– Что? – вскрикнула мама. – Что случилось?

– Пушинка, – стонала я. – О, мама, кто-то утопил ее в пруду!

– Утопил в пруду? – у мамы перехватило дыхание, и она обхватила ладонями горло. Она затрясла головой, отрицая мои слова.

– Да. Кто-то привязал веревку с камнем к ее шее и бросил Пушинку в воду, – кричала я.

– Боже милосердный, – сказала Лоуэла, быстро перекрестившись.

– Но кто мог это сделать? – спросила мама и покачала головой. – Никто не мог совершить такой ужасный поступок. Наверное, бедняжка просто сама упала в воду.

– Я видела ее, мама. Она лежала на дне. Спроси у Генри. Он тоже ее видел. Вокруг ее шеи обвязана веревка, – настаивала я.

– Боже мой! Мое сердце не выдержит. Посмотри на себя, Лилиан. Ты насквозь промокла. Поднимись наверх, сними всю эту мокрую одежду и прими ванну. Ну же, дорогая, а то ты снова простудишься, как тогда в первый школьный день.

– Но, мама, Пушинку утопили, – сказала я в отчаянии.

– Но не ты, ни я ни чем уже не можем помочь, Лилиан. Пожалуйста, поднимись наверх.

– Я должна рассказать все Евгении, – сказала я. – Она ждет.

– Ты расскажешь ей позже, Лилиан. Сначала обсохни и согрейся, ну же, – настаивала мама.

Опустив голову, я медленно пошла к лестнице и услышала скрип открывающейся двери. Эмили выглядывала из своей комнаты.

– Пушинка умерла, – сообщила я ей, – ее утопили. На лице Эмили появилась холодная улыбка. Мое сердце бешено забилось.

– Это ты сделала? – спросила я.

– Это твоих рук дело, – отчеканила Эмили.

– Я? Да я бы никогда…

– Я говорила тебе, что ты Енох. Все, кого ты коснешься, умрут или пострадают. Держи свои руки подальше от наших прекрасных цветов, не трогай наших животных, и держись подальше от табачных плантаций, чтобы папа не разорился, как другие владельцы. Запрись в своей комнате и не выходи, – посоветовала она.

– Заткнись, – резко ответила я, потому что была переполнена болью и горем, чтобы бояться еще и ее гневного взгляда. – Ты убила Пушинку. Ты страшный человек.

Эмили снова улыбнулась и медленно удалилась к себе в комнату, захлопнув за собой дверь.

Меня тошнило. Каждый раз, закрывая глаза, я видела бедную Пушинку, покачивающуюся на дне пруда. Ее рот открыт, а глаза смерть закрыла навечно. Когда я зашла в ванную комнату, меня вырвало. Живот болел так сильно, что я вся скрючилась и ждала, когда утихнет боль. Я сильно исцарапала ноги, когда бежала от дома к пруду и только сейчас я почувствовала это. Я сняла промокшую одежду и забралась в ванну.

Позже, когда я обсохла и снова оделась, я спустилась вниз к Евгении, чтобы рассказать ей эти страшные новости. Мои ноги, казалось, налились свинцом, когда я подходила к ее двери; но, когда я открыла дверь, я поняла, что Евгения все знает.

– Я видела Генри, – всхлипнула она. – Он нес Пушинку.

Я подошла к ней, и мы в отчаянии прижались друг к другу. Я не хотела говорить ей, что считаю Эмили виновной в происшедшем, казалось, Евгения знает, что здесь нет ни единой души, живущей или работающей на плантациях, у которой хватило бы жестокости совершить такой страшный поступок.

Мы лежали на ее кровати, обхватив друг друга руками, и смотрели в окно на этот сильный дождь и темно-серое небо. Евгения не была моей родной сестрой по рождению, но все-таки она – моя сестра в подлинном смысле этого слова. Мы были детьми, пережившими трагедию, и мы были слишком малы, чтобы понять этот мир, в котором прекрасных, невинных созданий заставляют страдать или – уничтожают.

Скорбя о потере самого дорогого и прекрасного существа, хрупкая Евгения, наконец, задремала в моих объятиях. И вдруг, вновь, как впервые, я почувствовала страх и боль: но не из-за Эмили или привидений, о которых рассказывал Генри. Я испугалась этой глубокой боли и горя, так как вдруг поняла, что то же самое мне предстоит испытать, когда не станет Евгении. Я оставалась с ней очень долго, пока не подошло время обеда, тогда я осторожно выскользнула из ее объятий и спустилась вниз.

Мама не хотела разговаривать о Пушинке за обедом, но она объяснила папе, почему я так расстроена и едва притронулась к еде. Он выслушал, затем быстро проглотил все и так сильно хлопнул ладонями о стол, что тарелки подпрыгнули. Даже Эмили, казалось, была напугана.

