Глава первая


I

Однажды вечером в конце июня 1813 года капитан Керкнесс ввел пакетбот его величества «Королева Шарлотта» в гавань Фалмута. Длинный корпус едва поднимал рябь на воде, вечернее солнце отбрасывало косые лучи над нижними парусами, пока их убирали и сворачивали. Пакетбот не сразу проследовал на место обычной стоянки в Сент-Джасте, а остановился у залива Пенрин и спустил шлюпку, чтобы отправить на берег почту и пассажиров. По пути пакетбот поприветствовали с «Королевы Аделаиды», отходящей, как водится, по пятницам с вечерним отливом в Лиссабон. С «Шарлотты» сообщили, что плавание прошло без происшествий, и пожелали того же «Аделаиде». В эти дни, когда Бискайский залив кишел французскими и американскими приватирами, это был не просто обмен любезностями.

Из шести пассажиров двое пересели в лодку поменьше, чтобы доплыть прямо до Флашинга на другом берегу реки. Капитан Керкнесс, живущий во Флашинге, как и многие капитаны пакетботов, послал с пассажирами весточку своей жене — что будет дома через пару часов.

Последний саквояж разместили на корме, и матрос начал грести к городку из кирпичных домов с крышами из тёмного сланца — их фасады, в отличие от домов в Фалмуте, выходили в сторону заходящего солнца. За шлюпкой на зеркальной воде оставались похожие на гусиные перья следы. Пассажирами были мужчина и женщина. Высокий и худой мужчина был довольно молод и носил мундир пехотного офицера, но отнюдь не парадный, а поношенный и заляпанный, с выцветшими лацканами и заштопанным рукавом. На загорелом лице выделялись голубые глаза, над плотно сжатыми губами протянулись тонкие усы, на нижней челюсти был заметен глубокий шрам, а правая рука, когда он помогал спутнице сойти в лодку, гнулась лишь частично.

Женщина была маленькой и изящной, а высокий рост её спутника ещё больше это подчёркивал. Капюшон серого дорожного плаща откинут назад — в такую тёплую погоду он ни к чему — лёгкий бриз изящно растрепал вокруг лица пряди чёрных волос. Она выглядела скорее миловидной, чем хорошенькой — узкое личико с острым подбородком, сверкающие юностью глаза, с интересом глядящие вокруг. Они приближались к берегу, и офицер показывал ей приметные объекты, один за другим. Он говорил на ломаном испанском.

Прилив мягко шлёпнул о причал, подошедший матрос отвязал и переставил ещё одну лодку так, чтобы они могли пройти по шатким ступеням. Молодой офицер сказал девушке, что вода спадает, пара нижних ступенек может оказаться скользкой. Она кивнула. Он что-то добавил, тоже на испанском. В ответ его спутница рассмеялась и ответила по-английски:

— Я помню.

Совсем скоро они оказались на пристани вместе с багажом. Девушка осматривалась, приглаживая волосы, её спутник расплатился с матросом. Рядом валялись ловушки для омаров, несколько мотков верёвки, лежала перевёрнутая тележка; чайка бродила по берегу, надеясь на рыбу. Два мальчика лет двенадцати разглядывали приезжих.

— Приокрасно, — сказала девушка.

— Прекрасно, — улыбнулся молодой человек.

— Прио-красно, — повторила она, возвращая улыбку.

— Постой здесь с вещами, малышка, всего пару минут, пока я... Но может быть, эти парни... Эй, сынок, где тут дом капитана Блейми? Не знаешь?

Мальчики застыли как вкопанные, робея говорить с чужаками. Однако из-за завесы сетей немедленно появился маленький человечек в синем свитере и потрёпанных штанах из саржи.

— Кэп Блейми, сэр? Да, сэр, пятый дом налево его и есть. Вы к нему, значится? Сомневаюсь я, что он дома. Только миссис. Я её видал тому назад часа полтора. Поднести ваш багаж, сэр?

На улице, куда они свернули, было с десяток человек. По мостовой цокали лошади, девчушка продавала рыбу, в канаве возились два щенка. Прибытие пакетбота, естественно, не осталось без внимания, его заметили в Фалмуте, ещё когда он был в открытом море, и наблюдали за приближением. Единственным сюрпризом для зевак оказалось то, что два пассажира решили сойти на берег не в Фалмуте, а во Флашинге. Вероятно, таможенные и карантинные процедуры они прошли ещё на борту.

Зелёная парадная дверь была почти квадратной, с латунным молотком и стеклянным окошком, вокруг вилась плетистая роза, слегка унылая — сезон цветения уже миновал. Появилась пышноволосая девушка в розовом кружевном чепце и переднике.

— Миссис Блейми? Да, сэр, а кто её спрашивает?

— Капитан Полдарк с женой, — ответил молодой человек. — Капитан Полдарк-младший.

