Дженнифер Блейк - Дикое желание любви

Окутанный ночным туманом наемный экипаж громыхал по изрытым колеями улицам Vieux Carré[1]. Лицо девушки, сидевшей у окна кареты, освещали уличные фонари. У нее были запоминающиеся черты: высокие скулы, четко очерченные брови, придающие ее красоте властность, и упрямо заостренный подбородок, в то время как тонкий рисунок губ свидетельствовал о ее ранимой натуре.

Рядом с ней сидел хорошо одетый щеголеватый мужчина.

— Ну, Кэтрин? — с ленивой самоуверенностью спросил он.

— Что «ну», Маркус Фицджеральд? — резко повернувшись, воскликнула девушка, и ее янтарно-карие глаза наполнились презрением. — С чего ты взял, что я соглашусь на подобное предложение?

Маркус слегка прикоснулся к одной из пуговиц на своем плиссированном пластроне[2].

— Совсем необязательно так возмущаться.

— Возмущаться?! — прошипела Кэтрин Мэйфилд. — Если бы я была мужчиной, то вызвала бы тебя на дуэль.

Из угла кареты раздался полный негодования раздраженный голос:

— Mais oui[3], правильно. Он мне никогда не нравился, этот Фицджеральд. Я предупреждала и тебя, и твою maman. Он заслуживает того, чтобы его научили манерам на дуэли.

Кэтрин красноречиво посмотрела на свою компаньонку, которая нянчила ее с раннего детства. Негритянка лет пятидесяти-шестидесяти резко замолчала и обиженно подвинула свое грузное тело в угол. Она была няней Кэтрин, а также подругой и поверенной ее матери, Ивонны Мэйфилд, урожденной Виллере. Когда-то ее трехлетней девочкой подарили новорожденной Ивонне. Она никогда не реагировала на замечания своей юной подопечной, никогда к ней не благоволила и не была ей предана так, как ее матери.

Присутствие няни вовсе не было чем-то необычным. Она играла роль обязательной для таких случаев дуэньи. Многие женщины брали с собой на бал компаньонок, чтобы поправить прическу или подшить оборку. Традиционно дебютанток сопровождали служанки, кучера и лакеи, и для них это тоже было целое событие, с танцами и флиртом в помещении для прислуги.

Маркус счел неодобрение компаньонки благоприятным знаком. Он положил ладонь на руку Кэтрин, лежавшую на потертом кожаном сиденье.

— Поедем, — упрашивал он. — Неужели это будет столь сильно отличаться от тех игр, в которые ты играла в монастыре, или от плавания с двумя твоими кузенами?

Кэтрин отдернула руку.

— Тогда это были не более чем детские шалости. И они происходили тем летом, когда умер мой папа. Мне было двенадцать, и я тяжело переживала боль утраты. Мама предавалась собственным переживаниям, потому-то мне и предоставили столько свободы. Мои кузены, эти несносные близнецы, были совсем немного старше меня и к тому же весьма хулиганистые. Они считали, что будет очень забавно едва ли не утопить меня в реке, — но зато я научилась плавать.

«А также быстро бегать и качаться на виноградной лозе, росшей на плантации, куда уходила мама, чтобы скрыть свою скорбь», — про себя добавила она.

— Как мне помнится, — задумчиво продолжил он, — на своем первом балу ты танцевала босиком…

— Мне давили туфли.

— Потом были красные башмаки и ленты couleur de diable[4], которые ты надела на Святое Причастие примерно год назад. Это заставило многих ахнуть от ужаса.

Кэтрин пожала белыми плечами, однако нахмурилась.

— Мне было скучно.

За этот проступок ее на целый месяц заперли в комнате, что нисколько не улучшило ни ее поведения, ни отношений с матерью.

— Это вполне понятно, — искренне согласился Маркус. — Но как ты объяснишь, что соблазнила жениха своей подруги Софии-Марии прямо во внутреннем дворе во время званого вечера в честь их помолвки? Он выглядел смущенно и немного глупо, когда вернулся в гостиную с твоим веером в кармане камзола.

Сидя рядом с ним, девушка так долго хранила молчание, что казалось, будто она вовсе не намерена отвечать. Наконец она произнесла:

— Это было глупое пари, я ужасно сожалею, что выиграла его. Из-за него я потеряла лучшую подругу.

— Вот как?! — Маркус ухватился за это признание. — Пари! Дурацкое пари, но ты его выиграла. В таком случае ты, разумеется, можешь понять мои чувства?

— Ты просишь меня поставить на кон все — имя, положение, будущее, в то время как ты не рискуешь ничем. Зачем мне это? Что может вернее погубить репутацию девушки, чем посещение квартеронского бала?[5] Она будет опозорена, не говоря уже о том, что поползут отвратительные слухи о примеси «кофе с молоком» в ее семье. Мне пришлось бы уйти в монастырь, окажись я в центре подобного скандала, или покончить с собой, если бы об этом узнали.

