— О! Кофеек! — свернул Алексей к небольшому киоску в кустах акации. Все живое тянулось к солнцу. В тени зарослей эти двое были единственными клиентами и скоро уже стояли со своими стаканчиками у одной из пустующих стоек: он, в распахнутой куртке и бордовом свитере, улыбающийся солнышку, сверкающим окошкам, хлопотливым синичкам, и еще бог знает чему, и она, — насупившаяся, укутанная в серое, высматривающая что-то на темной поверхности исходящего дурманом напитка.

— Итак… я вас слушаю, — вонзился в него взгляд Марины, такой серьезный, сосредоточенный, что Алексей невольно отвел улыбку: ну и глазища!!! Ясные, строгие! А ему б все играться, — пацан, да и только!

— Во-первых, не такой я и старый, и лучше на «ты», — с шутливой обстоятельностью отвечал он, — а во-вторых, скажи мне, Марина, — с заговорщическим видом подался он ближе к ней, чтобы снова удивиться отсутствию косметики, — что это тебе снилось? Там, в трамвае?

— Не помню, — выдохнула Марина: и это все?

— Жаль. Ты во сне так улыбалась… так спокойно и счастливо… Редкое сочетание. Интересное. Обычно, как счастье — так бури да восторги… А у тебя — умиротворенно так… Понимаешь?

— Нет. Я ж себя, когда сплю, не вижу, — слегка нахмурилась Марина. Трамвайные сны придавали сил, но не запоминались. А насчет улыбки, — ну, наверное, не всегда она так улыбается. Матушка, вон, бывает, будит среди ночи, говорит: выражение лица у тебя было плохое… угрюмое, кто ж так спит?

Не понравилась Алексею внезапная тусклость в глазах девушки. Глаза понравились, а сдавленная тревога, холодное мерцание во взгляде, — не дело это:

— Слушай, а давай в цирк сходим! В качестве извинения за мое нахальство! Как сдашь экзамены, так и сходим, — приобнял он Марину за талию, по-дружески легко и просто приобнял.

Та вздрогнула, отшатнулась, отвела его руку, но не отодвинулась. Его обаяние и доброта, конечно, обескураживали, но дело было не только в них.

Добрейшая, мудрейшая Анна Ивановна, любимая бабушка и лучший друг, в последнее время сильно сдала, часто болела, плохо спала, и, в основном, днем, — так что поболтать с ней случалось все реже, как и с Соней, и с другими подругами, охваченными предэкзаменационной лихорадкой. Варвара Владимировна самозабвенно утопала в собственных эмоциях и всевозможных сенсациях, изредка обрушивая на Мрыську страстные монологи о дочернем долге и высоких чувствах (не копаться же в Мрыськиных). Мрыська, слишком живо откликаясь на общие слова, болезненно, иногда до слез, переживала свое ничтожество, ненавидела самое себя, предчувствовала беду, и глубоко в душе все больше уверялась, что такая беда была бы единственно справедливой оценкой ее существованию. Но бывало, сердце съеживалось от такой справедливости, как червяк от укола, в глазах ее темнело, и душно становилось, — не продохнуть.

И вдруг Алексей, — понять бы, что ему надо? — беззаботный, улыбчивый, сияющий… Такие «солнечные» люди вообще редко встречаются. Варвара Владимировна, например, тоже веселиться любит, и смеется задорно, звонко, красиво, чуть запрокидывая голову, приоткрывая белые ровные зубы, — а только будто немножко рисуется, как перед зеркалом или камерой, будто не в веселье дело, а в портретной убедительности. Оно и понятно, — у красивых женщин свое noblesse oblige. Зато у Анны Ивановны все настоящее: мысли, чувства, жесты, и пошутить она может, и посмеяться, — но то ли ровный нрав, то ли сердечные печали, а в последнее время еще и болезни, будто сдерживают ее в моменты веселья. Да если б и были они такими же «солнечными», Марине ли греться в этом человеческом сиянии? Почему ж Алексей не видит, что не ту своим солнышком дарит? И как это у него получается? Откуда этот свет берется? Марина пытливо вглядывалась в его лицо, изучая, запоминая, запечатлевая…

Понятно, — никакого нимба нет. Ну, глаза смеются — несколько лучиков у век. Ну, выбрит чисто. Уголки губ едва подрагивают, забавно так, живо, — то ли рождая улыбку, то ли сдерживая ее. И на детских припухлостях блики играют, смешные, трогательные…

— Эй, что с тобой? — тихонько спросил Алексей, ожидая увидеть затуманившиеся глаза и разрумянившиеся щеки. (Неспроста ж девушка на губы его уставилась.) Но смутился, встретив отрешенно исследующий взгляд. — Что-то не так?..

