Викторьен Соссэ - Дневник кушетки

– Страстная?

– О! очень страстная. Это меня делает больной, бледной, слепой. Я слишком много отдаюсь. Это сильнее меня!

Разговор утих…

На следующее утро мой хозяин всунул в кошелек Елены несколько луидоров; она ушла очень довольная, так как, по-видимому, не привыкла к подобной щедрости.

Бедная гризеточка! Она меня заинтересовала. Она была так робка, так мила! Жаль, что я ее больше никогда не увижу.

После ее ухода мой хозяин написал графине несколько слов на голубой бумаге:

«Дорогая Симон, я провел ночь, которая успокоила мое разыгравшееся воображение и избавила меня от всяких благоглупостей. Вы правы. Будем вечными друзьями. Я не люблю вас больше той любовью, которой любил вчера. Я ваш брат, а вы моя сестра. Если вы сумеете мне уделить несколько минут, я буду счастлив. Не забывайте меня. Целую ваши пальчики».

Он не подписался; это благоразумно, когда пишут к замужним женщинам.

Сильный звонок в дверь. Часы в этот момент пробили девять.

– Кто там? – спросила Жанна тихим голосом.

Мой хозяин, сильно уставший от бессонной ночи, что-то пробормотал.

– Милый, звонили, – сказала еще раз Жанна.

– А! ты полагаешь?.. Ну и хорошо! Пусть звонят… Давай спать, милашка, будем спать…

Раздались еще два звонка.

– Верблюд! – сказал мой хозяин. – Он не хочет оставить меня.

– Может быть, письмо? – сказала она.

Мой хозяин рассмеялся. Он взглянул на хорошенькую девочку, лицо которой, обрамленное светлыми волосами, было восхитительно, и сказал с сожалением:

– Письмо! Неужели твоя догадка заключает в себе лучшее, что ты желала бы, для своего сна?

Два сильных звонка прервали их разговор.

– Черт подери это животное! – выругался мой хозяин, подскакивая на кровати.

Он натянул кальсоны, накинул халат и крикнул изо всей силы:

– Кто бы ты ни был, что бы тебя ни привело, каков бы ни был твой возраст, твоя профессия, твое знание, будь ты проклят за то, что без жалости дерешь этот медный ободок, который необходимость заставляет вешать у дверей!

Он обул туфли и всю дорогу от кровати в прихожую продолжал свою брань.

Когда он открыл дверь, послышался очень любезный голос:

– Извините меня, сударь. Я – месье Сусебрик, судебный пристав; пришел к вам, чтобы наложить арест сообразно приговору суда, сделанному против вас по милости месье Таписта, портного…

– Нахал! – прервал мой хозяин.

– Мой клиент… – возразил пристав.

– Неряха! – продолжал мой хозяин.

Месье Сусебрик очень любезно улыбнулся, а мой хозяин тотчас же сказал:

– Вы смеетесь! Насмехаетесь надо мной! Это не мешает мне предпочитать лучше видеть ваше смешное лицо, чем иметь такую грязную голову, как у вас, но входите же и принимайтесь за свое недостойное ремесло.

– Сударь, вы забываете, что мое звание заслуживает уважения…

– Я смеюсь над этим… Вытрите сначала ноги. У меня очень дорогие ковры, и я не позволю запачкать их вашими грубыми сапогами….

– Сударь…

– Я также попрошу ваших спутников отряхнуть свои лохмотья в передней, а то, я боюсь, они мне разнесут насекомых по всему залу.

– Вы ужасны по отношению к этим людям, сударь!

– А от вас, месье Сусебрик, несет табаком. Когда вы разговариваете со мной, я требую, чтобы между нами было не менее метра расстояния. Между прочим, я должен вам заметить, что вы пришли сюда наложить арест, а не надоедать мне вашими разговорами, а посему исполните вашу обязанность, получите, что вам следует, и закройте ваш дурацкий рот. Я боюсь, чтобы вы… и ваши спутники не стянули некоторых драгоценных вещей, и потому буду следовать за вами. Если я замечу что-нибудь подобное, я вас спущу с лестницы…

Они были в маленькой гостиной. Судебный пристав диктовал своему секретарю и в то же время сам записывал:

– Стол черного дерева…

– С двумя ящиками, – сказал мой хозяин, – которых я вам не открою, хотя у меня есть ключ. Они полны золота. Если вы хотите заглянуть в них, то есть слесарь на улице Домениль а Винсеннес; туда всего только тридцать минут езды…

– Диван…

– Широкий и низкий, на котором, мой милый Сусебрик, я обнимал женщин, один локон которых стоит больше всей вашей особы…

– Карточный стол черного дерева в итальянском вкусе…

– На котором я восемь дней тому назад выиграл в экарте ночь любви с такой женщиной, к которой, я надеюсь, вы никогда не будете иметь удовольствие даже прикоснуться.

