В ту ночь, когда Рогнвальд набросился на нее, она тоже плакала, но после этого больше не пролила ни слезинки, даже тогда, когда расставалась с Матильдой. Вместо нее плакала Эрин.

На деревянных ногах Авуаза подошла к дочери. Воины еще сидели верхом, и только Матильда спрыгнула с лошади. Она была уже не нежным ребенком, как раньше, а сильной женщиной. Возможно, она проявила бы гордость, о которой говорил Деккур. Гордость, о которой сама Авуаза забыла, подчинившись Рогнвальду.

– Не нужно плакать, – сказала Авуаза дрожащим голосом. – Не нужно. Когда ты рядом со мной, тебе не грозит опасность от норманнов. Тогда ты становишься одной из них, и они не причинят тебе зла. Ты не беспомощна, ты не беззащитна. Ты наследница, наследница Алена и Рогнвальда. Бездушный скот не втопчет тебя в грязь. Чтобы выжить, тебе не придется продавать свою душу и смотреть, как ее терзают чужие люди.

Она подошла к Матильде, взяла ее за руку, а потом обняла девушку.

– Ты выйдешь замуж за того, кого любишь, а не за того, кто над тобой надругается. Ты не будешь ненавидеть свою кровь, как я ненавижу сестру и племянника, потому что видела слишком много этой крови. Ты можешь стать счастливой.

Матильда высвободилась из объятий. Она больше не плакала, и только теперь Авуаза поняла, что воины были норманнами и что Матильда привела их сюда не для того, чтобы объединиться.

Матильда ее предала.

Глава 10

Матильда сжала руки женщины, сначала одну, потом другую. Это были сухие, шершавые, теплые руки, пальцы на них были похожи на когти. Раньше Авуаза казалась ей скорее беспокойным духом, теперь же Матильда увидела в ней женщину из плоти и крови, уже не охваченную слепой жаждой власти и одержимостью, а полную чувств, которые Матильда знала и разделяла. Девушка посмотрела ей в глаза и увидела в них сначала понимание, потом разочарование и наконец страх. Она увидела человека. И в этот момент, став предательницей, она почувствовала себя дочерью Авуазы сильнее, чем когда-либо.

– Уже слишком поздно, мама.

Авуаза высвободила свои руки, обернулась и стала смотреть, как норманнские воины захватывают вал. С ее губ слетел не крик, а стон. В нем слышалось разочарование, но не удивление. Теперь она поняла: Матильда не может спасти ее и восстановить ее разрушенную жизнь.

– Я не наследница Бретани, – произнесла девушка, опустив глаза. – Хоть я и дочь норманна, но в Нормандии все норманны стали христианами, и я тоже. Они оставили свою родину и завоевали новую. И я живу в этом мире с мужчиной, которого люблю. С Арвидом.

Матильда подняла голову и взглянула на свою мать. Увиденное заставило ее застыть в оцепенении: Авуаза держала в руке нож, в ее глазах снова вспыхнула искра безумия, и девушка с ужасом ожидала, что ее мать погубит их обоих.

Но потом во взгляде Авуазы снова появились холод и усталость.

– Матильда… – прошептала она. – Матильда…

И с именем дочери на губах она вонзила себе нож прямо в сердце.

Матильде показалось, будто она чувствует, как клинок режет кожу, впивается в теплую плоть и забирает жизнь женщины, которая была ее матерью. Они с Авуазой стали одним целым. Девушка терпела муки, ощущала, как все ее тело пронизывает боль, как струится кровь, и задыхалась. Она знала, что чувствует ее мать. Не знала она лишь того, прощает Авуаза ее в этот момент или проклинает.

Женщина опустилась на колени, а потом рухнула на землю. Взмахом руки Матильда остановила воинов, которые собирались подойти ближе, и склонилась над матерью. Это мгновение принадлежало только им и никому больше. Матильда не решилась снова взять Авуазу за руки, боясь ощутить, как они медленно остывают, но она должна была сделать что-нибудь для матери и для спасения собственной души.

Матильде не пришло в голову ничего иного, кроме как прочитать молитву. Внезапно в ее бормотание влился другой голос. Девушка полагала, что Авуаза уже мертва, но человек, который десятилетиями цеплялся за пустую надежду, не мог умереть так быстро. Она еще дышала. У нее еще были силы, чтобы говорить.

– Я… никогда не попаду на небо, – выдохнула Авуаза. – Я… пойду по дороге в Хель. Она ведет… на север, где становится все темнее и холоднее… Она ведет через горы и глубокие долины. Когда-нибудь горы исчезнут, когда-нибудь исчезнет… свет. Останется только вечный лед.

– Нет, – возразила Матильда, и в ее голосе прозвучали упрямство и возмущение.

