Я слабым шепотом ее окликнул, словно боялся не найти и потерять. И слабый шорох тут же под диваном вернул ее как Божью благодать.

Вместе с Аристотелем Фея выползла из-под дивана и сразу же зачихала от пыли… Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись, как дети, а может, в это мгновенье мы и были детьми.

Ведь вместе нам было легко, мы только узнавали себя, а вместе с собой заново воспринимали этот удивительный мир. Верно угаданные друг другом, теперь мы прятались от Темдерякова и упивались загадочной реальностью, как сном. Разумеется, что теперь я забыл про учебу и весь день провел с Феей.

Она баюкала меня…

Сладкая истома волнами бродила по телу. И как колокольчик звенело в такт чувствам безумное сердце…

Она была нежней и желанней любого цветка, любого нарождающегося света…

Среди пустынной ночи наугад я брел куда-то, а теперь в нее… Так чувство оставляет звездам взгляд…

Мой вечный сон… Спасение мое…

Около полудня опять раздался пронзительный звонок с отчаянным стуком в дверь… Фея опять притаилась на время, а я, словно в каком-то тумане, открыл дверь и увидел писателя Петрова…

Он, как всегда, стоял с папочкой, наверняка, наброски какого-то нового романа, им еще с бутылочкой греческого коньяка, которую он держал двумя пальцами на весу как обладание внезапно несчастными побуждениями, измотавшими его творческое Эго…

– Я, кажется, написал роман, – сказал он вместо приветствия и впился меня своими русскоязычными голубыми глазами…

– Между прочим, «Приют в небесах» называется, – торжественно прошептал он.

– Название многообещающее, – безо всякой радости заметил я.

– Ну, так я войду?! – спросил он меня, видя, как я с беспокойством переступаю с ноги на ногу.

– А, может быть, как-нибудь в другой раз?! – ответил я ему вопросом на вопрос, удивляясь собственному голосу…

– Впусти его, – услышал я сзади голос Феи и со смущением дал Петрову войти… Нисколько не обиженный Петров сразу же поцеловал у Феи ручку и представился:

– Русский писатель, но увы, с очень распространенной фамилией Петров, хотя можете звать меня просто Александром… Александром Ермолаевичем…

– А вы не пробовали взять себе псевдоним?! – спросила Петрова Фея, присаживаясь со мной на диван.

– Да нет, – Петров с удовольствием плюхнулся в кресло, – я сам себе прозвища давать не люблю, да и к древу моему отношусь очень серьезно. Ведь мой род берет начало еще со времен Ивана Грозного… Один из моих предков при нем опричником служил… У меня даже под стеклом лежит пожалованная царем грамота моему пра-пра-прадеду.

– Надо же, как интересно, – улыбнулась с любопытством глядящая на Петрова Фея. Я не успел ей сказать, что у писателя Петрова была особо творческая привычка превращать любой свой вымысел в реальность.

– И что же царь пожаловал ему этой грамотой? – спросила Фея.

– Он пожаловал ему две деревни под Смоленщиной и княжеский титул, – с гордостью за свой род улыбнулся Петров.

– Так значит вы – князь?! – еще больше удивилась Фея.

– Не просто князь, а русский князь, – с некоторой принципиальной интонацией в голосе добавил Петров…

Я уже с усмешкой ждал, что он сейчас коснется и моего еврейского происхождения, однако Петров уже забыл про свое, как и про любое другое древо и теперь предлагал нам выпить… Но мы с Феей благодушно отказались…

Тогда он с некоторой обидой стал пить коньяк прямо из горлышка, отказавшись с нервным смешком от закуски…

В этот момент я мысленно сравнил его с Темдеряковым и пришел к выводу, что князь Петров более изящно держит бутылку и пьет коньяк совсем маленькими глотками.

Фея уже с печальным любопытством наблюдала это натренированное чудище…

Возможно, она вспомнила про своего несчастного Темдерякова. Ведь тот тоже прямо из горлышка пил.

Однако после он ругался и бил ее, в то время как Петров любезничал.

Хотя если бы она была его женой, то еще неизвестно, как бы он стал относиться к ней…

В голову мои лезут бредовые мысли, и это происходит, наверное, оттого, что слишком много неожиданного сразу я нахожу в своей однообразной до этого момента жизни… Сейчас Петров сделался красным, как рак, глаза его быстро затуманились, но язык все еще не заплетался.

– Я хочу немного прочесть, – утер он рукавом губы и тут же раскрыл свою папку, – тут я, как бы поскромнее выразиться… в общем, ерунду одну написал. Послушайте!

