Всего несколько шагов отделяло ее от Эджа. Он пришел к ней домой, чтобы увидеться с ней.

Но она не могла выйти к нему.

Отойдя от двери, Лили скрестила руки на груди, отмахиваясь от назойливых мыслей. Она отказывалась думать. Она и так изводила себя этим занятием днями напролет – после чего обещала прекратить это снова, снова и снова. Выйди она сейчас к Эджу – и уже никогда не смогла бы окончательно поставить точку.

Когда Лили была моложе, ее мать смеялась, танцевала, а потом рыдала, катаясь по полу. Мать существовала только для того, чтобы растворяться в улыбках какого-нибудь мужчины, а позже опускаться на самое дно отчаяния. И так проходили долгие, долгие годы.

Но теперь мама носилась вокруг особняка, возделывая сад, и Лили никогда еще не видела ее такой счастливой.

Лили стоило учиться на примере матери. Учиться на своих собственных ошибках обошлось бы ей гораздо дороже.


Эдж мерил шагами комнату, по-прежнему думая о лестнице, приставленной к окну дома напротив. Он даже не знал, смог бы он забраться по этой лестнице. Сыновьям герцога не требовались инструменты, им даже не нужно было знать, где именно эти инструменты хранятся.

В юности он никогда не лазил по таким лестницам. За ним слишком внимательно присматривали, чтобы позволить даже подойти к лестнице. А что, если бы он получил травму?

Тем не менее в тринадцать Эджу разрешили выбрать любую лошадь, которая пришлась бы ему по нраву. Его даже подталкивали к резвым жеребцам. Но он выбрал пятнистую кобылу с прокушенным ухом. Она понравилась ему сразу, как только он ее увидел. Эта лошадь закрыла бы его от любой пули.

Эта кобыла не могла похвастать такой же родословной, как остальные лошади, и была гораздо ниже, но, если уж на то пошло, Эдж и сам бы закрыл ее от любой пули. Его лошадь аккуратно объезжала несущиеся по дороге кареты и не медлила ни секунды, когда они попадали в грозу. После того как лошадь умерла, Эдж купил прекрасного жеребца. Того самого, который сбросил его в воду, чуть не отправив ко дну.

Эдж не знал, на кого больше Лили походила характером – на пятнистую кобылу или на жеребца, но подозревал, что в ней сочетались черты их обоих. А сейчас ему просто требовалось забраться по приставной лестнице, потому что жить так дальше он не мог.

Он повернулся. Инструменты. Гонт наверняка знает, где они лежат.

Рука Эджа застыла над звонком, он помедлил, но все-таки вызвал камердинера.

Гонт открыл дверь с обычным безучастным выражением лица.

– Мне нужен гвоздь, – сказал Эдж.

– Конечно.

Гонт совершенно не удивился, словно Эдж попросил стакан бренди, и вскоре вернулся с серебряным подносом, в центре которого лежал блестящий, наверняка только что начищенный гвоздь.

Эдж взял гвоздь, не в силах вспомнить, держал ли он когда-либо нечто подобное в руке. Потом перехватил взгляд Гонта:

– Спасибо.

Камердинер удалился, избегая лишних вопросов.

Эдж вышел из комнаты сразу после Гонта. Оставалось только гадать, слышали ли его шаги ниже и быстро ли разнесутся новые сплетни среди слуг.

Выйдя в сад, он обошел соседний дом и оказался под окном комнаты Лили. Приставная лестница валялась на земле. Эдж наклонился и поднял ее, чувствуя, как напрягаются мышцы рук. Он не ожидал такой тяжести. Но это не имело значения. Эдж прислонил лестницу к окну и покачал ее, проверяя, выдержит ли она его вес.

Эдж заставил себя не оборачиваться и не смотреть на свой дом, подозревая, что в противном случае будет чувствовать себя не герцогом, а легкомысленным мальчишкой-подручным конюха. Как бы то ни было, он просто не смог бы вынести всех этих любопытных взглядов. Тем более что достаточно было всего одной пары глаз, чтобы об этом узнали все. Эдж всегда рассчитывал на то, что его слуги будут очень бдительно следить за тем, что происходит вокруг его дома. Им ведь за это так щедро платят! Но иногда он хотел, чтобы все обстояло иначе. Он не желал становиться объектом наблюдения. Не то чтобы это его волновало… Хотя сейчас, положа руку на сердце, – да.

Взяв лежавший рядом молоток, Эдж стал взбираться по лестнице. Верхом на своем непокорном жеребце он чувствовал себя гораздо увереннее.