— Ты преувеличиваешь: все совершенно безопасно. Это бал-маскарад. И от тебя требуется оставаться там лишь до того момента, когда все увидят меня под руку с белокожей женщиной. Никто никогда не узнает, кто она. Я взял с собой маску, которая скроет половину твоего лица, нечто вроде тюрбана на волосы и шаль, чтобы накрыть платье. Совсем немного твоего времени — и дело сделано. Что здесь опасного?

Бросив взгляд на прекрасную одежду, о которой он говорил, Кэтрин сказала:

— Ты наверняка был уверен, что я соглашусь.

Он пожал плечами и наградил ее своей самой обольстительной улыбкой.

— Мне оставалось только надеяться.

Кэтрин почувствовала, как ее губы невольно изогнулись в ответной улыбке. Маркус мог очаровать, когда хотел этого. Среднего роста, широкоплечий и прекрасно сложенный, с дерзкими карими глазами и вьющимися каштановыми волосами, он мог бы считаться неотразимым, если бы не слишком короткий ирландский нос. Он был одним из поклонников Кэтрин и самым настойчивым претендентом на ее руку с момента ее первого появления в обществе два года назад на балу на Конде-стрит. Он несколько раз делал ей предложение, но Кэтрин столько же раз отказывала. Рано или поздно ей, конечно, придется сделать выбор — в пользу Маркуса или ему подобного. Но ее мать, которой было положено подыскивать ей подходящего мужа, не торопилась увидеть свадьбу дочери и рождение детей, которые сделают ее бабушкой. Благодаря этому Кэтрин оказалась гораздо свободнее в выборе претендентов, которые считались подходящими или достойными. Поглощенная удовольствиями, она не спешила менять нынешний образ жизни на сомнительные преимущества обручального кольца.

Несмотря на фамилию Фицджеральд, Маркус происходил из древнего луизианского рода. Его дедушка был ирландским искателем приключений и приехал в эту страну, взяв с собой лишь шпагу и доброе имя. Но он прекрасно использовал и то, и другое, в результате чего испанская корона наградила его участком земли. Вскоре он женился на красивой французской креолке[6] и построил на своем участке прекрасный дом в испанском стиле, который назвал Альгамброй[7]. Его сын, отец Маркуса, был скорее любителем, чем искателем приключений или основателем империи. Он частенько ставил имение под удар, пока внезапно не скончался в результате несчастного случая во время езды верхом. Маркус завершил разорение, оставив на игорном столе дом и незаложенный участок земли.

Но несмотря на финансовые трудности, Маркус сохранил личное обаяние. Хорошо сложенный, отличный собеседник и изысканный танцор, поддерживающий связи по материнской линии с большинством наилучших креольских семей, он был фаворитом городских матрон. Происхождение оказалось важнее денег. Многие отцы креолы с радостью отдали бы ему в жены своих дочерей, а те, в свою очередь, были бы несказанно рады даже скудному свадебному подарку, полученному от столь завидного жениха. Если бы Кэтрин знала, что самого Маркуса не удовлетворял ни один из таких союзов, у нее было бы меньше оснований не доверять ему. Он обладал прекрасным вкусом, хорошо одевался, жил в престижном районе и, хотя не имел собственного экипажа, на вечерний или утренний прием приезжал верхом на отличном скакуне. Он умудрялся иметь все это, не получая, насколько Кэтрин знала, каких-либо значительных доходов, хотя после утраты родового имения Маркус часто с иронией говорил о своем феноменальном везении за игорным столом и на площадках для петушиных боев.

Возможно, от него снова отвернулась фортуна. Сегодня он был слишком настойчивым. Вероятно, пари, о котором он говорил, могло сильнее, чем обычно, сказаться на его кошельке. В таком случае, в событиях этого вечера явственно просматривалась воля провидения. Сначала мать Кэтрин, жалуясь на головную боль, в последний момент решила остаться дома, позволив ему сопровождать дочь и ее дуэнью в театр и на небольшой благотворительный бал, где собирали помощь сиротам Сан-Доминго[8]. Затем с Кэтрин случилась неприятность: с совершенно несвойственной ей неловкостью она пролила вино на свое небесно-голубое муслиновое платье прямо перед объявлением первого танца кадрили. Но было ли это просто досадной случайностью? Разве не почувствовала она в плотной толпе, как ее слегка толкнули в плечо, когда она подносила к губам бокал? Поначалу это впечатление быстро исчезло из-за волнения, но потом вернулось с новой силой, когда Кэтрин, прищурившись, внимательно посмотрела на стоявшего рядом мужчину.