– Кресло… три стула… стенные часы из фарфора…

– Вы говорите абсурд! Это из фаянса! Вам еще нужно объяснять это? – вскричал мой хозяин. – Фарфор, животное вы, просвечивает, фаянс же непрозрачен, как ты сам…

– О! сударь… пожалуйста, перейдем в соседнюю комнату.

– Это в столовую. Вы там увидите шесть стульев, стол, буфет, швейцарскую кушетку, персидские и китайские блюда… Но, ради Бога, не накладывайте ареста на остаток холодного филея, который мне будет к завтраку. Я обожаю холодный филей… а вы?

– Я…

– Очень мне нужно знать, любите ли вы его! Неужели вы думаете, что я интересуюсь вашими вкусами? Я знал в Нормандии одного наглеца, который имел вашу дурацкую вялую походку, я бы не удивился, если бы это были вы. Вы очень похожи на него.

– Сударь, мы идем дальше…

– А! Я вас там ждал… Это спальня… Там на кровати под одеялом лежит изящная женщина… Поставщик царского гарема дал бы за нее солидную сумму. Не забудьте ее отметить в вашей описи. Ее тоже можно продать с молотка…

Пристав Сусебрик и его два спутника вошли в спальню. Действительно, у него была мерзкая голова, у этого пристава. Я впервые видала такого. Высокого роста, худой, бледный, с обыкновенным глупым и злым лицом, с черными усами, большими ногами…

– Шкаф, – диктовал он.

– Полный шитой золотом и украшенной жемчугом одеждой…

– Библиотека…

– С редкими книгами. Там есть такие старые негодные книги, которые стоят около трех су, слышите ли вы? Там есть и другие, которые стоят дороже. Но за этими книгами высокого достоинства следуют уже имеющие ценности только для разносчика… Записали ли вы даму на кровати?..

– Кушетка…

– А! Это славная мебель! – воскликнул мой хозяин. – Эта кушетка была поверенной стольких прекрасных признаний…

– Комод красного дерева в стиле Людовика XV…

– Не забывайте в особенности бронзу, это самое модное теперь…

Пристав сложил свои бумаги.

– Вы не продолжаете больше? – спросил мой хозяин. – А этот старый ковер вы забыли? В продолжение семи лет мои ноги им добросовестно пользовались… Может быть, он станет потом дороже, если вы объявите, что на этом ковре королева Ранано окончила свое последнее произведение…

– Теперь сударь, вы знаете, какой срок между описью и продажей. Если вы согласны вступить в сделку с моим клиентом…

– С этим гулякой!

– Или со мной…

– Вы мерзки, я вас видеть не хочу.

– Мы в вашем распоряжении, – закончил пристав.

Последние формальности исполнены, месье Сусебрик и его помощники, оскорбленные и взбешенные, удалились. Мой хозяин проводил их до двери, которую громко за ними захлопнул. Потом он спокойно улегся, как будто ничего особенного не случилось.

Они не сразу заснули. Жанна сочла нужным сказать ему несколько слов в утешение. Она это очень мило сделала.

Что же касается меня, то я, очень обеспокоенная, нахмурилась в своем углу и как старая пустомеля тихо время от времени повторяла:

– Неужели меня продадут?.. Неужели меня продадут?.. Ах! если бы у кушеток могло биться сердце!.. Я клянусь, что почти ощущала его.

Вчера наложение ареста, сегодня положение адюльтера. Это так же плохо, как и возможно. Я опасаюсь еще большей катастрофы. Вчера у нас сажа загорелась… Это, должно быть, очень неприятно, когда горят. Все-таки я бы лучше хотела сгореть в огне, чем быть отправленной на продажу в магазин.

В три часа пополудни хорошенькая женщина с робким и порочным видом бросилась на шею к моему хозяину, который, вероятно, ждал ее, потому что был только в нижнем белье из тонкого полотна, в желтых шелковых носках и в лакированных туфлях. Он был, впрочем, очень хорош. Мужчины, подобно женщинам, в неодетом виде бывают особенно интересны. Его широкая волосатая грудь, выдающаяся вперед; его могучие руки и ноги, с крепкими, как канат, мускулами, его плоский живот, бычья шея, на которой мускулы натягивались как если бы они были из стали – все это вместе составляло замечательную фигуру, действительно способную увлечь такую хрупкую и простенькую женщину, как Валентина.

