– Мария, я буду пить кофе здесь. Налейте сразу в чашку и принесите мне сюда. Два куска сахара, как обычно…

Она снова прислушалась, вытянула шею, отупев от внимания. Ей показалось, что она слышит льстивый смешок, и она зло сжала губы. Но после долгого молчания раздался почти испуганный возглас: «Не кладите трубку!» Потом Мишель опять заговорил громко, в его голосе прорывались то удивление, то надменность. «Такое не обсуждается! – прокричал он. – Нет! Не позволю! Это можно понимать только однозначно. Как бы я иначе смог доверять…»

«Дело пошло, – подумала Алиса. – И пошло вовсю». Она опять напряглась, но больше ничего не услышала. Сигарета, дрожавшая у неё в руке, окунулась в блюдечко с остатками варенья и погасла. Она не чувствовала, что бледнеет, но Мария, пришедшая с чашкой обжигающего кофе, взглянула на неё и чуть замешкалась. И в то же мгновение на пороге возник Мишель, громко захлопнул за собой дверь, и Алиса, инстинктивно вскочив, чтобы убежать от него, споткнулась и поняла, что опирается на протянутую руку Марии, на её плечо, твёрдое, как доска, на всё её крепкое, тощее, выносливое тело.

– Мадам… полноте, мадам, – совсем тихо проговорила служанка.

– Ты слышала? – издали крикнул Мишель. Алиса покачала головой и снова села на место.

Мишель быстро шёл к ней, а она покусывала побледневшую нижнюю губу в трещинах.

– Мария, у тебя не осталось больше кофе? Сходи, раздобудь мне капельку, ладно?

Он сел на скамейку рядом с женой. Увидев, что взгляд у него прояснился, а движения стали свободными, Алиса опомнилась и глубоко вздохнула, чтобы успокоиться.

– Ну так вот, – сказал Мишель. – Подумай, сумеешь ли ты за… четыре-пять дней подготовить в эскизах основную часть костюмов для «Даффодиля»? Конечно, не по всем мизансценам и без статистов… Есть такие дела – кажется, будто они давно умерли и давно в могиле, но именно они вдруг оживают и дрыгают ногами. ТЫ ведь тоже считала, что эта постановка лопнула? Я бы за неё ломаного гроша не дал. Но зато теперь, когда им нужна наша сцена, я и слышать не хочу о старых костюмах, полинявших в чистке, истрепавшихся за двести спектаклей… Пусть возьмут твои! Я им так и сказал! Пусть тебе, по крайней мере, заплатят за эскизы! Они мне твёрдо обещали! Я их за язык не тянул…

– Кого? – спросила Алиса.

Воодушевление Мишеля сразу угасло. Он взял у Марии чашку кофе, дождался, пока служанка уйдёт.

– Всё тех же – Борда и Хирша, – сказал он. – Если хочешь знать, я ничуть не верю в успех этой затеи, по-моему, они возобновляют «Даффодиль» на год раньше, чем надо. Но раз уж сцена моя!.. Пока мы переписывались, это ещё ничего не значило. Серьёзные переговоры они ведут только по телефону.

– Через кого? – спросила Алиса.

Он отпил кофе, сделал вид, будто обжёгся, секунду помедлил, глядя на жену, и, поскольку уйти от ответа больше нельзя было, придал словам оскорбительный оттенок:

– Через Амброджо, разумеется. Кому же ещё они могли бы это поручить, как не Амброджо? Мы ведь с ним компаньоны – если можно так выразиться.

Он встал, отошёл на несколько шагов, затем вернулся.

– Ну?.. Ты ещё что-нибудь хочешь сказать?

Она подняла на него взгляд, более сонный, чем когда-либо.

– А?.. Что я скажу?.. Ах да!.. Что ж, я согласна.

– На что согласна?

– Подготовить эскизы.

– За четыре дня?

– У меня есть сорок четыре наброска… балетных костюмов…

У Мишеля вырвался недоверчивый смешок коммерсанта:

– Сдаётся мне, ты недолго будешь корпеть над балетными костюмами, поскольку…

– А?

– Подумаешь!.. Четыре классических балеринки на пуантах…

– Одену в тарлатан, – бросила Алиса.

– Да… парочка танцовщиков-акробатов…

– Полуобнажённые, в лоскутах ткани и стразах.

– Стразах? – возмутился Мишель. – По-твоему, сейчас тринадцатый год? Не сходи с ума. Вот блестки – это сгодится. Без особых претензий, в общем. Особых претензий, впрочем, и не надо… В том числе и для драматических персонажей. Иначе, сама понимаешь, эти взбесятся…

Алиса словно бы проснулась, повеселела:

– Для драматических персонажей? Вместо перьев – громадные цветы, вместо вышивки – ленты, для видимости шёлка – накладной целлофан, а для видимости роскоши – бахрома, понимаю, понимаю!

