Иногда он говорил на действительно хорошем английском.

– Вы рассуждаете как большевик, – заметила я. – У нас в Чикаго есть такие.

Стефан прекратил смеяться, ударил кулаком по стойке и заявил:

– Чикаго! Хеймаркет. Позор!

О том инциденте на площади Хеймаркет в моей семье вообще нельзя было упоминать.

Мне тогда было семь лет. Большой отряд полицейских начал разгонять митинг рабочих, и вдруг в них бросили бомбу. Один полицейский погиб, раненный осколком, остальные открыли стрельбу. В итоге пострадало тридцать человек, среди которых были и полицейские, застреленные в неразберихе своими же. Отец Эда, мой дядя Стив, был в числе тех полисменов, тогда как Майк и его друзья из профсоюза кузнецов находились в толпе митингующих.

«Бойня, – всегда говорил об этом дядя Майк. – Мы ведь были всего лишь рабочие, которые пытались добиться достойной оплаты за свой труд. Мирная демонстрация против кровопийц-плутократов».

«Анархисты! Большевики! – в свою очередь распалялся дядя Стив. – Иностранные агитаторы, призывавшие к насилию».

Стефан с гордостью заявил:

– Я не только большевик, но и последователь Владимира Ленина. – А потом он добавил: – Соглашайтесь на эту работу и не глупите. Так у вас будет шанс ударить по паразитам и поддержать рабочих.

На следующее утро я завтракала в одиночестве. Стефан разрешил мне съесть второй круассан, но третьего не дал.

– Что вы решили? – поинтересовался он.

– Я соглашусь на эту работу, – ответила я. Видите ли, мне на самом деле нравится мысль, что я буду находиться в студии мадам Симон среди других женщин, которые занимаются там делом. И кто знает? Возможно, если я помогу ей с ее «вдохновением», она еще раз взглянет на мои эскизы. И тогда я буду постоянно ужинать в «Л’Импассе».

Стефан поцеловал меня в обе щеки.

– Citoyenne[49], – одобрительно сказал он.

«Нони, ты здесь очень далеко от своего Чикаго», – сказала я себе.

Когда я пришла к мадам Симон, она, не задавая никаких вопросов, сказала:

– Vite. Vite.

Жоржетта объяснила, что дома моды скоро закроются на vacances de Noël – рождественские каникулы, насколько я догадалась. Постепенно я осваивала французский. Клиентки мадам хотели получить платья к праздничным торжествам. Жоржетта вручила мне журнал с фотографией женщины в каком-то восточном с виду наряде. Все было очень красиво, а фото выглядело почти как картина. Я указала на нее и задвигала руками, показывая, будто шью: почему мадам Симон не может скопировать это по фотографии?

– Non, – сказала Жоржетта. – Il faut présenter les nouveaux[50].

Мадам показала мне имена пяти женщин, которые хотели сшить платья к Noël. То есть к Рождеству. Сегодня было 5 декабря. Как можно сшить пять платьев от кутюрье за десять дней? Только если жутко спешить.

Меньше чем через час я уже была на пути к Дому моды Поля Пуаре. На мне были один из костюмов мадам Симон глубокого синего цвета и пелерина. В записке от Алена из «Ритц» я была представлена как мадам Смит. Не очень-то замысловатое имя. Зато легко запомнить.

Перед магазином на Вандомской площади в глаза мне бросилась одна фигура – думаю, сам Маршалл Филд хотел бы себе такую. В витрине, переполненной разными товарами, женский манекен, одетый в юбку из золотой парчи и пурпурную бархатную тунику, стоял в окружении других таких же манекенов, выряженных фаворитками султана, призванными развлекать его величество. На нескольких мужских манекенах были длинные мундиры с богатой вышивкой, а в тюрбане одного из них красовалось павлинье перо.

Я вошла внутрь.

– Вот это да! – восторженно произнесла я при виде женщины-служащей, которая подошла ко мне.

Она слегка поморщилась, но скрыла это за механической улыбкой и сказала с английским акцентом:

– Вы, полагаю, американка.

– Да, – подтвердила я. – И очень рада, что вы говорите по-английски.

Мне не хотелось бы упражняться в своих шарадах еще и с ней.

– Очень впечатляющая витрина, – заметила я.

– Это сцена из знаменитого приема мистера Пуаре в восточном стиле под названием «Тысяча и две арабские ночи», который состоялся этим летом, – пояснила она.

– А, понимаю, – кивнула я. – В дополнение к «Тысяче и одной ночи».

Она тоже кивнула и, подведя меня к большой фотографии, указала на нее.