— Да нет, — резко отстранилась Марина, испугавшись собственного интереса. — Все так. Отвлеклась, просто. О чем мы?

— В цирк, говорю, сходим? — он всегда тонко улавливал женские эмоции, но девичьих метаний не любил (да и не по возрасту уже!), и молоденьких барышень обходил стороной. А эта прямо зацепила: ладно, улыбка, ладно, глазища! Еще и без косметики. Но он уже улавливал тепло ее кожи, почти физически ощущал естественную живость губ, — а целоваться он любил и умел, — и снова испугал. Чем? И хотя ни азартным, ни упрямым Алексей не был, — точно знал, что судьба благосклонна к тем, кто умеет читать ее знаки и следовать за ними. Цветы лучше собирать там, где они растут, а не в дебрях комплексов и противоречий. — Ты в цирке-то что любишь?

— Зверей люблю, — неверным шепотом ответила Марина. В горле вдруг пересохло: узнать бы, какое оно на вкус, — это его солнышко.

— И зверей посмотрим, и фокусников, и клоунов. Да? — спросил Алексей, с такой теплотой и нежностью, что мысль о поцелуе казалась уже не такой страшной.

Ее одноклассницы давно бегали по свиданиям и болтали на сердечные темы, она же не о чем таком не думала. Вернее, если и думала, то отвлеченно, как о недосягаемом, не преосуществимом для нее в принципе. (О каком счастье можно мечтать, если даже материнского сердца согреть не можешь?) Но даже в математике есть ма-а-а-аленькие допустимые погрешности. «Случайный поцелуй, пусть по ошибке, по глупости, по недосмотру небес, но пусть он будет, — подумалось ей. — Потом все вернется на круги своя. А пока… застрять в этой киношной благости на секундочку, почти понарошку. Любой фильм заканчивается, но что-то же остается, зачем-то же мы его смотрим», — ей останется память о первом в жизни поцелуе, поцелуе с «солнышком»», — и Марина кивнула в ответ.

Алексей чуть не рассмеялся, увидев, как она напряглась и сомкнула губы: еще и нецелованная! Сам он к этим французским премудростям лет в 15 приобщился, — повзрослеть торопился. Одни покуривать начали, другие — в гаражах пропадать, а его на деликатное потянуло, тем более что деликатное это по всем углам шушукалось, кто из мальчишек умеет целоваться, а кто только вид делает. (Прежде ему и в голову не приходило, что дела столь сердечные вот так запросто со всеми встречными-поперечными обсуждать можно. Сегодня одной не покажешься, — завтра, того гляди, в сопляки запишут.) Алексей о своих печалях другу Толяну, соседскому мальчишке поведал, а у того сестра четырьмя годами старше, но уже взрослую из себя мнила. Она и помогла, научила по дружбе, — кому сказать, никакой романтики, одна физиология. И ничего особого, уникального в том поцелуе не было, — разве что первый. Впрочем, и второй, и третий, и четвертый, — все были в чем-то уникальны, хотя бы тем, что были вторыми, третьими, четвертыми…

И сейчас он беззлобно подтрунивал над собой: «Куда ты лезешь?! Ты, привыкший к умело, томно подставляющим губы… Куда?»

Встреча первая. Глава 4. Ближе к классике

— Марин, ты? — донеслось из зарослей акации.

— Соня? — Марина в ужасе оттолкнула Алексея. Хорошо, не матушка!

— Я, я — выбираясь из кустов, отряхивалась девушка в небесно-голубом плаще, в роскошно наброшенном белоснежным шарфе, с любопытством поглядывая на мужчину рядом с подругой.

— Это Алексей, а это Соня, — представила их Марина и совсем успокоилась. Соня — это человек! Сколько книжек прочитано, историй рассказано! Но главное — тайны сердечные. Правда, у Марины их не было, зато у Сони — хоть отбавляй. Она хоть и младше, но уже сложившаяся маленькая женщина, с заметными формами и хорошеньким личиком, — не одна сказка рухнула, не одна драма пережита. Соня и ведет себя по-женски, и на юношей без лишних сантиментов смотрит, повадки их знает. Не то что Марина.

— Честь имею, — озорно прищелкнул пятками Алексей.

— Хорошо, если имеете… — строго оглядела его Соня. — А вам, Алеша, сколько лет?

Марина смутилась: и «Алешей» бы не смогла, и про возраст неудобно, а у Сони — запросто.

— Двадцать семь.

— Круто, — со значением кивнула Соня.

— Старый?

— Почему же? — как у классика!

— Какого классика?

— Это к ней, — указала Соня на притихшую подругу.

— Ну, Онегину было двадцать шесть… — недовольно протянула Марина (уроков ей и в школе хватало), и тут же уточнила, — …Двадцать шесть, а не двадцать семь!