– Наброски у тебя здесь?

– Да, все. В лиловом бюваре, – некстати вырвалось у неё.

«Это называется «ляпнуть», – подумала она, глядя, как Мишель угрюмо пьёт кофе. – Придётся исключить из своего лексикона слова «бювар» и «лиловый», иначе каждый раз буду видеть, как эта мимоза свёртывает побитые морозом листья. Однако эта мимоза дружески беседует по телефону с Амброджо. Столь же странно, сколь и загадочно, как говорил покойный папа».

Она потёрла озябшие руки, поёжилась от чего-то похожего на стыд: «Ужасно видеть, как всё между нами стало по-другому. Два слова – и вот он весь скукожился, сник, постарел, правый глаз почти совсем закрылся. А я не упускаю случая его осудить, как будто это он виноват, что я переспала с Амброджо…»

– Мишель, я сейчас переоденусь и сбегаю в деревню.

– В деревню?

– У меня ничего нет для рисования: ни бумаги, ни красок, ни кальки…

– Собираешься рисовать? – спросил он с отсутствующим видом.

– А как же, Мишель… эскизы костюмов!

– Ах да, верно, извини.

– Тебе ничего не нужно?

Он устремил на жену взгляд, говоривший о том, что его страдания не прекратятся.

– Нужно. Но ты не можешь дать мне то, что я хочу.

Он покраснел, как юноша, и большими шагами пошёл в дом.

Глядя ему вслед, она прикусила губу, мысленно обозвала его «романтическим идиотом», сердито бросила салфетку на стол и откинула голову, чтобы удержать две слезы, повисшие на ресницах. Полчаса спустя она сходила по склону холма, подставляя лицо редким каплям дождя. По дороге она размышляла над костюмами, прикидывала их себестоимость и собирала первые горлянки. «Я сделаю фее в «Даффодиле» такой вот головной убор, синий с рожками…»

В деревне она купила карандаши для школьников, красные и фиолетовые чернила, акварельные краски в брусках для самых маленьких.

– Их можно засунуть в рот, и никакого вреда не будет, – уверяла лавочница.

Алиса поднималась к дому повеселевшая, готовая любить весь мир. Она присела у обочины и стала набрасывать на листе только что купленной бумаги костюм Улитки. Мелкий дождь, неосязаемый, как брызги солёной волны, прилипал к её напудренным щекам и непокрытым волосам. «Уединиться на часок, немного поработать – вот верный способ улучшить цвет лица, да и настроение тоже!..»

Когда она дошла до террасы, грозовая туча заволокла почти всё небо, кроме узкой золотистой полоски над горизонтом.

– Мишель, где ты? – крикнула она.

Вместо ответа на пороге возникла Мария, руки у неё были в муке.

– Мсье ушёл. Мария?

– Мсье находится в библиотеке. Мсье не выходил из дому.

– Вы давали ему настой из трав?

– Да, но мсье рассердился и не стал пить. Мария опустила выразительные глаза, встряхнула смуглыми руками в белых мучных перчатках.

– Мсье говорил по телефону, может быть, я ему помешала…

Она обратила к Алисе своё новое лицо – лицо намечающейся союзницы – и неуклюже убежала.

«Ещё один звонок?.. И не выходил из дому? И не выпил настой?..»

Она помешкала, затем, выбрав маску легкомыслия, вошла, треща без умолку:

– Ты здесь? Господи, как тут темно! Ты представить себе не можешь, что предлагают в этих краях художникам для работы! И никакой возможности достать кальку! В общем, в Крансаке как в Крансаке. Если тут и приходит на ум «Плот "Медузы"», то не только тут – уж я-то знаю, повидала… Вот, взяла газеты. Новостей никаких?

Не вставая с дивана, он тяжело заворочался в полумраке.

– Ничего особенного… У меня страшная мигрень!.. Ах да!.. Мне звонили…

– Кто?

– Ну, эти люди. От Хирша и Борда… Извини, детка, но всё лопнуло.

– Что лопнуло?

– Постановка «Даффодиля».

– Как?

– Вот так. «Даффодиль» не пойдёт в театре на площади Звезды.

Он опять зашевелился, повернулся на другой бок.

– А как же… Вот это да… – пролепетала Алиса. – Вот это… Вот это номер…

Она села, машинально развязала свои пакетики, зажгла лампу на секретере.

– А теперь рассказывай.

– Говорю тебе, у меня голова раскалывается… – простонал Мишель.

– Примешь аспирин. А сейчас расскажи, что произошло.

Он отвечал неохотно, уткнувшись лицом в стену.

– А что тут рассказывать? Коли дело не выгорело, так не выгорело.