– Здесь сам месье в костюме калифа, – сказала она. – А это лорд Актон. Из него получился очень хороший восточный владыка, вы не находите?

Выглядел он нелепо, но я об этом промолчала.

– Я приехала в Париж, – начала я, – с мужем, который занимается зерном.

Она снова кивнула.

Должна сказать, здесь не было никаких вешалок и стоек, как на цокольном этаже универмага Филда. Нужно было просто сесть, а модели проходили перед тобой парадом. Все женщины были очень красивые. Интересно, сколько им за это платят? Не думаю, что много.

Я сообщила мисс «Правь, Британия, морями», что хотела бы сделать для себя несколько пометок. Я вынула свой блокнот. Боже. Она просто-таки пялилась на меня. Как же мне рисовать в таких условиях? Первый наряд – узкая длинная юбка с перехватом ниже колен из красного атласа и жакет, инкрустированный блестящими камешками.

– Боже, они что, настоящие? – спросила я у нее.

– Это полудрагоценные камни, – ответила она.

– Сколько стоит? – поинтересовалась я.

– Пятьсот франков, – сказала она.

– Сто долларов!

Я еле сдержалась, чтобы не перейти на визг. Столько же стоит «Форд Модель Т».

Она проследила за тем, как я записала у себя в блокноте – $100.

– Может быть, вы хотели бы сделать эскиз этого платья?

Что?

– Ну… да, хотела бы, – ответила я.

– Только у вас, похоже, не слишком острый карандаш, – продолжала она.

Я непонимающе взглянула на свой карандаш.

– С ним все в порядке, – медленно протянула я.

– За небольшую плату я могла бы вам его подточить, – предложила она.

– Вот как, – отозвалась я.

– Десять франков.

– Что? – На этот раз мой голос все-таки сорвался на визг.

– И я позволю вам сделать эскизы пяти платьев.

– Но…

– Хорошо. Десяти платьев. И помните, что модели будут стоять неподвижно.

– А они тоже… будут рассчитывать на вознаграждение? – полюбопытствовала я.

– Конечно, – последовал ответ.

Еще один большевик? Что мне делать?

– Ладно, мисс Ленин.

При этих словах она застыла на месте.

– Думаю, мы можем заключить сделку.

– Меня зовут мисс Джонс, мисс Смит, и мы с вами больше никогда не увидимся.

Я подумала, что будет нелегко объяснить мадам Симон, как мадемуазель Джонс раскусила меня и потребовала взятку. Мне оставалось лишь сделать наброски, а потом отсчитать десять франков. Женщина тут же все поняла.

– C’est la vie[51], – просто сказала она.

Я вспомнила своего брата Марта, который платил по доллару парням, доставляющим ему «Трибьюн» и «Чикаго Америкэн», чтобы иметь стопки газет ровно к семи утра. А что за конверты я раздавала уборщицам в «Уорд»? Тоже своего рода подкуп. «Это на смазку шестеренок», – говорил Майк о дополнительных выплатах поставщикам сантехнического оборудования и о вкладах в фонды избирательных компаний олдерменов.

Возможно, Чикаго и Париж, в конце концов, не такие уж разные.

Наброски получились у меня хорошо. Мадам Симон забрала пять набросков и дала мне двадцать пять франков. Если отнять десять франков, которые я отдала мисс Джонс, то мне удалось заработать пятнадцать франков, или три доллара, и это при том, что у меня оставалось еще пять эскизов на продажу. Я чувствовала себя ужасно деловой. Ожидала, что вечером на меня накатят угрызения совести, но избежала этого, заказав себе boeuf bourguignonne[52] в «Л’Импассе» и допив свою бутылочку «Поммара».

К Рождеству я заработала сто франков, удвоив свой капитал.

Рождественский ужин я провела с мадам Симон и Стефаном в «Л’Импассе», который был открыт только для особых посетителей. В церковь я не пошла. Всенощная месса переполнила бы меня тоской по дому и близким. И вообще, зачем давать злой фее шанс напомнить мне о моем позоре? В январе мадам Симон заявила, что глупо платить еще за месяц в гостинице. Сказала, что у меня должно быть свое место жительства, residence. Все это она произнесла по-французски, однако незнакомые раньше слова уже начинали обрастать для меня смыслом, если она говорила медленно и смотрела прямо на меня.

Мадам Симон нашла для меня огромную комнату с окнами на площадь Вогезов рядом с домом, где когда-то жил Виктор Гюго. «Спальня для девушки», – сказала она. Хозяин умудрился втиснуть в пространство под карнизом крошечную раковину, унитаз и биде, предназначение которого она объяснила мне дополнительно. В углу расположилась кухня.