Лестница немного просела, пружиня под его весом, но Эдж добрался до вершины. Он устойчивее поставил сапоги на ступеньку и грамотно распределил свой вес, чтобы не рухнуть вниз, после чего вынул из кармана носовой платок. А потом расправил этот своеобразный «белый флаг» в воздухе. Не было смысла заставлять кого бы то ни было напрягать зрение.

Наконец Эдж вытащил гвоздь и двумя ударами быстро приколотил к раме носовой платок так, чтобы тот трепетал перед окном.

Бросив молоток на землю, Эдж спустился. Ощутив под ногами твердую землю, он поднял взгляд. Носовой платок развевался на ветру прямо у окон. Эдж взял лестницу и приставил ее к входной двери Хайтауэров, наказав их дворецкому позаботиться о том, чтобы лестницу убрали.


* * *

Эдж прислонился плечом к своей собственной оконной раме. Он так погрузился в размышления, что вздрогнул от неожиданности, услышав стук в дверь. Потом поднял голову и бросил взгляд на дверной проем:

– Войдите.

В комнату прошагал Гонт, снова держа поднос, только на сей раз на нем лежал клочок белой ткани.

– Ваша мать прислала один из своих носовых платков, – оповестил камердинер, поднимая ткань и разнося по комнате запах лекарств.

– Спасибо.

Гонт повернулся:

– Желаю удачи, ваша светлость.

– Я ценю это, Гонт.

И камердинер удалился.

Эдж только и мог что всплеснуть руками. Дожили – теперь слуги доверяются ему и напрямик говорят то, что думают!

Носовой платок не поднял Эджу настроение. Если один платок не сработал, чем могла помочь еще дюжина?


Спустя час он вышел на воздух и заглянул за угол дома Хайтауэров, чтобы проверить соседское окно. Платок исчез.

Эдж не стал дожидаться кромешной тьмы, чтобы подойти к обычному месту свиданий. В этом не было смысла. Прогулявшись по саду, он удобно устроился на скамье. Если слуги Лили были столь же услужливыми, как и его слуги, они наверняка уже все ей передали.

Вскоре Эдж услышал стук двери, но не понял, действительно ли услышал ее шаги, или это его воображение наполнило тишину звуками.

Лили подошла к живой изгороди, и он поднялся.

– Я возвращаю это. – Она протянула носовой платок. – Правда, в нем теперь дырка.

Эдж взял платок двумя пальцами, потом сжал его другой рукой и обернул тканью кисть. Он затянул платок на костяшках своих пальцев как повязку.

– Почему ты так поступила? – спросил он, глядя на Лили в сгущающихся сумерках. – Почему ты рассказала газете о ребенке моего отца?

– Эта газета напечатала очередную сплетню о жизни мамы, явную ложь. По вине издателя серьезно страдала Эбигейл. Она хотела выйти замуж, а подобные истории уменьшали ее шансы встретить подходящего мужчину. Я была сыта этим по горло.

– Я не знал об этом.

– В тот момент к нам пришла Агата Крамп, чтобы посочувствовать мне по поводу того, что она услышала от старого герцога. Он сказал, что больше не будет приглашать сестер Хайтауэр на какие бы то ни было мероприятия в его доме. Я понимала, он не хотел рисковать. Боялся, что мы проговоримся в светском обществе и раскроем его тайную жизнь. До того, как он таким образом отказал нам от дома, нас принимали во множестве мест, но потом мы стали довольствоваться лишь редкими приглашениями. Я поначалу и не знала, почему люди перестали нас приглашать.

– В конце жизни отец был сам не свой. За несколько лет до смерти у него случались периоды забытья, после которых он так и не оправился.

– Я пошла к издателю, не собираясь причинять боль твоей семье. Я лишь хотела, чтобы он прекратил причинять боль моей, – объяснила Лили. – Я на самом деле думала, что газетчик слышал о ребенке, раз уж он так много знал о моей матери. Я злилась на то, что в газете продолжали писать столько всего плохого о моих родителях, и при этом твой отец так часто встречался со своей любовницей в мамином доме. Они провели вместе лето, и, казалось, об этом знали все. По крайней мере, все подруги моей матери были в курсе. И я сболтнула о том, что этот ребенок вот-вот родится, а издателю почему-то все равно, – и вдруг увидела выражение его лица. Никто не говорил ему об этом.

Она потянулась, положив ладонь на руку Эджворта, и ее прикосновение пронзило его тело.

– Я не могла взять слова обратно. Было слишком поздно. А потом я прочитала заметку. И твоя мать была так добра ко мне… Да и ты тоже. Из-за этого я чувствовала себя ужасно.

Лили отстранилась, убрав руку и словно разверзая пропасть между ними.

– Лили?

– Я не могу жить как моя мать, и я не могу жить в мире… – Она простерла к нему руки. – В твоем мире. Людей, которые наблюдают за каждым твоим шагом.