– Я не желаю, – сказал он. – Не желаю, чтобы страдания по какому-то глупому животному расстраивали всех за обедом. Кошка умерла и все; больше ничего нельзя сделать. Бог дал – Бог взял.

– Я уверена, что Генри найдет для тебя и Евгении другого котенка, – улыбаясь добавила мама.

– Но он не будет таким, как Пушинка, – ответила я, глотая душившие меня слезы. – Она была особенной, и теперь она умерла, – хныкала я.

Эмили презрительно усмехнулась.

– Джорджиа, – сказал папа таким тоном, как будто делал замечание.

– Давай поговорим о приятных вещах, дорогая, – быстро сказала мама и улыбнулась мне. – Что нового сегодня было в школе? – спросила она. Я глубоко вздохнула и вытерла слезы на своих щеках.

– Я получила «отлично» за письменную работу, – сообщила я.

– Да ведь это замечательно, – сказала мама, хлопнув в ладоши. – Правда, это – здорово? – Она посмотрела на Эмили, которую, казалось, больше интересовал ее обед. – Почему бы тебе не принести поскорее свою работу и не показать Капитану, дорогая?

Я взглянула на папу. Он не слушал, о чем мы говорим, и не проявлял никакого интереса. Его челюсть двигалась вверх, вниз, методично разжевывая мясо, а глаза были пустыми. Однако, заметив, что я не двигаюсь с места, он перестал жевать и уставился на меня. Я быстро поднялась и бросилась к входным дверям, где оставила свои вещи на маленьком столике, но поискав свои листки, я обнаружила, что их нет там. Я была уверена, что оставила их на самом видном месте. Я перелистала все листки в тетради и даже перетряхнула учебник на случай, если какая-нибудь из горничных засунула эти листки между страницами, но я их там не нашла.

Слезы навернулись на глаза уже по другой причине, когда я вернулась за стол. Мама улыбнулась в ожидании, но я отрицательно покачала головой.

– Я не могу их найти, – сказала я.

– Это потому, что ты не получала такой отметки, – язвительно заметила Эмили. – Ты все выдумала.

– Нет, я знаю, я ее получала. Ты сама слышала, как мисс Уолкер объявила об этом в классе, – напомнила я ей.

– Не сегодня. Ты перепутала с другим днем, – сказала Эмили и улыбнулась папе так, как будто хотела сказать: «Да она еще ребенок».

Папа закончил жевать и выпрямился.

– Уделяй больше времени урокам, маленькая леди, меньше – заблудившимся домашним животным нашей фермы, – посоветовал он.

Я не могла сдержаться и зарыдала.

– Джорджиа, сейчас же прекрати это, – приказал папа.

– Ну, Лилиан, – сказала мама, поднимаясь и обходя стол, чтобы подойти ко мне. – Ты же знаешь, что Капитан не любит этого за столом. Успокойся.

– Да она все время плачет в школе, то по одной, то по другой причине, – соврала Эмили, – и мне каждый раз приходится краснеть за нее.

– Нет, это неправда!

– Это – правда. Мисс Уолкер много раз говорила мне о тебе.

– Ты врешь! – закричала я.

Папа снова хлопнул ладонями по столу, да так сильно, что крышка масленки подпрыгнула и со звоном упала на стол. Все замерли, враз онемев, а я затаила дыхание. Затем папа вытянул руку и указал на меня пальцем.

– Отведите этого ребенка наверх, и пусть она остается там до тех пор, пока не будет готова сидеть с нами за столом и вести себя прилично! – приказал папа.

Его темные глаза стали огромными от ярости, а его густые усы гневно топорщились.

– Я много работал весь день и с нетерпением ждал спокойного отдыха за обедом.

– Хорошо, Джед. Не расстраивай себя еще больше. Идем, Лилиан, дорогая, – сказала мама, беря меня за руку. Она вывела меня из столовой. Оглянувшись, я увидела, как довольная улыбка пробежала по губам Эмили. Мама повела меня наверх в мою комнату. Мои плечи вздрагивали от тихого рыдания.

– Приляг ненадолго, Лилиан, дорогая, – сказала мама, укладывая меня в кровать. – Ты слишком расстроена, чтобы обедать вместе с нами. Я пошлю Лоуэлу, и она принесет тебе что-нибудь поесть и теплого молока, хорошо, дорогая?

– Мама, – печально проговорила я, – Эмили утопила Пушинку. Я знаю, она сделала это.

– О, нет, дорогая. Эмили не способна совершить что-либо подобное. Не говори таких вещей, особенно в присутствии Капитана. Пообещай, что не будешь, – попросила она.