Казалось, что на них с матерью опускается черное покрывало, которое бросил ангел смерти, чтобы оборвать все: последнюю попытку Авуазы побороть смерть и желание Матильды помириться. Но последнее слово должен произнести не ангел смерти, он не может обладать единоличной властью. С ним должны прийти и другие ангелы, которые прогонят демонов и проведут душу к свету.

– Нет! – воскликнула Матильда. – Ты не попадешь в темноту и вечный холод. Бог милостив, Бог великодушен!

Авуаза с трудом дышала.

– Единственный источник света, – прохрипела она, – это огонь. Он вырвется из глаз и ноздрей волка Фенрира, когда мир… погрузится в хаос. Такова судьба мира. Такова… моя судьба… И твоя тоже. Ты не дитя любви… ты дитя огня. Когда твой отец набросился на меня, я думала, что разорвусь на части, сгорю… и превращусь в пепел. После этого… мне больше никогда не было тепло, я больше никогда не видела света.

Матильда все же взяла Авуазу за руку, и ее пальцы уже не казались похожими на когти – скорее это была рука той юной девушки, на которую когда-то обрушился Рогнвальд.

– Ты должна простить Рогнвальда, – тихо сказала Матильда. – И простить себя за то, что ты внушила себе, будто любишь его.

– Говорят, что любовь… такая же сильная, как смерть, но я умираю… а мне холодно и темно.

– Прости его, мама! Прости его и саму себя!

– Он был добр к тебе… а ко мне – нет. Для него я была всего лишь… трофеем. Когда я отказывалась ему подчиняться, он бил меня, а когда… оплакивала отца, он смеялся надо мной. Но если бы я перестала скрывать свою ненависть… что осталось бы от меня, кроме измученной души, такой жалкой и такой слабой? Я не могла этого допустить… я не хотела этого.

– Но сейчас ты можешь быть жалкой и слабой, – настаивала Матильда. – Хотя бы сейчас.

Авуаза тяжело дышала. Из последних сил она подняла руку и обхватила рукоятку ножа, которым себя ударила.

– Я… я часто поднимала на людей руку. Но я никогда не убивала. Мне… всегда хотелось знать, что человек при этом испытывает и что бы почувствовала я, убивая его, а потом себя. Почему я ждала так долго? Почему… я этого не сделала?

– Хорошо, что ты не сделала этого, – сказала Матильда. – Ты подарила мне жизнь, и я благодарна тебе за это. А теперь я передам эту жизнь дальше: я жду ребенка от Арвида. Может, любовь и слабее смерти, но новая жизнь – нет. Между тобой и Рогнвальдом, между отцом Арвида и его матерью Гизелой было так много насилия и ненависти, но мой ребенок, в котором течет кровь всех вас, это не дитя ненависти и насилия. Ты слышишь, мама? Это дитя любви.

Авуаза посмотрела на Матильду и с трудом втянула воздух. Это был ее последний вдох.


Аскульф всегда ненавидел холод. Хотя он подавил в себе желание однажды ощутить тепло и похоронил надежду на то, что это тепло ему подарит Матильда, но даже притворная черствость и равнодушие не могли избавить его от глубокой тоски.

Сейчас ему было тепло, очень тепло. Он сражался, обливаясь по́том, сражался даже тогда, когда понял, что это бессмысленно, ведь вал защищало всего двенадцать человек. Воинов, которые появились будто ниоткуда и стали пробиваться внутрь, оказалось вдвое больше. Эти мужчины превосходили их по силе, потому что лучше питались, и к тому же у них были более быстрые лошади и более острые мечи.

Возможно, все битвы в его жизни были бессмысленными; возможно, такой была вся его жизнь. Рогнвальд, его дядя, останется у людей в памяти: все-таки он основал королевство, пусть даже оно оказалось недолговечным. Сам же Аскульф занимался лишь тем, что возился на руинах этого королевства, а в итоге не смог построить из них ни дом, ни хотя бы прочную стену. Сейчас эти руины распались на еще более маленькие и бесполезные обломки. Они больше никогда не будут целыми. Он сам больше никогда не будет целым – теперь, после того как ему отрубили руку.

Аскульф смотрел на нее, но не чувствовал боли. Он почувствовал только, как из обрубка хлынула кровь. Мужчина опустился на колени и больше не обливался по́том. Почему для того, чтобы понять, что смерть согревает больше, чем жизнь, и даже больше, чем Матильда, он должен умереть?

У него еще не закрылись глаза, и он видел, как девушка склонилась над Авуазой. Аскульф был слишком слаб, чтобы отогнать от себя желание – желание, чтобы Матильда склонилась над ним, взяла его за еще целую руку, прикоснулась своей нежной кожей к его грубой, стянула с него каменную оболочку, которую ему приходилось носить все эти годы, и осыпала его тело поцелуями, чтобы оно обмякло.