Тут Маркус ухмыльнулся.

— Давай не будем ссориться из-за этого, — сказал он. — Если чувствуешь, что не можешь, значит не можешь. Не стоит больше об этом беспокоиться. Просто я ненавижу проигрывать пари. Все дело в гордости. Понимаешь?

Кэтрин действительно понимала, черт побери. Она испытывала такое же отвратительное чувство, когда ее кто-нибудь превосходил. Почти сразу же ощутив к Маркусу прилив жалости, она искренне посетовала, что не может оказать ему эту услугу. На ее губах непроизвольно появилась улыбка, и девушка отвернулась к окну.

Несмотря на то что еще стоял март, ночной воздух был теплым. Когда они пересекали одну из наиболее оживленных и ярко освещенных улиц, сквозь открытое окно с набережной доносились запахи готовящихся морепродуктов, свежего кофе, цветущих апельсиновых деревьев, смешанные с вечным запахом потрохов из тянущихся вдоль улицы сточных канав. Пара рыбаков, которых можно было узнать по низко надвинутым кепкам, просмоленным трубкам и темной загорелой коже, спотыкаясь от количества выпитого спиртного, шли по улице, во все горло распевая непристойные песни. В одной из тускло освещенных закусочных возникла драка, сопровождавшаяся звуками битого стекла и глухим стуком падающих тел. Это снова были «каинтоки», лодочники с Миссисипи. Создавалось впечатление, что жестокость и боль доставляла им наслаждение и они всегда предпочитали шум тишине. Затем через открытую дверь Кэтрин увидела женщину, которая прислонилась к стене, спрятав руки за спину. Она смеялась, запрокинув голову, открывая взорам голую шею и белую кожу груди над глубоким вырезом платья.

Указав на нее рукой, Кэтрин обратилась к Маркусу:

— Может, женщина вроде этой, — словно невзначай предположила она.

Маркус покачал головой.

— Demi-mondaine?[9] Нет, она должна быть леди.

— Если ее подучить манерам… — произнесла Кэтрин, не обращая внимания на возмущенный вздох и осуждающий взгляд Деде.

— Сегодня бал-маскарад квартеронов — разве ты не заметила, как мало мужчин присутствовало на нашем благотворительном балу? Со стороны попечительского совета сирот глупо было выбирать этот четверг. В течение следующих двух недель квартеронских балов не предвидится, и нет никакой уверенности, что будет еще один маскарад. А значит, или этим вечером, или никогда. — Он замолчал и вскоре продолжил: — Но пусть тебя это не волнует. Станете ли вы, леди, переживать из-за рисового пирожного, если пропустили ужин?

Vendeuse[10], мулатка в белой косынке и переднике, кричала, предлагая свой товар. Держа на голове накрытый поднос с calas, tout chaud[11], девушка остановилась, когда экипаж проезжал мимо нее, улыбнулась, сделав реверанс, и предложила Маркусу купить пакетик.

Это был удобный повод сменить тему разговора; казалось, Маркус безропотно принял отказ Кэтрин и оставшуюся часть пути говорил о другом.

Наконец экипаж остановился перед узким зданием с выходящим на улицу изящным кованым балконом. В архитектуре этого дома английский георгианский стиль удивительным образом сочетался с испанским, отчего здание не было похоже на большинство окружавших его креольских домов: вся жизнь протекала только на первом из двух этажей, а дверь парадного входа под веерообразным окном с витиеватым узором открывалась на улицу, а не вовнутрь. Нижняя часть дома была из красного кирпича, а верхнюю покрывала белая штукатурка. Этот неказистый дом словно символизировал странный брак между отцом Кэтрин, банкиром из Новой Англии, приехавшим в Новый Орлеан в последнее десятилетие восемнадцатого века и открывшим одну из первых банковских контор в городе, и ее матерью, креолкой, любительницей развлечений. После смерти Эдварда Мэйфилда Кэтрин и ее мать стали жить в доме одни, несмотря на убежденность друзей и креольской родни, что женщинам необходимо пригласить к себе одного из родственников-мужчин, который смог бы их защитить. Ивонна Мэйфилд только смеялась, утверждая, что полдюжины слуг мужчин и четыре или пять служанок, без сомнения, являлись отличной охраной для любой из них. Но Кэтрин часто сомневалась в подобных доводах. Большие семьи с многочисленными тетушками, кузенами, бабушками, дедушками, двоюродными бабушками, а также братьями и сестрами, живущими под одной крышей, в Новом Орлеане считались в порядке вещей. В таком доме всегда больше смеха, веселья и меньше одиночества для молодой девушки. Возможно, в этом случае между ней и матерью было бы не так много разногласий, а maman не проводила бы столько времени в тоске о летящих годах и морщинах в уголках глаз.