– Для семьи такое не подойдет, – заявила ему мадам Симон, а потом подчеркнула, что ни один художник тоже не согласится жить так далеко от Левого берега или Монмартра.

Она продолжала напирать, мол, ему еще повезло, что меня это заинтересовало. Одинокая женщина, аккуратная домохозяйка – красота. Через час таких переговоров с мадам Симон бедняга хозяин уже упрашивал меня снять эту квартиру за очень умеренную плату. Семьдесят франков в месяц, четырнадцать долларов. Полагаю, очень даже pas cher. И все же я сомневалась. Здесь я буду одна. Что, если Тим Макшейн…

Послеполуденное солнце пробивалось в комнату сквозь оконный переплет, оставляя на стене светлые квадраты. Мое ателье. И Тим Макшейн очень далеко отсюда.

Я смотрела на Стефана, мадам Симон и хозяина – все были так довольны, что предложили мне такое место. Я набрала побольше воздуха в легкие и сказала «да», то есть:

– Oui, oui, monsieur. Merci. Merci.

Воскресенье мы с мадам Симон и Жоржеттой провели за уборкой в новой квартире. Мадам помогла мне купить кровать, диван и стол – все по дешевке на блошином рынке на окраине города. Я расставила всю мебель вокруг небольшого камина. По словам Жоржетты, на такую большую и продуваемую комнату мне понадобится много угля, а уголь стоит денег. Зато скоро в Париж снова хлынут туристы, и мадам Симон будет предлагать им меня в качестве гида, сказала она. С этими заработками и моей шпионской деятельностью у кутюрье я смогу оплачивать счета и начать что-то откладывать. Мадам настаивала, чтобы я открыла счет в банке. Я выбрала маленький банк – на Рю де Риволи, разумеется. Когда я в очень осторожных формулировках расспрашивала тамошнего менеджера, он уверил, что никто не сможет отследить меня по этому счету. Его потрясла сама мысль о том, что банк мог бы разгласить приватную информацию. В тот миг Тим Макшейн показался мне просто крошечным на фоне монументального Парижа.

Новая жизнь.

Я скучала по Розе и Мейм Маккейб, скучала по своей семье, особенно по Майку и Эду. Хотя радовалась, что нахожусь вдали от обличительного перста Генриетты, указывающего на мои промахи и недостатки. И все же теперь, когда я снимала квартиру и завела счет в банке, мой отрыв от дома представлялся перманентным. Я не просто приехала сюда по работе и временно жила в гостинице. У меня было свое жилье. Абсолютное начало.

Но каждый раз, проходя мимо церкви, я испытывала странное чувство. Видимо, это было чувство вины. А в Париже, куда ни глянь, обязательно увидишь церковный шпиль или даже парочку. В моем районе, ле Марэ, рядом с синагогами тесно соседствовали христианские церкви: Святого Павла, Святого Антония, Нотр-Дам-де-Блан-Манто – церковь Богоматери Белого Облачения, названная в честь монахинь, чей монастырь здесь располагался когда-то. А еще Святого Мартина и Святого Николая, также прежде бывшие частью аббатств, и потом Сен-Дени-дю-Сен-Сакрамент – церковь Святого Дионисия и Святого Причастия, – названная так, чтобы можно было как-то отличать ее от других парижских церквей Святого Дионисия. Всех этих святых я знала всю жизнь. И они с укором смотрели на меня.

Стоило мне увидеть готический фасад, пройти мимо массивной резной деревянной двери или услышать церковные колокола, как болезненное раскаяние ловило меня в свои сети. Я вела себя дурно, и для этого не было других определений. Напропалую занималась прелюбодеянием, одновременно строя из себя добродетельную даму и каждое воскресенье отправляясь на причастие. Лицемерка. «Веди себя правильно, Нони», – таковы были предсмертные слова мамы. А я этого не делала. И даже Париж не мог исцелить меня от угрызений совести и раскаяния. Ну ладно. В церкви я ходить не буду. Буду держаться Жанны д’Арк. Она поймет.

Глава 6

Весна, 1912


Было приятно наблюдать, как бригады работников высаживают цветы в Тюильри, как распускают свои листья каштаны. В первую зиму я не часто ужинала в «Л’Импассе». Аккуратно обращалась с деньгами. Но церкви и святых по-прежнему избегала. Здорово, что каждая вторая улица или бульвар здесь носили имя какого-нибудь очередного святого. Правда, теперь я была довольно занята.