Матильда погладила себя по животу. Она сумела справиться с отчаянием и покинуть свою тюрьму. Теперь она позаботится о том, чтобы Арвид покинул свою.

– Не сдавайся, – пробормотала она. – Не сдавайся.


Спрота родила второго ребенка. Ее тело снова стало стройным, а щеки порозовели. Это был мальчик, его назвали Раулем. В отличие от Ричарда, он был рожден в законном браке, но занимал гораздо более низкое положение, чем его брат. И все же этого сына Спрота могла признавать открыто. Она выглядела счастливой, как заметила Матильда, и у нее были для этого причины: Рауль и победа Ричарда. Таким же безграничным, как счастье Спроты, было и ее сочувствие Матильде, но девушка знала, что оно ей не поможет. В час беды влиятельные люди советовались со Спротой, она почти что стала одной из них, однако скоро они снова вспомнят о том, что она – всего лишь бывшая любовница Вильгельма, на которую не стоит обращать внимание.

На Матильду тоже никто не обращал внимания. Хотя ее пропустили к Бернарду Датчанину, мужчина был увлечен разговором и даже не удостоил ее взглядом. Девушка надеялась застать Ричарда, но он еще не вернулся в Руан: пока готовилось его торжественное вхождение в город, мальчик находился в более безопасном месте – вероятно, в Санлисе.

Наконец Бернард прервал разговор, но не для того, чтобы поздороваться с Матильдой, а чтобы принять письмо, которое принес посланник. Мужчина быстро прочитал это письмо сначала с задумчивым, а потом с радостным выражением лица.

– Гуго Великий узнал о случившемся и принял сторону Ричарда, а не Людовика. После предательства Людовика это и неудивительно. Это значит, что Гуго не будет пытаться вызволить короля из Руана.

Осмонд рассмеялся, но Бото не разделял всеобщего восторга.

– Все это очень хорошо, но наши франкские соседи признают Ричарда законным графом только после того, как это сделает сам Людовик. Он может быть нашим пленником, но он все же остается королем. А чтобы признать за Ричардом титул графа, Людовик должен обладать властью.

Смех Осмонда затих.

– Нам придется его отпустить?

Бернард продолжил:

– Кажется, Гербергу глубоко поразило то, что ее супруг находится в плену. Она обратилась за помощью к своему брату Оттону, и хотя он отказал ей в просьбе, поскольку считает, что Людовик сам во всем виноват, он все же навел ее на одну мысль. Эту мысль поддерживает и Гуго.

– Я думал, что Гуго не станет вмешиваться.

– А он и не вмешивается. Но это не значит, что он должен воздерживаться от советов.

– И что же он советует? – раздраженно спросил Осмонд.

Бернард указал на письмо:

– Лотаря, сына Людовика, в качестве заложника можно привезти в Руан в сопровождении двух влиятельных священнослужителей: Дидье, епископа Бове, и Ги, епископа Суассона. Может быть, удастся настоять на том, чтобы приехал и Карл, младший брат Лотаря. Как только они доберутся до Руана и будут у нас в руках, Людовик получит свободу.

– А это значит, – догадался Осмонд, – что он снова будет обладать королевской властью, признает Ричарда графом Нормандии и побоится нападать на страну, зная, что его сыновья у нас в руках.

Матильда заметила, как омрачилось лицо Спроты. Женщина никогда бы не призналась в этом, но она явно сочувствовала Герберге, которой грозило то же, что и ей самой: быть матерью сына, ставшего заложником. При других обстоятельствах Матильда тоже испытывала бы сочувствие, но сейчас она была целиком и полностью поглощена своими заботами.

– Я знаю, где можно официально заключить перемирие между Ричардом и Людовиком, – вмешался Бото, – в Сен-Клер-сюр-Эпт. Когда-то отец Людовика признал там Роллона графом Нормандии, а Роллон в свою очередь принес ему ленную присягу.

Бернард одобрительно кивнул. Осмонду эта мысль тоже понравилась.

– И тогда наконец воцарится мир! – крикнул он, доказывая, что даже вспыльчивые люди не любят войну.

– По крайней мере с франкским королевством… и по крайней мере на первое время, – сказал Бернард. – К сожалению, я узнал, что нам грозит опасность с другой стороны. Нам повезло, что в бою нас поддержали датские воины Харальда, однако многие из них – все как один язычники – теперь не желают покидать страну. Более того, они объединились с группой бретонцев, которые пытаются захватить власть в Котантене, чтобы оттуда завоевать Бретань. Если сегодня они хотят свергнуть Алена Кривая Борода, то завтра это может быть Ричард.