У Аскульфа зарябило в глазах. Она не придет к нему, не присядет рядом, и ему нечем было заглушить свою печаль. У него еще не остыла кровь, он еще не чувствовал боли в руке, а давление в его груди еще не стало невыносимым, когда кто-то занес над ним меч и отрубил ему голову.


Матильда не знала, сколько просидела возле тела своей матери. Позади нее ожесточенно сражались люди Авуазы и Бернарда. Воины погибали или спасались бегством, но она не боялась, что в суматохе ее кто-то ранит. Душа Авуазы перешла в другой мир, и Матильда считала, что тоже находится где-то далеко, где прошлая боль не имеет значения, а будущая жизненная борьба еще не отнимает силы.

К действительности девушку вернула глубокая тишина, воцарившаяся после окончания битвы. Матильда моргнула, огляделась по сторонам, как будто очнувшись от долгого сна, и увидела, что земля усеяна мертвецами. Лица у большинства из них были перекошены, и только Авуаза выглядела такой спокойной, как будто просто спала, и такой мягкой, как будто ее тело было сделано из воска.

– Упокой, Господи, твою душу, мама, – пробормотала Матильда.

Она поднялась и в последний раз взглянула на Авуазу. Матильда знала, что не будет плакать о ней. Скорбела она глубоко и искренне, но не о старой женщине, лежащей перед ней, а о юной девушке, которой та была когда-то и которая уже давно умерла. Помимо скорби, Матильда чувствовала благодарность за то, что ей не пришлось видеть, как рушится ее собственная душа, и за то, что пережитое горе не сломило ее, а сделало сильнее. Девушка не могла этим гордиться, ведь это была не ее заслуга, а скорее милость, дарованная своенравной судьбой, по чьей воле одни деревья усыхают, а другие цветут.

Услышав звук шагов, Матильда вздрогнула. Она обернулась. Человек, подошедший к ней, упал к ее ногам.

– Благодаря Божьей милости теперь я свободен! – вскрикнул брат Даниэль, поспешно перекрестился и со страхом добавил: – Ты ведь пришла, чтобы освободить меня, правда? Ты ведь знаешь, я был всего лишь ее рабом и делал все, что она приказывала, потому что у меня не было выбора.

– Нет, – холодно ответила Матильда, – у тебя был выбор. Ты мог помочь мне, но не сделал этого.

Губы Даниэля расплылись в любезной улыбке, но взгляд оставался колючим.

– Мне тоже никто не помог, – заломил руки он. – Что может дать человек, у которого ничего нет?

Скорбь Матильды прошла, оставив после себя лишь раздражение.

– Ты всего лишь листок на ветру, – процедила она. – Уходи в монастырь, обрети покой, но не попадайся мне на глаза! И избавь нас обоих от твоего коленопреклонения. Ты ничего не делаешь искренне.

Он помедлил, но потом поднялся и зашагал прочь.

Матильда подошла к одному из норманнских воинов и указала на брата Даниэля.

– Это раб моей матери, который раньше был монахом. Прошу вас, увезите его отсюда… и проследите, чтобы с ней тоже ничего не случилось. – Девушка кивнула на пожилую женщину, которая к ним приближалась. Это была Эрин. Увидев тело Авуазы, она разрыдалась. – Она помогла мне бежать, – сказала Матильда, – пусть в благодарность за это она проведет старость в мирном и уютном месте.

Она желала Эрин всего самого хорошего, но слишком устала, чтобы с ней говорить. Матильда отвернулась. Она знала, что воспоминания об этом дне еще долго не оставят ее в покое, но сейчас ей хотелось закрыть глаза, не видеть убитых и думать только о завтрашнем дне, когда она вернется в Руан. Вернется к Арвиду.


Когда Ричард въезжал в Руан, ликованию жителей города не было предела. На улицы вышли монахи и нищие, зажиточные торговцы и крестьяне с морщинистыми лицами, знатные люди и их прислуга. Все они уже давно знали о благоприятном исходе великой битвы на Диве, но, казалось, поверили в это только сейчас.

Уже несколько лет молодой граф не посещал столицу своего государства, и в это время, когда все беспокоились о его жизни и будущем их родины, о нем ходило много слухов. Говорили, что Ричард очень силен, очень умен и очень красив. Теперь, когда люди его увидели, выяснилось, что он все же был человеком из плоти и крови, и к тому же молодым и неопытным. Но во взглядах людей светились радостные ожидания, все перенесенные опасности разжигали надежду на то, что теперь все наладится, а теплые солнечные лучи делали все остальное, необходимое для того, чтобы поверить, будто этот торжественный въезд был чудом. А если кто-то еще сомневался в том, что все произошло благодаря вмешательству Господа и что именно этого Он хотел для Нормандии, того переубедили большие колокола собора Руанской Богоматери, призывающие к благодарственному молебну. Их раскатистый звон пронизывал людей насквозь, и эта мелодия пленяла всех и каждого.