Жена говорила громко, на надрыве. Василий Михайлович услышал все.

– Ты же в курсе, у него проблемы. – Кира щелкнула зажигалкой.

«Закурила, зараза! И это во время беременности-то!» – с ненавистью подумал Вася.

– Знак вопроса, что там дальше со всем будет. Да и еще куча сомнений у меня на этот счет...

Тут, прервав рассуждения жены, Василий вошел в кухню – ни одна досочка любовно уложенного мастерами новенького паркета не скрипнула.

– Ну, и какие такие сомнения-то у нас? – спросил жену с порога.

Дамы вздрогнули, Кира выронила сигарету. Василий поднял ее, затушил в пепельнице и, глядя в глаза жене, твердо сказал:

– С сегодняшнего дня ты не куришь! И не пьешь! Ешь витамины и слушаешь классическую музыку – детям это полезно.

Он выплеснул в раковину остатки коньяка, закрыл бутылку и задвинул ее за чайный сервиз, которым Зиновьевы никогда не пользовались.

– Что ты себе позволяешь? – вскинулась было Кира, но осеклась.

– Все выяснения отношений потом, – наигранно мягко и любезно сказал Зиновьев и удалился, как кот на мягких лапах, в свою комнату.

Вечером у Зиновьевых состоялось выяснение отношений. Кира рыдала, доказывая мужу, что сейчас ребенка заводить не время, что она не уверена в завтрашнем дне. Василий и сам не был в нем уверен. Совсем не был. Более того, он чувствовал, что тучи вокруг него сгустились нешуточные. И было это все не на пустом месте. Конечно, он делал все возможное для спасения бизнеса. Да и не столько бизнеса, сколько капитала, но вцепились в него сильно. В руках у Зиновьева к тому времени уже совсем не подпольная пошивочная мастерская была. Джинсами и юбками уже никого было не удивить – этого добра хватало и в магазинах, и на рынках. И Василий Михайлович с его предпринимательской жилкой давно занимался другими делами, приносящими совсем иные доходы. И спрос за этот бизнес был иной.

Но и при всем при этом Зиновьев твердо стоял на своем: ребенок должен родиться. Кира плакала и заламывала руки, орала и уговаривала. Но Василий, ее мягкотелый Вася, был тверд как скала.

Последнее слово его упало, как бетонная плита:

– Значит, так: если ты что-то сделаешь, если ребенок не родится, убирайся к чертовой матери! Без выходного пособия и куда хочешь. Отныне твое относительно благополучное существование зависит исключительно от того, будет у нас ребенок или нет! Я все сказал!

Василий тяжело встал и ушел в свою комнату, оставив жену наедине с ее горькими мыслями. Такого она от него не ожидала. Наоборот, думала, что он согласится с ее доводами. Теперь же Кира поняла, что уговаривать Васю смысла нет. Сама во всем виновата – нечего было со Светкой трепаться.

Была еще одна причина для глубокого расстройства: большие сомнения Киры в том, что отец будущего ребенка – ее муж. Да-да! А что тут удивительного?!! Была у Киры помимо семьи и другая жизнь. И что? Пусть кинет в нее камень тот, у кого такого в жизни не случалось. Да при ее-то вольности и свободе!

В общем, эти-то сомнения и были главной причиной переживаний. Конечно, давно пора было завести ребенка. Вася ждал его, хотел. И все условия для этого были. А сейчас? У Васи проблемы. И у нее проблемы. Да еще и какие! Но и остаться без всего того, к чему она привыкла, Кира не могла себе позволить. Это было бы неразумно.

* * *

Зиновьев загремел через два месяца. Пока был под следствием, ему донесли по-дружески, что супруга была ему не очень верна и сама сомневается в том, кто отец ее ребенка. В ответ на это Зиновьев через адвоката передал жене письмо: «Я все знаю. Но в любом случае этот ребенок мой. Условие в силе: не родишь – убирайся ко всем чертям!»

На словах адвокат передал Кире, чтобы она не беспокоилась о материальной поддержке, муж ее обещает в полном размере.

Кира немного успокоилась, но решила попробовать избавиться от беременности и свалить все потом на выкидыш, случившийся по причине больших переживаний.

