В жизни все получилось и проще и сложнее. Я убивал, убивал и чужих и своих. И, знаешь, человек привыкает к убийству. Он ко всему привыкает. Подумай только, как это страшно звучит — ко всему!.. Труднее всего он привыкает к попранию чувства собственного достоинства…

Я часто думал, уже после возвращения из джунглей: сумеем ли мы, все мы, люди, выйти когда-нибудь из джунглей и быть хоть немного счастливыми? А если и страдать, так только потому, что другим плохо? Сумеем ли не обжираться, когда другие подыхают без корки хлеба или горстки риса? Сумеем ли отказаться от власти и богатства ради блага наших братьев — и не под дулом автоматов, а добровольно и без сожаления? Или миллионы людей так и будут перегрызать друг другу глотки только потому, что сотня-другая маньяков не желает расстаться с богатством и насильственно захваченным правом посылать себе подобных на смерть?..

«Боже, как мерзко устроен этот мир, мерзко и неуютно», — подумал Мервин. Он потерял сознание, будучи уверенным, что произнес все эти слова вслух…

…Он так никогда и не узнал, придя позднее в себя, что состоялся второй, расширенный консилиум лучших врачей Окланда. Приговор их был единодушным: необратимый прогрессивный паралич.

Джун теперь не плакала. Она ушла в себя, целиком занятая какими-то своими мыслями. Глаза ее ввалились, она постоянно зябко куталась в шотландский плед, хотя стояла летняя жара. Шепча что-то про себя, она ходила из комнаты в комнату, невидящим взглядом смотрела на Гюйса и Ширин, тихо напевала старинную английскую песенку о веселой свадьбе, смахивая пыль с мебели, картин и безделушек.

Спать ей не хотелось, хотя она не спала уже вторые сутки. Она не подходила к зеркалу и потому не знала, что надо лбом у нее появилась прядь седых волос. Она задумала привести в порядок свою маленькую библиотеку и не спеша разбирала книги, располагая их в одном ей ведомом порядке, когда вдруг почувствовала, что Мервин открыл глаза. Бросилась в спальню и сразу поняла, что левая половина его тела парализована. Это было страшно, непереносимо страшно, но она ничем не выдала своего страха. Она пересела так, чтобы быть справа от Мервина. А он — он не знал еще, что половина тела отказалась ему повиноваться, — он думал, что отлежал левый бок и руку, и поглаживал их пальцами правой руки, улыбаясь Джун. Она положила голову ему на грудь.

— Как смешно ты выкрасила волосы! — сказал он и потрогал осторожно седину пальцами. — И тебе это так идет. Нет, ей-богу, идет!

Джун молчала. Казалось, она совсем успокоилась. Но прошло несколько секунд, и все тело ее стали сотрясать рыдания — рыдания отчаяния, и горя, и безысходности, рыдания без слез. И он гладил ей плечи, он успокаивал ее!

Наконец она подняла голову, и в слабом свете ночника Мервин увидел ее спокойное, осунувшееся лицо.

— Я знаю, что нам надо делать, — тихо сказала она и вышла из спальни.

Вскоре она вернулась, принеся коробочку и стакан.

— Мервин, милый, — сказала она, садясь на кровать, — мы нашли друг друга, и это счастье! Но этого оказалось мало: ведь мы должны жить! А на это у нас нет сил — ни у тебя, ни у меня. Но мы не можем друг без друга. Не можем!.. Мы с тобой примем сейчас по нескольку вот этих таблеток, — продолжала она материнским тоном, словно уговаривала больного ребенка принять лекарство. — Мы тихо заснем. И будем всегда вместе. И уже ничто, ничто не сможет нас разлучить!

Говоря так, она отсчитала несколько розовых таблеток, положила в рот и, запрокинув голову, запила водой.

— Твой стакан из-под виски попался, — улыбнулась она и протянула коробочку Мервину.

Он сразу все понял, и его лицо стало удивительно радостным и спокойным.

— Джун, Джун! Тебе нет надобности уходить… вместе со мной! Ты молода, прекрасна, ты здорова! — проговорил он, не спуская с нее глаз и сознавая в то же время, как слабо звучат его слова.

Она сидела не двигаясь, молча глядя на него.

Тогда он быстро проглотил таблетки и также запил их водой.

— Помоги мне перебраться в гостиную, к окну, — попросил он.

И когда она усадила его там в удобном широком кресле и сама примостилась на скамеечке рядом, сказал:

— Это же картина дяди Дэниса!

Джун оглянулась на стену за своей спиной, взгляд ее потеплел.

