если ей предоставлялась возможность, всегда выбирала платье, в котором совершенно точно привлекла бы всеобщее внимание. Теперь говорили, что Пенелопа близко общается с Каролиной Брод, богатой наследницей, которая в прошлой жизни служила у Элизабет горничной. Сегодня вечером мисс Брод устраивала приём, приглашение на который хотели получить все, словно происхождение Каролины было не выдумкой. Сейчас, наверное, обитатели Пятой авеню и других фешенебельных районов прихорашиваются перед этим большим празднеством. Состав гостей разительно отличался от завсегдатаев балов полуторалетней давности, когда Элизабет была дебютанткой, с которой мечтал познакомиться каждый.

«Ошеломительно, — подумала она, — как же я изменилась». Но теперь супруги оказались на Мэдисон-авеню, где благородные семейства жили в более симпатичных и скромных домах, почитая старые традиции и не желая выставлять себя напоказ. Элизабет с облегчением вздохнула при мысли, что ей не предстоит сегодня посещать никаких балов, и мирно задумалась, что таится за простыми фасадами этих домов из коричневого камня.

— Не здесь ли живут Ливингстоны? — после длительного молчания спросил её Сноуден, указывая на каменный особняк на углу. Элизабет улыбнулась и кивнула, поскольку хотя и была уверена, что ответ мужу известен, но знала, что он позволяет ей выступить в роли экскурсовода по родному городу, и с радостью подыграла ему.

— А там Вандербильты из Уайтхолла?

Элизабет снова кивнула и по мере продвижения вперед отвечала на похожие вопросы, и даже сама указывала на интересные, по её мнению, дома. Ей нравилось давать что-то Сноудену, пусть она и делилась с ним лишь крупицами сведений, и переполнявшая её радость схлынула, лишь когда она услышала вопрос:

— А здесь живут Каттинги?

— О да, — прошептала Элизабет и резко повернулась, и впервые за этот день её черты оказались достаточно освещены, чтобы её могли узнать.

Поскольку единственным наследником судоходной империи Каттингов был парень по имени Тедди, который дважды предлагал ей руку и сердце ещё при жизни Уилла, вот только ни она, ни кто-либо другой не воспринимали Тедди всерьез. В конце концов, он же был Тедди, другом, который сидел рядом с Элизабет на похоронах её отца, тихим скромным мальчиком, казавшимся мисс Холланд невидимым в ту пору, когда она грезила лишь о крепком парне, живущем в конюшне её родного дома. Прошлой зимой, когда Элизабет поехала во Флориду со своей старой подругой Пенелопой, Тедди намекнул, что всё ещё питает нежные чувства, и старшая мисс Холланд надеялась получить ещё одно предложение в тот краткий период между днем, когда обнаружила, что беременна, и днем, когда он завербовался в армию. Если честно, когда-то Элизабет даже желала получить от него поцелуй или немного ласки, но давно уже похоронила это желание, и теперь ей было тяжело думать о Тедди. Ведь подобные мечты означали предательство уже двух мужей. А даже если и нет, теперь Тедди служит на Филиппинах, и ходят слухи, что по его возвращении от него ожидает предложения Джемма Ньюболд.

— А этот дом…

Элизабет моргнула и попыталась стряхнуть наваждение. Сноуден указывал на элегантный дом из коричневого камня, стоящий в середине квартала на западной стороне улицы. В нём было четыре этажа, и на каждом на улицу выходило по три окна. Над дверью располагался симпатичный витраж из белого и золотого стекла. Это был район тридцатых улиц, а недалеко отсюда находился особняк в парке Грэмерси, где выросла сама Элизабет, и всё ещё жила её семья. Элизабет должна была знать этот дом, но назвать его хозяев не получалось.

— Не уверена, что узнаю… — Элизабет приподняла брови и посмотрела на мужа.

— Полагаю, — начал Сноуден, пристально смотря ей в глаза и слегка улыбаясь, — здесь живут Кэрнсы.

— Простите? — Рука Элизабет невольно дернулась к груди. Она уже чувствовала разливающуюся в груди благодарность, вытесняющую прежнее смятение. Именно такой дом Элизабет выбрала бы для себя: большой, но не претенциозный, основательный и крепкий, построенный по аристократическим стандартам Нью-Йорка.

— Скоро родится ребенок, — просто сказал Сноуден, — и я подумал, что пришло время обзавестись приличным домом для моей жены.