Мужчины озадаченно молчали, и Матильда не упустила возможности этим воспользоваться:

– У меня есть что сказать по этому поводу.

Бернард поднял голову. Он только сейчас заметил девушку.

– Я знаю, ты на стороне Арвида. Но то, что он сделал, непростительно.

– Он не предатель, он верен Ричарду!

Бернард нахмурился:

– Как я могу ему поверить после всего, что о нем узнал?

Матильда помедлила.

– Никак, – наконец решительно ответила она. – А как Арвид может доказать свою невиновность, сидя в тюрьме? Но я… Как его будущая жена и мать его ребенка я могу доказать, что мы не поддерживаем ни франков, ни язычников, что мы настоящие норманны.

Бернард недоверчиво посмотрел на Матильду, но тем не менее дал ей договорить. Она сделала шаг к нему.

– Я знаю, что происходит в Котантене. Один из язычников, Седрик, видимо, погиб, но другой, Турмод, еще жив. Он заключил союз с некой Авуазой, и от нее исходит самая большая опасность, ведь эта женщина – дочь Алена Великого и жена могучего Рогнвальда. Она хочет ни много ни мало – восстановить его королевство.

– Откуда ты это знаешь?

– Я ее родственница, но я от нее отреклась. Сейчас имеет значение лишь то, что мне известно, где пребывает Авуаза. И я скажу об этом, если Арвид выйдет на свободу.

В комнате повисло молчание. Спрота смотрела на Матильду удивленно, Бернард – все еще недоверчиво. Но девушка знала, что достигла цели.

«Как легко стать предательницей», – подумала она. Но было ли это предательством, если взамен она получит не тридцать сребреников, а жизнь Арвида?


Авуаза не нашла Матильду. Напротив, в этих поисках она потеряла себя. Вскоре после отправления она отослала брата Даниэля обратно, потому что он докучал ей, но одиночество стало пожирать ее рассудок, как коршун падаль. Иногда, объезжая побережье, а потом удаляясь от него, женщина забывала, что именно она ищет. Потом она снова это вспоминала.

Иногда Авуаза слышала голоса. Кто кричал эти слова: «Беги, Матильда, беги от меня!»? Она сама? Ее мертвый отец? Или же Рогнвальд?

Авуаза устала и едва держалась в седле, но разум ее прояснился, потому что воспоминания, которые годами скрывались в сером тумане, внезапно проявились с необычайной резкостью. Воспоминания о детстве, о ее сестре Орегюэн, о том времени, когда они еще делились секретами и искренне любили друг друга.

– Интересно, какими будут мужчины, за которых нас когда-то выдадут замуж?

– Мой муж должен быть высоким, – сказала тогда Авуаза, – сильным, властным и гордым.

Матьедуа, мужчина ее мечты, был именно таким, но он выбрал не ее, а Орегюэн.

Рогнвальд тоже был таким. Но в нем присутствовали и другие черты. Например, нетерпеливость. Когда он напал на замок, то сразу же приказал убить всех мужчин.

С женщинами он немного помедлил. Он изнасиловал Авуазу не сразу. Только узнав о том, что она дочь Алена, он будто обезумел. Гордый, сильный, высокий и властный мужчина может причинить страшную боль.

Авуаза снова почувствовала эту боль, блуждая по одиноким лесам и думая о дне, когда узнала о его внезапной смерти, когда чуть не задохнулась от мысли о том, что решение полностью подчиниться ему оказалось напрасным. Тогда она была еще более беззащитной и бессильной, и ей не осталось ничего иного, кроме как разлучиться со своей дочерью, которая вдали от нее была в большей безопасности. Авуазе пришлось жить со знанием того, что от любви, которую она научилась испытывать к Рогнвальду или, скорее, выдавила из себя силой воли, потому что иначе разочаровалась бы в жизни, не осталось ничего, кроме многолетней борьбы за власть в Бретани. Авуазу не интересовала страна, но эта проклятая любовь должна была оправдать себя.

«Но как, – спрашивала себя женщина, – как любовь может оправдать себя, если она не укоренилась глубоко? Если она родилась не из нежности, а по принуждению – в тот миг, когда я покорилась сильному мужчине, который взял все, потому что мог это сделать?»