– Из-за денег?

– В том числе… Хирш не может фигурировать в этой постановке ни как продюсер, ни как директор…

– Ну хорошо, а ты?

– А одного меня они не хотят. Я не вполне им подхожу.

Алиса жадно вглядывалась в кудрявый затылок, в спину человека, который разговаривал со стеной.

– А вместе с Амброджо?

Мишель ничего не ответил.

– Ты слышишь?.. Если вместе с Амброджо? Он-то ведь из их компании?

По спине было заметно: Мишель прерывисто задышал.

– Не смеши меня, – снисходительно произнёс он. Она напряжённо думала, покусывая стебелёк теперь уже ненужной горлянки…

– Ты сам позвонил в Париж, – промолвила она. Он завозился, повернулся в профиль.

– Почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Я не спрашиваю. Я прямо сказала: это ты позвонил в Париж.

В ответ он лишь передёрнул плечами и снова отвернулся к стене.

– Слушай, – продолжила Алиса минуту спустя, – а ты отколол славную шуточку: загробил дело.

Он сел, пригладил волосы ладонью.

– Да, загробил дело, – повторил он. – Надо объяснять, почему?

– Нет, – сказала она, поглощённая своими мыслями. – Нет. Я и так всё понимаю… В общем, так: ты не захотел быть чем-то вроде помощника директора при Амброджо, который в большом фаворе у Хирша и Борда… И потом – мне надо было бы работать над костюмами и декорациями вместе с ним… Понимаю… Ты решил насолить нам и загробил дело, верно? Примерно так всё и было?

– Примерно так.

Сцепив руки и сжав их между колен Мишель раскачивался взад-вперёд.

– В этот раз ты опять говорил с Амброджо?

– Конечно.

– И… что он думает о твоём решении?

Мишель рассмеялся, не глядя на жену:

– Он? Представь себе, он считает, что в сущности я прав. Что это очень хитрый ход. Что Хирш и Борда при первом же удобном случае опять обратятся к нам но уже с более выгодными предложениями. Видишь ли, мы с ним не такие уж пессимисты.

– Да уж.

Он перестал раскачиваться и с видимой неохотой спросил Алису:

– А ты? Что ты думаешь о моём решении?

Она постаралась успокоиться, разобраться в сумбуре чувств.

– Я? Скажу, что ты очень мило упустил возможность заработать, но что это, в общем, не моя забота. Ты не привык особенно считаться с моим мнением, по крайней мере, когда речь идёт о делах.

– Не надо красноречия, Алиса. У меня сегодня сил маловато. Взгляни на всё иначе. Вдохновлять на такие решения, продиктованные ревностью, перевешивать денежный вопрос, все разумные доводы, все… – по моему мнению, моему скромному мнению, не одна женщина гордилась бы этим…

– Мишель, никогда не бери на себя смелость судить, чем может гордиться женщина, а чем – нет.

– А-а, я знаю…

Она чуть наклонилась, и её дерзкие губы, её нос с приплюснутыми ноздрями выступили из полумрака.

– Нет, не знаешь. Я тоже не знаю, не могу представить себе, что ты обо мне думаешь после того, как… Но я начинаю думать, что мужчине и женщине дозволено заниматься вдвоём чем угодно, только не разговаривать. С позавчерашнего дня один из нас говорит, а другой слушает с любезностью глухонемого или отвечает так, словно находится за тридевять земель, невесть где, на скале среди океана, и оттуда подаёт знаки… Не надо так, прошу тебя! А то мы опять взбесимся. «Даффодиль» умер. Похороним «Даффодиля».

Алиса разворошила тлеющие уголья, прижала ко лбу мокрую чёлку и, сев на своё любимое место, стала набрасывать синим карандашом цветок с рожками – головной убор для маленькой феи. Сзади, в полумраке, послышался прерывистый благодарный вздох. Она делала вид, будто всецело занята работой, разглядывала рисунок на расстоянии вытянутой руки, наклонив голову и сощурив глаза. Она слышала, как шуршит мелкий дождь, как трещат говорливые поленья в камине, как тикают под потолком маленькие часы в виде совы, и думала: «Сейчас только шесть… Сегодня только суббота… Ещё полных десять дней…» Она бросила рисовать костюм феи и принялась за Стрекозу. «Крылья из целлофана… Тело из лёгких металлических пластин, соединённых друг с другом, – их легко будет покрасить, я уже вижу чудесные оттенки синего и зелёного. Глаза, ах! глаза… Два переливчатых надувных шарика по сторонам головы… Славно. Но это скорее смахивает на ревю, чем на оперетту». Она перечеркнула рисунок, и карандаш стал свободно гулять по бумаге – её завораживал мелодичный стук дождя на балконе, под дырявым водосточным желобом.