Странно, но муж то ли почувствовал это, то ли донес кто, но ровно через неделю после попытки вытравливания плода при помощи бабки из псковской деревни Кира получила от мужа письмо следующего содержания: «Если ты убьешь ребенка, знай: жить тебе ровно столько, сколько мне сидеть!» И Кира почувствовала, что Зиновьев не шутит. К счастью – или к несчастью! – попытка избавления от ребенка оказалась неудачной. На два месяца раньше срока Кира родила мальчика, а чтобы подлизаться к Василию, назвала мальчика Мишей – именем внезапно ушедшего в мир иной свекра. Кроме проблем, обычных в случае, когда ребенок появляется на свет прежде времени, бабкины ядовитые настои тоже сыграли свою роковую роль: мальчик почти ничего не видел.

Когда Кира узнала это, с ней приключилась истерика. Зиновьев же написал ей, что ему этот ребенок нужен любым, и нужды в средствах на массажистов и травников Кира не знала. Деньги в большом толстом конверте ей регулярно вручали незнакомые ей люди. Они же помогали устроить мальчика к лучшим врачам, доставляли продукты и лекарства, делали необходимый ремонт, отправляли Зиновьеву с ребенком на лучшие курорты, отвозили на машине на дачу.

И Кира потихоньку стала забывать, что между нею и мужем разверзлась огромная пропасть. Все было как всегда, только Василия не было дома. И еще у нее появилась забота в виде Мишеньки, к недугу которого мать привыкла. Она полюбила мальчика и даже съездила в храм и попросила у батюшки прощения за то, что не хотела его рождения. Вот только признаться в том, что она виновата в его слепоте, у нее духу не хватило, и она все списывала на недоношенность ребенка. Да, может, так оно и было.

Что касается похожести Мишеньки на Зиновьева, то тут Кира не могла определиться. Он был похож на нее. Худенький и долговязый, с остреньким подбородком, как у Киры, с близко посаженными глазами, которые практически не видели игрушки, кубики, которыми мать пыталась играть с ним. Лишь на яркий луч фонарика зрачки мальчика реагировали, и врачи дарили Кире надежду на то, что, может быть, когда-нибудь Мишенька прозреет. Ну, и еще была большая надежда на операцию. Но, увы, и операция не дала результата: Миша Зиновьев видел лишь тени и яркий свет.

* * *

За те долгие восемь лет, что Зиновьев отсутствовал дома, мальчик вырос. Виделись они лишь однажды, когда Кира Сергеевна по требованию Василия Михайловича привезла Мишутку на свидание.

Зиновьев до боли в глазах всматривался в черты лица мальчика, который по документам был его сыном и носил его фамилию, и не видел в них своих. Совсем не видел. Правда, и чужих не видел. Он вообще не умел определять – на кого похожи дети в семьях. Правда, Кира Сергеевна и Мишенька между собой были очень похожи. Если бы Зиновьев знал, кого он должен разглядеть в своем сыне, то он, может быть, и увидел бы. Но, на счастье, он не знал, с кем супруга ему изменяла. Мог бы, конечно, докопаться до истины, даже сидя за высоким забором. Но не стал. И это спасало его от ревности. Ее не было.

Огорчало Зиновьева лишь то, что мальчик не тянулся к нему и даже шарахался, когда Зиновьев пытался его приласкать. Василий Михайлович, будучи нежным и ласковым сыном, до седых волос называвшим самую близкую и любимую свою женщину мамочкой, никак не мог этого понять.

Василий трепетно обнимал мальчика, а тот вырывался из его объятий и, глядя мимо своими невидящими глазами, жалобно пищал: «Мама!» И было от этого Зиновьеву очень горько.

Они тогда промучились втроем три дня, и Зиновьев, с трудом подбирая нужные слова, сказал жене:

– Не терзай его больше. Не привози. Приеду – привыкнет.

* * *

Но Миша так и не привык к отцу, вернее, не стал для него таким близким, каким был Василий для своих родителей. И Зиновьеву как-то пришла в голову мысль, что таким образом невинное дитя отторгает: мать – за первоначальную нелюбовь и желание избавиться от него еще до рождения, отца – за то, что тот исчез из его жизни задолго до появления на свет. И еще... И еще, может быть, за то, что в жизни этого ребенка Василий Михайлович Зиновьев оказался каким-то лишним, будто не на свое место сел...

Миша был очень одинок, хотя с годами Кира Сергеевна уделяла ему все больше и больше времени. Но, видимо, все это было совсем не то и совсем не так.

Он не знал нашего мира, не видел игрушек и картинок в книжках. Пока был маленьким, познавал мир на ощупь, а, повзрослев, стал стесняться своего состояния. И если с матерью он был еще близок, то с отцом отстраненно вежлив, не более. И как ни пытался Зиновьев заинтересовать его, вытянуть на общение, не получалось.