Рогнвальд не только забрал у нее все: честь, гордость, девственность, – он также подарил ей дочь. Матильду… Но ребенок мог только дать надежду на будущее, он не мог избавить от мук прошлого.

«Беги, Матильда, беги!»

В какой-то момент убегать стала Авуаза – от воспоминаний, нахлынувших на нее, от желания навязать дочери жизнь, которой та не хотела, и от понимания того, что она сама уже давно сдалась.

Женщина возвращалась к валу в уверенности, что застанет его опустевшим, но во дворе ее ожидал Деккур. Его глаза были слепы, и он не видел, как сильно она устала. Его душа была слепа, и он не видел, что Авуаза сломлена. Он рассказал ей новости. Харальд Синезубый покинул Нормандию вместе со своими воинами, потому что был нужен в Дании. Турмод и его союзники все еще здесь, но в ходе неудачного набега на королевство франков они понесли большие потери.

Авуаза почти не слушала его.

– Все потеряно, – пробормотала она.

– О чем ты говоришь, женщина?

– Все потеряно, – повторила она. – Какая разница, кто отец Матильды, если она любит другого мужчину? Матьедуа тоже перестал для меня что-либо значить, после того как я покорилась Рогнвальду.

– Ты с ума сошла? Столько лет…

– Столько лет, – перебила его Авуаза, – ты относишься ко мне так, будто я вдова твоего брата. Но я не его вдова, потому что не была его женой. Я была его конкубиной. Чтобы жениться, нужно ухаживать за девушкой. Он за мной никогда не ухаживал.

Деккур не стал с ней спорить. Она камень за камнем сносила дом, возведенный изо лжи, и теперь этот мужчина, пусть даже дрожащей рукой, обрушил на него последний удар.

– Я это помню, потому что я все видел, – вдруг язвительно произнес он. – В тот день, когда ты попала в руки Рогнвальда, у меня еще были глаза. Его руки были такими большими и грубыми, а твое тело – таким маленьким и нежным.

Как оказалось, осознавать правду – это не то же самое, что слышать ее от кого-то другого.

– Замолчи! – набросилась Авуаза на Деккура.

Но он не замолчал. Ему очень долго приходилось мириться со своей слепотой и с тем, что он был вынужден объединиться с Авуазой. Теперь он не хотел упускать возможность отомстить за это.

– А ты знаешь, что мы с воинами бились об заклад, отдаст он тебя потом нам или нет? И вообще, выживешь ли ты после этого?

– Он не отдал меня вам.

– Потому что ты не сопротивлялась, а покорилась ему. Потому что ты умоляла сохранить тебе жизнь и надеялась на его милость. Ты была очень красивой, но у тебя не было гордости. Женщины из моего народа предпочитают смерть изнасилованию.

– Все эти годы ты пресмыкался передо мной, а теперь говоришь о гордости?

– По крайней мере, я никогда не притворялся, будто ты мне нравишься. Я всегда тебя презирал, и ты всегда об этом знала. Я не обманывал тебя, ты сама себя обманывала. Ты внушила себе, будто любишь моего брата Рогнвальда. Видишь ли, я знаю о любви не много, но женщина, которая однажды лежала перед мужчиной в крови, стонущая, испуганная и заплаканная, забрызганная его семенем, измученная его грубостью, никогда не сможет его полюбить.

Он не сказал ничего такого, чего Авуаза не знала бы сама, но тем не менее она не хотела этого слышать и с криком набросилась на Деккура. В отличие от Аскульфа, он носил с собой не меч, а маленький нож, которым резал мясо и хлеб. Этот нож был тупым и, может быть, не пригодным для убийства, но женщина все же вытащила его из-за пояса Деккура. Если бы у него были глаза, она бы выколола их. Если бы он еще был мужчиной, она бы его оскопила. Авуаза не знала, как еще может причинить ему боль.

Не успев принять решение, она услышала крик брата Даниэля. Значит, он вернулся сюда, вместо того чтобы убежать от нее. Какой же он трус!

– Отряд! – кричал он. – К нам приближаются воины, на лошадях и с оружием.

– Кто это? Люди Турмода?

– Не похоже. Посмотри сама.

Он услужливо пропустил Авуазу вперед, и она подошла к воротам вала. Закрывать их было поздно, но женщина и не хотела их закрывать, потому что к ним подъезжали не только воины, но и… она. Матильда.

Авуаза любовалась ею. Внезапно исчезли злоба, безумие и боль. «Моя дочь, – подумала Авуаза, – моя дочь плачет».