Их проводили в прихожую с низким потолком, и по тёмной деревянной лестнице спустилась седая дама со свежим цветом лица. Она остановилась и вскрикнула от радости.

— Джеффри Чарльз! Я... никак не ожидала! Скажи мне, что это не сон!

Он поднялся на три ступени, чтобы её обнять.

— Тетя Верити! Думаю, что это всё-таки нечто вроде сна, и все мы в нём... Ты прекрасно выглядишь!

— А ты как поживаешь?.. Но это же... Это же Амадора. Дорогая... Какая радость! Входите же, входите!

Амадора тоже оказалась в объятьях, быстро улыбнулась, но не поцеловала даму в ответ, не зная точно, что предписывает этикет в подобных случаях.

Непринуждённо болтая, щебеча и смеясь, Полдарки ввели испанку в гостиную, где беседа продолжилась, и каждый старался задать побольше вопросов и как можно скорее ответить. Джеффри Чарльз объяснил — они отправились домой так внезапно, что просто не было времени написать и предупредить как положено. Перед самым началом битвы при Витории, после которой Наполеона наконец вышвырнули из Испании, Полдарка ранили — такая досада — на этот раз в грудь, и не слишком серьёзно, однако у него началась лихорадка, и всё это волнующее победоносное время он провёл в постели. И, что ещё хуже, потом хирург отстранил его от службы по крайней мере на три месяца. Ну, а поскольку раненому можно путешествовать, он вернулся в Сьюдад-Родриго, к жене, и как только она собралась, они сели на пакетбот в Лиссабоне. В Корнуолле они намерены провести месяца полтора, а может, и больше — зависит от течения войны. Но это прекрасная возможность немного показать Амадоре Англию, и заодно дать родне возможность познакомиться с его супругой.

Видя, что девушка много улыбается, но не произносит ни слова, Верити спросила:

— Амадора говорит по-английски?

— Она всё понимает, — отвечал Джеффри Чарльз, — так что будьте осторожны, не слишком ею восхищайтесь. И она говорит со мной. Мы с ней заключили пакт — ступив на английскую землю, она станет говорить со мной лишь по-английски. Верно, querida mia? С чужими она стесняется, что-то сковывает язык. Но в школе она изучила основы, а за те полгода, что мы женаты, получила хорошую практику!

— Не считая того, что ты так долго отсутствовал, — произнесла Амадора.

— Видите? Когда я говорю на португальском или испанском — запинаюсь, сомневаюсь, как использовать времена. А вот она — нет, и теперь заговорит ещё более бегло.

— Времена? — спросила Амадора. — Кто она?

— Не соперница, любимая. Верити, ну разве она не прекрасна? Не представляю, почему она согласилась за меня выйти, но она дала согласие, и теперь я в первую очередь должен представить её тебе.

— Вы должны остаться хотя бы на ночь. Оставайтесь так долго, как пожелаете. Эндрю-младший в море. Мой Эндрю вернётся в течение часа, и он будет так рад, — Верити колебалась. — Конечно...

Джеффри Чарльз потеребил изуродованный подбородок.

— Разумеется, мой собственный дом всего в двадцати милях, а дом моего отчима — и вовсе в шести. И потому куда предпочтительнее... — он умолк и улыбнулся, — остаться здесь. Что я найду в Кардью? Валентина? Он ведь ещё не вернулся из Кембриджа. А отчима я не особо люблю. Ты знакома с его женой?

— Виделась с ней один раз, почти случайно. Она производит впечатление.

Патти принесла канарское, и каждому налили по бокалу.

— Ты наверняка устала, дорогая, — сказала Верити Амадоре. — Проводить тебя в вашу комнату?

— Нет, — ответила Амадора. — Не устала. Нет. Вы хотеть говорить наедине?

— Вовсе нет, малышка, — сказал Джеффри Чарльз, обнимая её. — Попробуй вино. Тебе понравится. Конечно, с портвейном твоего отца не сравнится. Он был... delicieux... Нет, мы не устали, Верити. Так приятно просто поболтать. В котором часу вы ужинаете?

— Около девяти. По крайней мере, сегодня. Ты спрашивал по поводу женитьбы твоего отчима.

— Мимоходом. Боюсь, меня это не особо трогает. Я не желаю Джорджу зла. Он двенадцать лет сохранял верность памяти моей матери, а это куда больше, чем стал бы хранить любой богатый человек на его месте. Каким-то образом, хотя я никогда не мог этого понять, они действительно друг друга любили. Я не мог этого понять, надо думать, потому что не выносил Джорджа. Он не годился на роль моего отца. У него нет ни воспитания, ни инстинктов джентльмена. Его поведение всегда определяли деньги. Я лишь могу пожалеть эту... эту дочь герцога, если она позволила заманить себя в ту же клетку, в которой оказалась моя матушка.