– Но, мама…

– Пожалуйста, Лилиан, пообещай, – умоляла она. Я кивнула. Теперь я поняла, что мама сделает все, чтобы избежать неприятностей. Вообще, если она с ними сталкивалась, то просто не обращала внимания на реальность, даже если это было у нее под самым носом. Она погружалась в чтение книг или предавалась пустой болтовне. Мама смеялась над реальностью и отбрасывала ее от себя прочь взмахом волшебной палочки.

– Вот и хорошо, дорогая. А теперь ты поешь и пораньше ляжешь спать, хорошо? Утро вечера мудренее, так всегда бывает, – пообещала она. – Тебе помочь лечь в постель?

– Нет, мама.

– Лоуэла поднимется к тебе немного погодя, – напомнила она и вышла, оставив меня сидеть на кровати. Я глубоко вздохнула, затем встала и подошла к окну, выходящему на тот самый пруд. Бедная Пушинка, думала я. Она не сделала ничего плохого. Ей не повезло уже тем, что она родилась здесь, в Мидоуз. Может, и мое несчастье в том, что меня сюда привезли. Может, это было мое наказание, мое проклятье за смерть моей настоящей мамы, думала я. Эти мысли так меня опустошили, что каждый удар моего маленького сердца эхом разносился по всему телу. Как же мне хотелось, чтобы кто-нибудь меня выслушал.

Неожиданно мне пришла идея, я тихо вышла из комнаты и на цыпочках пошла вниз по коридору в одну из комнат, где мама хранила свои личные вещи в бесчисленных чемоданах и коробках. Я была там раньше и все исследовала. В одном небольшом металлическом сундучке, обвешанном ремнями, у мамы хранились некоторые вещи ее матери: украшения, шали, гребешки.

Под кипой старого кружевного белья лежали старые фотографии. Среди них мама хранила единственные фотографии своей сестры Виолетт, моей настоящей матери. Мама хотела похоронить все следы печали, все, что могло причинить ей несчастье. Становясь старше, я убеждалась, что она руководствуется единственным девизом: «С глаз – долой, из сердца – вон».

Я зажгла керосиновую лампу и поставила ее рядом с собой на пол перед старым сундуком. Затем медленно открыла его и вытащила из-под белья небольшую пачку фотографий. Одна из фотографий была в рамочке. Это была Виолетт. Я как-то мельком уже видела ее. Но теперь я положила фотографию на колени и стала внимательно изучать лицо женщины, которая когда-то была моей мамой. Нежность в глазах, мягкая улыбка. У Виолетт было лицо прекрасной куклы, ее совершенные черты были миниатюрны. Я разглядывала эту уже слегка выцветшую фотографию, и мне казалось, что Виолетт тоже смотрит на меня, как-будто улыбается мне, и глаза излучают тепло, успокаивая меня. Я дотрагивалась до ее рта, щек, волос и произносила слова, которые давно хотели сорваться с моих губ:

– Мама, – проговорила я, прижав к себе фотографию. – Прости меня. Я не хотела, чтобы ты умерла.

Конечно, улыбка никогда не покинет ее губы, это же была просто фотография, но в глубине души я надеялась, что она скажет:

– Ты не виновата, дорогая, и я все еще здесь, с тобой.

Я положила фотографию на колени и начала перебирать остальные снимки, пока не наткнулась на одну, где мама была вместе с каким-то молодым человеком. Он был высокий, широкоплечий, с красивой улыбкой и темными усами. Рядом с ним моя мама выглядела много моложе, и было видно, что они счастливы.

Вот они, мои настоящие родители, думала я. Если бы они были живы, я не была бы так несчастна. Я была уверена, что моя настоящая мама пожалела бы меня и Евгению. Она бы заботилась и утешала меня. И в этот момент я что-то почувствовала, и потом это чувство, все более усиливаясь, уже не покидало меня: я чувствовала, как много я потеряла, когда жестокая судьба одним махом забрала моих родителей, даже не дав мне услышать их голоса.

В воображении я слышала их голоса, тихие и удаленные, но любящие. Слезы покатились по моим щекам и капали на колени. Мое маленькое сердце разрывалось от печали. Никогда я не чувствовала себя такой одинокой, как в этот момент. Не успела я просмотреть все остальные фотографии, как услышала, что меня зовет Лоуэла. Я быстро положила все на место в сундучок, потушила лампу и заторопилась к себе в комнату. Но теперь я знала, что если еще когда-нибудь я почувствую себя так же ужасно, я вернусь сюда, в эту комнату, возьму фотографии и буду разговаривать с моими настоящими родителями, они будут со мной и выслушают меня.

– Где ты, дорогая? – спросила Лоуэла. На столе уже стоял поднос с едой.