Я все больше и больше обожала хозяина. Его богемское существование меня бесконечно забавляло. Красивая дама с карими глазами уже давно не была у нас, и всю мою привязанность, всю мою любовь к ней я перенесла на своего хозяина.

Прошло уже около часу, как они с Валентиной болтали всякий вздор, тот вздор, который служит прелюдией к более серьезным вещам, как вдруг раздался звонок.

Я забыла сказать, что Валентина была одета немногим лучше его – на ней были только рубашка, чулки и ботинки – ботинки всегда снимаются в последний момент. Ах! если бы не было ботинок, честное слово, дамы были бы всегда нагими.

Как бы предчувствуя, Валентина воскликнула:

– Мой муж!

– Ты шутишь! – сказал мой хозяин. – Почему это может быть твой муж? Разве он был настолько любезен, что предупредил тебя?

– Я уверена, что это мой муж, – возразила Валентина. – Я погибла, погибла! Ах! Боже мой! Где мне спрятаться?

Мой хозяин бросил наполеоновский взгляд на Валентину и оценил ее состояние.

– Иди сюда, – сказал он.

У двери еще раз позвонили. И почти тотчас же раздался голос:

– Именем закона, отворите!

Тем временем Валентина, присев на корточки, поместилась под креслом, сократившись там, насколько могла. Это было неплохо; до сих пор я видала женщин, которые никак не могли уместиться на таком тесном пространстве. Красная бахрома опустилась так, что ничего не было видно.

– Не шевелись! – прошептал мой хозяин. Он свернул в один пакет шляпу и одежду и запихнул все это в деревянный ящик, почти в тот самый момент, когда отмыкали дверь.

Затем он взял газету.

В прихожей раздались быстрые и в то же время осторожные шаги.

Мой хозяин сидел на мне в своем странном костюме, придвинув ноги к огню, и как будто читал газету.

Как стая диких зверей, ворвались в комнату несколько человек.

Муж, бледный от волнения, от ужасного волнения рогоносца, сопровождаемый полицейским комиссаром, испускал какое-то рыканье…

– Ах! Несчастные! Я им покажу!.. Где ты, недостойная женщина?

– Ты скоро кончишь? – хладнокровно спросил мой хозяин, решившись наконец встать. – Где это ты получил воспитание? Мой старый Альберт, ты меня очень удивляешь! Я полагал, что ты воспитаннее…

Тот продолжал кричать:

– Где моя жена?

– Твоя жена? Твоя жена! Но ты с ума сошел! Ее нет здесь, твоей жены! Зачем ей быть здесь?

– Она здесь! Она меня обманывает! Я ее проследил! Ты ее любовник!

И он повернулся к комиссару с налившимися кровью глазами, из которых, однако, катились слезы.

– Найдите ее, господин комиссар! Я ее убью…

– Спокойнее, сударь, спокойнее! Мы будем искать, и, если мадемуазель Люрси здесь, мы ее найдем. Нет ли у вас женщины, сударь?

– Я ее не вижу, – отвечал мой хозяин. – Но я не поручусь, что под мужской одеждой этого слесаря не скрывается женщина.

– Нам не до шуток теперь, сударь. Нас сюда пригласил месье Люрси, один из ваших друзей, чтобы застать у вас на месте преступления неверную жену.

– Люрси с ума сошел, господин комиссар. Это мой друг детства, я его очень хорошо знаю; семи лет от роду он очень важно говорил: «Я женюсь, но буду рогоносцем». Он женился, и ему хочется быть рогоносцем. Ему только этого недостает для полного счастья. Я очень сожалею, что не могу доставить ему такого удовольствия. Я люблю мадемуазель Люрси; она очень изящная женщина; я к ней чувствую большую симпатию; но я вам клянусь, что она не моя любовница.

В общем, мой хозяин не лгал: Валентина действительно не была его любовницей; они еще не имели для этого времени.

Пока они разговаривали, агенты, осматривавшие помещение, подошли к комиссару:

– Здесь нет этой женщины, – сказали они.

– Тьфу, пропасть! – воскликнул мой хозяин.

– Почему вы не открывали нам, сударь? – очень любезно спросил его комиссар.

– Потому что не был предупрежден о вашем визите, я его не предчувствовал; я думал, что это какая-то рожа пришла. Я не знаю, кто из вас звонил, но я полагал, что это брильщик…

– Нас было несколько, – сказал, смеясь, комиссар.

Один агент, присев на корточки, смотрел под кровать; другой ощупывал самую кровать.

– Не хотите ли вы, господин агент, заглянуть в футляр моих часов?