А Киру Сергеевну это вроде бы даже радовало, давало большие преимущества перед Зиновьевым.

Отмяк Миша немного лишь тогда, когда отчаявшийся заполучить сыновнюю любовь Зиновьев купил ему специальный компьютер для слепых, работавший на азбуке Брайля, и пригласил для обучения уникального педагога-специалиста.

Миша быстро научился набирать тексты, выходить в Интернет и пользоваться электронной почтой. Он познакомился с такими же, как он сам, слабовидящими людьми, и жизнь его изменилась.

Миша стал более общительным. И не только со своими новыми виртуальными друзьями, но и с родителями.

* * *

А потом у Зиновьева появилась Даша. Кира Сергеевна каким-то особым женским чутьем распознала, что в жизни мужа что-то изменилось и это что-то – реальная угроза всего ее размеренного существования. И хоть в семье Зиновьевых речь не шла уже не только о любви, но и о дружбе, Кира Сергеевна завелась не на шутку. Если раньше ей было до лампочки, где Зиновьев проводит время, и она была только рада, когда он уезжал на дачу вместе с его дурацким псом, то теперь она просто выходила из себя и устраивала ему концерты, нарушая договоренность, заключенную ими сразу после его возвращения домой из дальних и не очень ласковых краев. Суть договора была проста: у каждого своя жизнь, и только для Миши они – семья.

* * *

Дарья стала для Зиновьева всем на свете: любимым и ласковым ребенком, которого ему хотелось баловать, подружкой, с которой они ходили в кино и на выставки, обсуждали наряды актрис и модные коллекции модельеров. Но самое главное – Даша стала для Василия Михайловича Зиновьева любимой. Он сразу это понял, но боялся самому себе признаться в том, что случилось. И боялся оттолкнуть ее от себя. Рядом с ней Зиновьев задыхался, и его словно кипятком окатывало с головы до ног. Его недавняя смелость и удаль исчезли без следа. Все, чего хотелось ему, – это держать в своих руках Дашины длинные пальцы с аккуратно обрезанными ноготками. Он не покушался на ее свободу, не стремился сорвать поцелуй. Он переживал с ней то, что переживают не искушенные в любви девочки и мальчики, когда их по-особенному влечет друг к другу, когда радость поднимается волной от одного только взгляда. Он как будто опоздал на четверть века, потерялся во времени.

Конечно, оба они понимали, что долго так продолжаться не может. И как бы они ни притворялись, как бы ни играли в дружбу, то притяжение, которое между ними возникло, должно было в один прекрасный момент взорваться новыми отношениями.

* * *

В квартире у Дарьи все быстро привыкли к присутствию Василия Михайловича Зиновьева, который не скрывался от соседей. Дядя Петя по-свойски называл его Михалычем и увлекал в свою комнату «показать кое-что».

Дашка смеялась и расспрашивала Зиновьева, что это за «кое-что»?

– Фотографии и открытки. Старого города и людей. Он ведь приезжий, дядя Петя-то, а такое про Ленинград и его историю знает!

Зиновьев крутил головой, следя за Дашкой, которая ловко сновала за его спиной: чашки – на стол, книжку – на диван, утюг – в угол, халат – на гвоздик за шкафом. Все быстро и сноровисто.

– Даш, ну остановись ты! Я не успеваю следить за тобой – сейчас голову сверну! – взмолился Зиновьев.

– А ты не следи! – Дашка подошла к нему со спины и положила руки на плечи, да так, что он замер, а сердце заколотилось сильносильно, как у мальчишки, которому доверяли только портфель одноклассницы носить от школы до дома, а тут вдруг разрешили войти в квартиру.

* * *

Зиновьев поймал своими руками Дашкины руки у себя на плечах. Он подносил их попеременно к губам, нежно прикасался к тонким пальчикам, и голова его кружилась от запаха цветочного мыла.

Затылком он чувствовал Дашкину грудь, и от этого на макушке у него шевелились волосы, а вдоль позвоночника пробегал мороз, словно кто-то невидимый ледяными пальцами прощупывал каждый позвонок. И вдруг словно сосулька резко растаяла: сверху вниз под рубашкой пробежала-обожгла холодная капля. Он неуклюже выкрутился на стуле, выворачиваясь в Дарьиных руках так, чтобы девушка оказалась перед ним. Как он боялся, что она испугается и убежит! Но она не убежала, и это стало большим открытием для Зиновьева.

«Она ведь должна понимать, что я сейчас ее поцелую, – думал он лихорадочно. – И по идее она должна убежать».