Элизабет во все глаза смотрела на здание, где будет растить ребенка, с каждой секундой обретая всё большую уверенность в том, что это идеальное место.

— О, спасибо вам, мистер Кэрнс, огромное спасибо, — горячо поблагодарила она, вновь обретя голос. Она заморгала, всё ещё не совсем веря в то, что это правда. «Мне чертовски везет, — напомнила она себе, — и следует неусыпно об этом помнить». Звуки дорожного движения к концу дня стали громче, а дома вокруг позолотил свет предзакатного солнца. На лице Элизабет все ещё играла искренняя улыбка, которая озарила его при виде дома. А затем Сноуден наклонился вперед и совершил беспрецедентный поступок. Он прижался губами ко рту Элизабет и поцеловал её.

Между ними никогда не было романтических порывов, и этот внезапный жест вновь изменил настроение Элизабет. Возможно, она выглядела такой же потрясенной, как и чувствовала себя, потому что Сноуден похлопал её по колену, как дедушка, упрекающий внучку за то, что она не идёт спать в положенный час.  

— Мы можем переехать, как только вы захотите, — официальным тоном произнес он, прежде чем наклониться и приказать кучеру отвезти их обратно в Довер, чтобы начать собирать вещи. На обратном пути Сноуден не смотрел на жену, и ко времени приезда домой Элизабет убедилась, что если в его поцелуе и была похоть, то это не более чем игра её виноватого буйного воображения.

— Поговаривают, что скоро войска отправят домой, — сказал полковник Коппер, наклоняясь к бочонку, чтобы освежить свой напиток из рома, сахара и листьев мяты. Бочонок стоял на отполированной светлой палубе парусника, который Генри Шунмейкер вел через Гаванский залив. На Генри была белая наполовину расстегнутая полотняная рубашка и светлые армейские брюки. На коже выступили бисеринки пота. Легкая щетина покрывала его аристократический подбородок, а темные волосы были напомажены и разделены на пробор. Когда Генри только вступил в армию, он старался всегда держать лицо гладко выбритым, но сейчас в этом не было смысла. — Домой, а потом на Филиппины — туда, где они по-настоящему нужны.

Хотя слово «домой» и привлекло внимание юноши, взгляд его чёрных глаз скользнул от массивных туч над серо-голубой водой, где под полуденным ветерком дрейфовали разнообразные суда, к корме парусника — там несколько военных намного старше Генри по званию шептались с красивыми местными девушками, а те едва скрывали скуку. Над головой развевались паруса цвета слоновой кости; погода ещё не начала портиться, хотя солнце светило не так ярко как раньше, а значит, не сегодня-завтра должен начаться шторм. Парусник, конфискованный у беглого офицера испанского флота, был в таком же хорошем состоянии, как и суда, принадлежащие семье Шунмейкеров, и хотя у штурвала Генри чувствовал себя удобно, сегодня ему не удавалось насладиться прогулкой под парусом. Он всегда любил такое времяпрепровождение, но Нью-Йорк и человек, которым он был там, сейчас казались ему чужими.

— Значит, нас отправят на Филиппины? — спросил он, держа одной рукой штурвал из полированного дуба, а другой сжимая свой стакан. Его старый друг Тедди Каттинг сейчас находился на Тихом океане. Они записались в армию одновременно, но их воинская служба разительно отличалась. Когда-то Генри представлял себе, что умрет именно на Филиппинах, а если не умрет, то познает настоящую опасность и поймет, что значит быть мужчиной.

Полковник поднял глаза, и его висячие усы приподнялись, когда он изогнул губы в улыбке.

— Какие-то солдаты поедут. Но ты не волнуйся, мой мальчик — тебя среди них не будет. — Когда полковник откинулся на устилавшие палубу подушки, в пристегнутой к его ремню кожаной фляге раздался плеск. Она, как и весь облик Коппера, наводила на размышления о небрежно-дорогой спортивной мужественности. Когда-то Генри обвинил Тедди в излишней серьезности, но теперь всей душой желал оказаться рядом с ним, лишь бы не в этой дурацкой компании, в которой пребывал сейчас. — Ты слишком важен для меня здесь.

Полковник и не думал издеваться, но Генри расслышал в его словах насмешку. Чрезвычайная важность юноши заключалась в его умении водить небольшие парусные яхты в заливе, участвуя в регатах, которыми Коппер полюбил развлекать себя в начавшееся после июньских выборов мирное время.