– Лили, все твои шаги крайне сдержанны. Не из тех, что привлекают нежелательное внимание.

Она отвернулась:

– Как бы то ни было, я не хочу, чтобы за мной следили так пристально, исследуя каждый мой шаг. Повторяя мои слова и, возможно, искажая их смысл. Когда человек ошибается и об этом начинают говорить, он, несомненно, заслуживает какую-то часть порицания. Но когда правду искажают, как это было с историей моего рождения, – я не заслужила этого. Твоя мать не заслужила боли от тех слов, что были сказаны о ее браке. Ей и без того было плохо от измены.

– Возможно, именно поэтому ситуация моего отца была такой тяжелой. Из-за публичного характера этой истории. Наверное, это беспокоило меня больше всего.

Лили закрыла глаза, попытавшись объяснить все себе так же подробно, как объясняла ему. Но ей не хотелось даже слышать слова, срывавшиеся с собственных губ.

– Просто… – Она помедлила, положив руку себе на грудь. – Я чувствую, как внутри все взрывается, трепещет и… все в таком духе. Рядом с тобой я чувствую себя иначе, но вдали от тебя становлюсь потерянной. Я должна быть рядом с тобой, чтобы чувствовать себя живой. И я не смогу выдержать целую жизнь, полную таких чувств. Я видела, что эти чувства сделали с моей матерью.

– Я, разумеется, надеюсь, что эти чувства нормальны, потому что и сам их питаю. Это любовь.

– Любовь? Но это приносит такие страдания… И я так боюсь стать похожей на мать.

– Нет. Ты совсем не такая, как она.

– Откуда ты знаешь? Ты надолго уезжал учиться, да и она крайне редко бывала здесь.

Его голос зазвучал мягче:

– Я помню, как однажды она кричала на твоего отца. Я никогда прежде такого не видел. Муж и жена, кричащие друг на друга как уличные дети. Ты – не она. Я это знаю. А я – не мой отец. И тоже это знаю. – Эдж бросился к Лили и взял ее руки в свои ладони. – Мы отличаемся тем, что оба видели, как все может пойти плохо, очень плохо. Мы знаем, что такое разрыв и какую боль он может вызвать. И мы нравились друг другу. Всегда. – Он легонько коснулся поцелуем одной щеки Лили, потом другой и, наконец, прильнул к ее губам. – Я знаю, что ты любишь меня и не хочешь этих чувств. Но все равно любишь.

– Ты так в этом уверен?

– Да. Ты выйдешь за меня замуж? У тебя будет целая жизнь, чтобы привыкнуть к мысли о том, что брак может быть иным, не таким, как тот, что ты наблюдала. Брак, единственный в своем роде для тебя и меня, так не похожий на союзы наших родителей. Наверное, именно поэтому я не торопился и не женился до сих пор. Я ждал нужного момента, когда ты и я будем готовы к супружеской жизни.

Он притянул ее руку к губам и поцеловал. Лили не стала отдергивать ладонь, и игравшая на губах Эджа улыбка будто устремилась через его пальцы прямо ей в сердце.

Лили напоминала ему об апельсиновых бисквитах, смехе и прямо-таки материнской заботе, с которой она относилась к своей младшей сестре. Она напоминала ему о мире, который почти уже был создан и, возможно, мог существовать на самом деле.

– Ты заставляешь меня думать не о своей матери или моем отце. Ты заставляешь меня думать о тебе. – Эдж говорил, глядя ей в глаза, и даже в темноте Лили могла видеть в его лице нечто необычное, то, чего никогда прежде не замечала. – Лили. Я люблю тебя больше, чем кого бы то ни было. Больше, чем всех людей из моего прошлого, вместе взятых. Давай сегодня же начнем что-то новое и будем двигаться вперед лишь с воспоминаниями, которые сами выстроим с этого момента.

– Воспоминания останутся с нами всегда.

– Только как напоминания о прошлом, но не как часть того, кем мы с тобой станем. – Он привлек Лили ближе, потом еще ближе, пока, наконец, не сжал ее в объятиях. – Мне хотелось бы услышать, что ты чувствуешь ко мне.

Ощущая крепость его груди, соединяющей их так крепко, словно кровь перетекала из одного сердца в другое, Лили промолвила:

– Я, наверное, не была до конца честной, когда пришла к тебе с вопросом, собираешься ли ты ухаживать за моей сестрой. Я надеялась, что она выйдет замуж за кого-то еще, а сама рассчитывала провести остаток своих дней старой девой, по соседству с герцогом, который никогда не женится и с которым мы иногда будем встречаться в саду. Ты был молчаливым рыцарем, о котором я мечтала, учившим уроки, чтобы однажды завоевать мир.