— Да, это она. Мне ее выдали под залог в несколько тысяч. Банку все равно, где она, а мне легче… было ждать… Будто и ты, и Шарлотта, и дядя Дэнис — все рядом…

В слабом свете рождавшегося дня Мервин все отчетливее узнавал и девочку, и собаку, и море, и горы.

— Еще десять минут, — сказала Джун, посмотрев на часы, — и нам станет так славно, так хорошо! И не надо будет лгать, изворачиваться, подстраиваться под кого-то. Ни фальшивых улыбок, ни слез, ни драки за право ходить, и дышать, и любить. И — всегда вдвоем, вместе, на веки веков!

Мервину внезапно стало трудно дышать. Хватаясь рукой за горло, словно отрывая от себя чьи-то злые, цепкие руки, он закашлялся и потом еще долго тяжко дышал. Наблюдая за тем, как веселые солнечные лучи вторгаются в гостиную, чувствуя, как они становятся все щедрее и жарче, он наклонился к Джун, опросил:

— Ты веришь, что после этого, всего этого, всей этой… жизни что-нибудь еще будет?

Джун молчала. Он еще раз взглянул на нее и продолжал, заметно тяжело дыша, с трудом подбирая слова:

— Я верил. До этого самого часа, этой секунды. А теперь… теперь не знаю…

— Родной мой, светлый, желанный! Я верю беспредельно. Я знаю — любовь бессмертна, одна она. Люди рвутся к власти, каблуком наступают на горло, перешагивают через трупы вчерашних соратников и друзей. Люди убивают из-за песчинки золота, продают за сребреники мать и отца, брата и сестру, учителя и наставника. И что? Вспомни своего любимого мудрого Хайяма: из праха великих владык слепят кирпич, богатство разнесут по свету неблагодарные наследники-моты. А любовь вечна. Не продажные ласки впопыхах, нет, любовь! Нам не о чем тревожиться, любимый! Вечность — она на наших ладонях и в наших сердцах.

Джун обняла его, закрыла глаза. И ей стало жарко, так нестерпимо жарко, словно достали горячую маленькую звездочку с небес и зашили ее в грудь. И она сжигает ее изнутри. И нет этой муке конца. И нет от нее избавления.

А Мервин вспомнил, что сегодня ему будет звонить дядя Дэнис. И хотя это еще только могло быть, в его слабеющем сознании это событие было отмечено как уже минувшее.

И, словно продолжая разговор, которого не было и которому не суждено было никогда состояться, он прошептал:

— Я нашел ее, дядя Дэнис. Я сам нашел ее!

Последнее, что видел, проваливаясь в небытие, Мервин, было огромное, ослепительно желтое солнце. Столь огромное, что, не удержавшись на небе, оно коснулось земли и пролилось на нее густым бесконечным океаном золота. Океан был спокоен, по его едва заметно колыхавшейся поверхности стремительно скользило несколько боевых вака-каноэ. В центральном, на возвышении на корме, сидели Мервин и Джун. Нагие, юные, сильные, они бережно обнимали друг друга за плечи. Десять прелестных юных пухи [*] с венками из белых крупных роз на черных лоснящихся волосах протяжно пели старинную свадебную песнь:

[*] Пухи — незамужняя девушка (маорийск.)

Как звезда находит на небе свою звезду,

Я нашла тебя, любимый, о любимый!

Ты быстрей типуа-демона, ты сильнее чудовища-нгарары!

Ты мой муж, мой возлюбленный, мой атуа-бог!

Барабаны едва слышно рассыпали нечастую дробь неги и раздумья. Протяжно и страстно гудели путары — раковины. Альбатросы безмолвно взмывали ввысь и лениво плыли по струям теплого воздуха вниз, к волнам. И вновь взмывали ввысь бесстрашные и свободные властители неба. Десять юных сыновей великого Арики [**], с венками из алых роз на черных пышных кудрях, протяжно пели старинную свадебную песнь:

[**] Арики — вождь (маорийск.)

Как поток с поднебесных гор падает в прозрачное озеро,

Я упал на грудь твою, любимая, о любимая!

Ты добрее птицы киви, ты прелестней понатури — морской волшебницы!

Ты жена моя, возлюбленная моя, Тоэтоэ — цветок мой!

Каноэ величественно скользили вдаль, становились меньше, меньше. Дробь барабанов и гудение путар доносились тише, глуше, невнятнее. И вот уже небо смешалось с волнами, и не различить ни каноэ, ни птиц, ни солнца даже. Все смешалось в туманном золотом мареве. Вот уже и слова песни можно разобрать едва-едва, песни, которую поют то ли люди, то ли духи — кехаа, то ли ветер, подвластный лишь одному ранги — небу-отцу:

Плывут за кормой каноэ увядшие лепестки роз.