«Самое смешное, что я никогда не буду собой!.. Уже два года, как я лечусь неизвестно от чего! Иному врачу могло показаться странным и нелогичным мое желание умереть!

Однако это было так, я подумал и сразу же испугался сам за себя! Потом я схватил веревку, и начал намыливать ее мылом… Разумеется, мылом, и разумеется, земляничным…

Приятнее висеть этаким елочным украшением да еще пахнуть лесной земляникой. И все бы ничего, да крюк выскочил вместе с потолочной балкой…

Грохот, шум, и я как дурак лежу, а сверху через дыру в потолке смотрят на меня удивленные соседи. Главной целью визита людей в белых халатах было, конечно же, не знакомство с потолочной дыркой, просто им хотелось убедиться, что я еще жив, целехонек и могу долгое время транквилизировать свое существование в иной мир… Увы, провал великолепного спектакля…

Утро началось с обыкновенного электрошока и закручивания моих мозгов в какой-то непонятный узел.

Толстый мужик в такой же полосатой пижаме, как я, показывал мне свой член и громко смеялся…

Хмурый санитар вколачивал в стену гвозди и, не меняя положения своего согнутого знаком вопроса тела внимательно изучал убедительно спокойное поведение остальных идиотов…

Мальчик с крошечными поросячьими глазками, заостренными ушами и тяжелым подбородком вылизывал стекла на решетчатых окнах, словно пытаясь ощутить вкус окружающего пространства.

Рыжий доходяга жевал собственные тапочки, задумчиво ковыряясь в носу.

Какая-то голая, бритая наголо баба серьезно вышагивала между коек, чертя мысленно босой ногой на полу пустые квадраты…

И только один человек молчал в углу и прятал глаза, лишь иногда свои чувства храня на клочках туалетной бумаги. Вот он, мой «Приют в небесах».

На этом месте Петров прервал чтение… И слегка задумчиво поглядел на нас… Фея блаженно засыпала на моих коленях… Я приложил только палец к губам, выпрашивая у Петрова молчания. Наши лица спокойно замерли. Фея спала, как Аристотель, свернувшись калачиком. Я осторожно приподнял свою голову и освободил свои колени.

Потом мы вышли с Петровым на кухню.

– Где ты нашел ее?! – с наивным любопытством прошептал Петров.

– А я не искал, – улыбнулся я, – просто мы засветились с ней одной радугой над полем.

– И-эх, – грустно вздохнул Петров, – а я вот все один, и все не знаю, что мне делать?!

– Просто надо жить! – ответил я таким тоном, словно во всей моей фразе был заключен самый глубокий смысл…

– Я не корова, чтоб просто есть траву, и давать людям молоко вместе со своим мясом, – обиделся Петров.

– Ну, не знаю, – смутился я, пытаясь разобраться в его странных переживаниях, – я тоже страдал, пока не встретил Фею!

– Ах, ах, ах, – уже иронично сверкнул глазами Петров, – а вы, оказывается, умеете из жизни выделывать для себя всякие сказки.

– Да, причем здесь сказки, – возмутился я, – просто я ее полюбил, вот и все.

– Ох, уж эти чувства, – изменился в лице Петров, – неужели вы никак не повзрослеете?! Поверьте, что рано или поздно, но вам откроется обман, вот тогда-то вы и будете безумно наказаны сами собой. За свою самонадеянность и самовлюбленность!!! И вообще любовь – это прошлое, в котором нет ничего, кроме бесконечного воспоминания о твоей же несчастной влюбленности, которая как картина на стене висит одна и только ждет твоего восхищения!

– А, может, она ждет нашей жалости? – спросил я его.

Петров усмехнулся и, похлопав меня по плечу, быстро завязал тесемки на своей папке и вышел из квартиры, оставив после себя чувство тоски и еще какой-то нарождающейся тревоги.

Конечно, эта тоска была во мне раньше, но сейчас Петров усилил ее своим мучительным вопросом о смысле, который он нигде и никак не находит…

А пока что Фея спала, Аристотель грелся около ее ног, я тихо бродил между строчек Евангелия от Фомы, раскрытого Феей час назад… на столе… Как я понял, это было очень необычное Евангелие… Написанное скорее поэтом, чем священником и жрецом.

«Эти тайные слова, которые сказал Иисус живой и которые записал Дидим Иуда Фома. И он сказал: Тот, кто обретает истолкование этих слов, не вкусит смерти…»

Боже мой, какая прекрасная, просто ошеломляющая музыка восхищения! Познавший Фею – постигнувший Тайну, разве я когда-нибудь умру вместе с ней?! – Нет, мы просто скинем прах… Тончайший саван Смерти и к высшей правде улетим!