— Это который «Мой дядя, самых честных правил…»? — творчество Пушкина мало интересовала Алексея, школьная программа давно забылась, а вот проверить интуицию всегда интересно. — А Татьяне?

— По хронологии романа — около 15, а сам Пушкин писал Вяземскому, что ей — 17.

— Как тебе? Ну, примерно?..

Марина кивнула.

— Ты ж моя хорошая! — обрадовался Алексей, и совсем по-родственному чмокнул Марину в макушку.

— Так вы давно… знакомы? — озадачилась Соня.

— Мы хорошо знакомы, — ответил он.

— Ну, это вряд ли.

— ?

— Думали бы, прежде чем кофеи распивать!

— А! Ты про ее экзамены?

— Причем здесь экзамены?

Марина потемнела в лице: «причем» — это о матушке. Соня считала Варвару Владимировну человеком жестким и недобрым, и сейчас побаивалась за Марину, а зря. Варвара Владимировна просто честной была и от дочери того же требовала, да и Соню по-своему любила, привечала как могла. Бывает, посмотрит на дочь, длинную, костлявую, вялую, и только вздохнет: «Уродилась же… Вон Соня! — и фигурка, и личико, и держится уверено, — все у нее будет, все получится. А ты? Смотреть не на что, живешь тяжело, уныло… А еще говорят — яблоко от яблони…» Неприятно было Марине слышать такое, но что делать, коли правда горчит. Радуйся, что есть человек, который тебе эту правду без утаек выложит… И тут не ныть, — тут бороться надо, дурную натуру свою ломать. А не шляться не пойми с кем! Стыд обжег сердце Марины:

— Ладно. Пора мне, — глухо, не поднимая глаз, произнесла она, отставляя пустой стаканчик. — Спасибо.

— Да уж! Лучше вам попрощаться, — кивнула Соня. — Я на шухере постою, а вы, давайте, заканчивайте миндальничать, — и, деликатно отойдя в сторону, отвернулась, чтоб не мешать.

Как прощаться-то? — Марина неуклюже выставила руку, то ли протягивая, то ли пряча ее. Алексей ласково погладил ее пальцы, ладошку, и чуть притянул к себе. Утешать и подбадривать он умел. К тому же робкое «да» уже прозвучало, и сама девушка не противилась, — только краснела и старательно прятала взгляд.

— Мариш… — он осторожно приподнял ее подбородок, взглянул в раскосые темные глаза (и сердце его снова екнуло), едва ощутимо поцеловал в лоб, виски… прикоснулся к мученически сжатым губам, и почти не отрываясь, помотал головой: не так… Губы Марины перекосились в подобие улыбки и чуть расслабились. Алексей тихонько кивнул, и девушка замерла, ужасаясь и столбенея. От страха и напряжения она не сразу почувствовала бархат его ласковых прикосновений, но — сначала неуклюже, через испуг и неопытность, а потом все более проникаясь неведомым прежде трепетом, — отдалась им всей своей перепуганной душой до яркого румянца на щеках, до шума в ушах, до сладкого головокружения.

— Ребя-та!.. Закругляйтесь… — торопила Соня, направляясь к подруге и строя ей устрашающие гримасы.

Марина пересиливая себя, оторвалась от Алексея, и спеша осознать происшедшее, убежала бы, если б он ни придержал ее за рукав:

— Телефон у тебя есть. Позвони, слышишь? Обещай!

— Постараюсь, — бросила Марина, вцепившись в Сонин плащ. Обещать она не любила.

— Приятно было познакомиться! — попрощалась Соня с Алексеем, тоном обозначив окончание встречи, и подруги направились домой. А немного пройдя и помолчав для важности, Соня вынесла вердикт: — Годится! И постарше, и приятный такой. Варвара Владимировна знает? — Молчание. — Ты не бойся, я могила… — пыталась Соня разговорить подругу, но та будто не слышала.

Годится, не годится, какая разница? — фильм закончился, оставив на память ощущение бархата на губах… Марина даже чуть тронула их, не умея понять это чудное наваждение, но тут же отдернула дрожащие пальцы, боясь не запомнить солнечный привкус. Соня чуть заметно улыбнулась, — ее первые наваждения были позади.

***

Конечно, никому звонить Марина не стала, записку с номером телефона выкинула, и даже с Соней об Алексее ни разу не вспоминала, — жила бледнеющими, двоящимися воспоминаниями. Один Алексей, с открытым взглядом и пухлыми уголками губ, живший в одном с нею городе, носивший серебристую куртку и бордовый свитер, забывался, как ни цеплялась Марина за свою память, другой, похожий на киногероя, — отступал в область бессмысленных фантазий и придуманных диалогов. Меж тем времени на фантазии не оставалось.