Тонут в волнах океана как смертельно раненные надежды.

Ну и пусть! Человек — тане бренен — смертен!

Но любовь — продолжательница жизни и света — любовь вечна!..

…Из приемника по-прежнему вылетали сгустки джазовых ритмов. Внезапно уханье, скрежет, вой оборвались. Тут же, без перехода, без паузы, зазвучал доверительный, задушевный голос диктора: «Если вы, пусть и бесповоротно, решили покинуть сей мир по воле своей, задержитесь на несколько минут. Позвоните нам, «Добрым самаритянам», по телефону 63-97-39. У нас всегда найдется для вас и время и слово… Задержитесь на несколько минут… Наберите наш номер. Пока еще не поздно…»

Было около четырех часов пополудни двадцать седьмого декабря. Как всегда по пятницам, в это время центральные улицы Окланда — и особенно Куинстрит — были запружены людьми и машинами. У большинства проезжих и прохожих было отличное настроение. Только что прошли рождественские праздники, через несколько дней наступал Новый год. Окландцы громко обменивались приветствиями, шутками, спешили в свои любимые бары, торопились закупить продукты и подарки. Беспечная суматоха накануне очередного уикэнда.

Через самый центр с включенными на полную мощность по новозеландской традиции фарами медленно двигалась небольшая, состоявшая из нескольких автомобилей траурная процессия. Ее открывал двухместный катафалк. Он вез два одинаковых гроба. На крышке одного из них лежали белые розы, на крышке другого — красные. В следующей машине ехали мадемуазель Дюраль и Дэнис О'Брайен. Было жарко. И он открыл задние окна.

Кортеж проезжал мимо здания вечерней газеты, когда из дверей ее типографии высыпала ватага юрких мальчишек с пачками очередного выпуска. И тотчас послышались пронзительные крики: «Окланд страйп»! Самая информированная газета в городе! «Окланд страйп»! Таинственное самоубийство звезды ринга и героя Вьетнама! Амурные похождения безногого Дон Жуана!.. Ромео и Джульетта атомного века принимают смертельную дозу наркотиков!..»

Мадемуазель Дюраль вздрогнула, закрыла лицо руками. Так она сидела довольно долго, потом выпрямилась, негромко сказала:

— Мервин тоже разносил газеты… На свой первый в жизни заработок он пригласил Джун в ресторан. Тоже первый — в ее и его жизни. Она мне потом сама рассказывала… Боже, так страшно говорить об этих детях в прошедшем времени…

Дэнис рассеянно смотрел в окно. Его тяготила эта поездка — такая поездка! — через центр города. И в столь неподходящее время. Ему казалось, что прохожие поглядывают на катафалк с плохо скрываемым раздражением: «Как это бестактно — портить людям настроение, обнажать перед всеми свое горе!» Он вздохнул и посмотрел на пол, где свернулись коричневым и черным клубками испуганные, притихшие Ширин и Гюйс.

— Никогда себе не прощу! — зло и убежденно произнесла мадемуазель Дюраль, откидываясь на спинку сиденья. — Я, одна я во всем виновата! Как я могла так опоздать! Если бы я была здесь, все было бы иначе, все.

— Кто же мог предположить такое? — отозвался Дэнис. — Кто только мог предположить…

Ему вспомнилась его картина «Люди будущего», которая вызвала шумные толки и бурные споры во время выставок и в Лондоне, и в Париже, и в Касабланке, и в Рио. Люди будущего… В каком далеком столетии наступит ваша эра? Но ведь наступит же когда-то?!

Внезапно с бирюзового неба упал дождь. Сразу потемнело. И по прохладной волне, хлынувшей в машину откуда-то из боковой улицы, Дэнис понял, что дует «южак». Плотные серые тучи скрыли верхние этажи небоскребов. Вспыхнули фары попутных и встречных автомобилей. Медленно разгорались уличные фонари.

— Всеобщие похороны! — воскликнул, поеживаясь, Дэнис. — Вселенские похороны!

Гюйс угрюмо посмотрел на него и тут же вновь уронил голову на лапы…

Незавершенный эпилог

Прошло несколько лет. Поздней весной 197… года веллингтонские любители живописи с чувством приятного удивления обнаружили в вечерней газете скромный текст одного из многочисленных уведомлений: «Завтра с 10 часов утра до 10 часов вечера в Карори, в помещении бывшего особняка финансиста Седрика Томпсона, состоится выставка картин Дэниса О'Брайена. Вход свободный».