«Иисус сказал: Пусть тот, кто ищет, не перестает искать до тех пор, пока не найдет, и, когда он найдет, он будет потрясен, и, если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем».

Это аксиома любви… мужчине нужна женщина, и он будет ее искать до тех пор, пока не найдет, и только после этого он может царствовать. Именно поэтому те, кто подобно Темдерякову не нашли в этой своей жизни своей драгоценной половинки, влачат жалкое существование, заливая свою никчемную тоску вином забвения и пустоты…

«Иисус сказал: Если те, которые ведут вас, говорят вам: Смотрите, Царствие в небе! – тогда птицы небесные опередят вас. Если они говорят вам, что оно – в море, тогда рыбы опередят вас. Но Царствие внутри вас и вне вас». Так Фея внутри меня и вне меня. Так Жизнь и Смерть во всяком человеке заключены одновременно… Так всякое желание и мечта рождается и исчезает снова… И все-таки смутный след ее везде живет!..

«Когда вы познаете себя, тогда вы будете познаны и вы узнаете, что вы дети Отца живого. Если же вы не познаете себя, тогда вы в бедности, и вы – бедность…»

Я познал себя через Фею, через ее живые уста, я внял твоему Божьему откровению, ибо увидел я в ее образе твое подобие, и оно открыло меня.

Оно вознесло меня над миром хотя бы в мыслях, но и это было уже достаточно, чтобы осознать младенческий смысл всякой святости…

В дыханье нищего рассудка свободу вечную узнать. И опять перед глазами всплыл образ пьяного Темдерякова.

Ведь это он живет в бедности, и он – сама бедность. Он жил рядом с Феей, он имел ее как женщину, и все равно остался нищ, остался жалок и слеп…

Неужели Бог и его неведенье не посылал ему знаки.

Не добирался до его ушей в темноте таинственным шепотом, не заставлял глядеть на мир влюбленными глазами и растворяться в звездной тишине.

Иль разум его узок, как у болящего зверя. И Божее доверье ни к чему не приведет его и не откроет двери. И будет лишь с тоской идти во тьму?!

Евангелие от Фомы каким-то странным образом перекрестилось со всеми моими чувствами, и теперь я жадно размышлял над тем, как будет в нем рождаться моя память. И моя предыдущая память по тому миру, которым я раньше уже был.

Фея проснулась, и я снова глубоко проникаю в нее…

Все осталось позади. Одна лишь мучительная и все захватывающая Святость.

Страшнее и притягательней самой Смерти. Как белый туман ее ощущения пронзали мои глаза током одного исчезновения…

Исчезновение, объятое Любовью, должно быть сладким уже в последний миг, когда… из тела ткут дыханье ветра…

Ведь тело – сосуд… оно разобьется. И только Дума возвышенная им, замолвит о нас с тобой, Фея…

Свое последнее слово.

Ложь из правды, как правда из лжи.

Фея так страстно целует меня, что я чувствую, как ей хочется жить… Я как желание жизни в ней пробуждаю безумие. И страх превратить в тени ада наши влюбленные души.

Я пишу стихи или даже они рождаются во мне, когда я обладаю своей любимой женщиной.

Впустившей меня в себя как в странный приют блаженной неги и печального забвения.

Так иногда в лесу я забывался надолго и сидел под какой-нибудь сосной и с наслаждением шевелил спокойные травы, беря на руки доверчивых насекомых и отпуская их обратно к себе. День пролетает, как сказка, и я очень боюсь, что она кончится, и я с тревогой прощаюсь с Феей, уходя на работу… Невольная тоска делает из меня сомнамбулу…

Я спасаю людей, но спасаю бесчувственно…

Даже старушка, в вену которой мы с полночи до утра вкололи более тридцати уколов лазикса, через одну иглу, ее радость по поводу спасенной жизни и почти пропавшему отеку легких, не вынесли меня из моего призрачного царства, где я до сих пор обладал моей Феей.

И моя учеба, моя проклятая учеба уже давила ярмом, ибо я каждую минуту боялся за нее, ощущая в своих воображаемых картинках несчастного Темдерякова, который всю прошедшую ночь бродил под моими окнами и вглядывался в их черные стекла, пытаясь разглядеть знакомые до обморока очертания Феи.

Возможно, что он никогда никого и не любил, но сейчас он был одинок, и это приводило его в бешенство, потому что до такого умопомрачения его безропотная и во всем покорная ему Фея заботилась о нем и жалела его, а сейчас у него был только он сам. Словно мы поменялись с ним местами.