Дело близилось к вечеру, и после очередного фокуса Пола, снова волшебным образом организовавшего чаепитие, Хелен Келлер привела аргумент насчет войны, который окончательно убедил меня.

– Конгресс не стал бы начинать войну для защиты граждан Соединенных Штатов. Нет, они планируют этим защитить основных американских инвесторов и спекулянтов, а также дать заработать производителям боеприпасов и орудий войны, – заявила она. – Это основные положения моей речи, с которой я в январе выступлю в Карнеги-Холле. Все современные войны основаны на эксплуатации. Нынешняя война началась, чтобы решить, кто будет эксплуатировать Балканы, Турцию, Египет, Индию, Китай и Африку. А сейчас Америка точит свою саблю, чтобы попугать победителей и этим подтолкнуть их к тому, чтобы они поделились своими военными трофеями. Иначе они не получат ничего.

Ну, не знаю. Быть может, из-за того что Хелен слепая и глухая, а ее способность разговаривать – это вообще отдельное чудо, ее слова сразили меня.

Она права. Флаги, патриотизм, песни и барабаны – все это надувательство, шелуха, как выразился бы Пол. Способ заставить солдат умирать ради обогащения других людей.

Так я приняла решение. Нора Келли отныне пацифистка. Теперь только мир. И я придерживалась этой новой приверженности всю ту ужасную зиму.

Глава 19

Январь, 1916

Наверно, мне следовало насторожиться, когда Пол О’Тул начал задавать мне всякие вопросы про Хелен Келлер и Джейн Аддамс, но я полагала, что он интересуется ими просто потому, что они знаменитости. В конце концов, они не делали тайны из своих взглядов.

А ведь Пол распрашивал меня о них еще много дней после того, как «мирные женщины», как он их называл, заезжали к нам в госпиталь. Тем не менее до меня не дошло даже после того, как он вдруг заявил:

– Знаете, а они ведь социалистки.

Сказано это было соответствующим тоном.

– Ну и что? – удивилась я. – У нас многие пациенты тоже социалисты. В конце концов, они ведь рабочие парни.

Начиная с Рождества представители профсоюзов из числа наших больных практически каждый день после обеда проводили в комнате отдыха собрания. Французские солдаты вместе с британскими, а к ним еще примешивались шотландцы, ирландцы и англичане. Все это было как-то необычно.

В первый день нового года я зашла к ним, чтобы пожелать всем здоровья и мира. Рассказала им о прошедшем в Нью-Йорке женском марше мира. И повторила утверждение Хелен Келлер насчет того, что война ведется ради капиталистов.

– Она права, – сказал один шотландский солдат.

– Но какой у нас выход? – сомневался другой. – Мы должны победить сейчас. Слишком много народу полегло, и нельзя допустить, чтобы все это было понапрасну.

Но тут в разговор вступил третий:

– Может быть, нам всем стоило бы начать бастовать. И сделать рождественское перемирие постоянным.

Пол начал рассуждать насчет Большого Джима Ларкина и Джеймса Коннолли. И рассказывал всем, что был одним из тех, кто попал под локаут в Дублине в 1913-м.

– Но я думала, что вы сами из Килдэра, – сказала я ему.

– Я тогда работал в Дублине, – ответил он. – Водителем трамвая.

Нужно сказать, я не забывала, что Пол – информатор, но в этих собраниях не было ничего такого, что следовало бы скрывать. Их посещали даже офицеры из другого крыла госпиталя, и это был единственный случай, когда они смешивались с простыми солдатами. Мне казалось странным это настойчивое требование относительно полного отделения офицеров от призывников, но Маргарет Кирк говорила:

– Находясь в Риме, делай как римляне.

Или, в нашем случае, следуй тому, что диктуют французская и британская армии. Даже лагеря военнопленных были поделены по этому принципу, как сообщил нам итальянский монсеньор.

В своей квартирке на площади Вогезов я устроила совсем скромное Женское Рождество. Мод не нравилась дата – 6 января 1916 года.

– Шестерка – несчастливое число, – утверждала она, но все равно пришла выпить по стаканчику вина вместе с Маргарет Кирк, мадам Симон и со мной.

В этом году у нашего огня не раскрывалось никаких тайн – одни лишь печальные новости. У мадам Симон погибли двое из ее племянников. Мод сказала, что французская армия несет более серьезные потери, чем британская. У Мильвуа погиб сын. Мод убеждала нас, что англичане попытаются ввести в Ирландии воинскую повинность.

– Британские корабли уже отказываются перевозить ирландцев-мужчин призывного возраста в Америку, – рассказала она, – и арестовывают всякого, кто пишет что-то в защиту мира.

Перед своим уходом Мод дала мне книгу.

– Ее прислал мне Уилли Йейтс, – пояснила она. – Мне не понравилось. Ее написал один молодой парень, которому Уилли старается помогать, – Джеймс Джойс. Джойс был в Париже несколько лет назад и прислал мне записку, что хочет зайти. Я ответила ему, что нездорова. С тех пор я ничего о нем не слышала. Обиделся, наверное. – Мод пожала плечами. – Может, оно и к лучшему, что у этого Джеймса Джойса очень негативное воображение. Он видит в Дублине исключительно уродливые его стороны. Но при этом был другом Скеффингтона и Кеттла, посещал музыкальные вечера в доме Шихи и знаком со всеми сестрами. Это все такие яркие молодые люди, но я боюсь, что Джойс относится к писателям, которые, глядя на звезды, видят лишь кусочки блесток мишуры.

«Тогда зачем отдавать мне его книгу?» – недоумевала я.

Но потом она пояснила:

– Возможно, я что-то там упустила. Почитайте и потом расскажете мне, что вы об этом думаете, Нора.

Весь остаток января я каждый вечер читала по несколько страниц из «Портрета художника в юности», представляя, что напротив меня у огня сидит Питер, глубоко погруженный в свое чтение.

Мне нравились Стивен Дедал и его друзья. Они напоминали мне ребят, с которыми я росла в Чикаго. По крайней мере, тех, кто потом поступил в школу Святого Игнатия или даже в Университет Лойола. Я легко могла вообразить Майкла и Эда, идущих по Дублину с ватагой Стивена.

Странно было встретить в тексте книги упоминание о литании Деве Марии, о религиозном братстве и молитвах вроде «Господи, благослови нас и эти дары». А эта долгая проповедь, которая так пугала Стивена? Священники-редемптористы из Конгрегации Святейшего Искупителя обрушивали на меня те же слова во время своих ежегодных служб в церкви Святой Бригитты. И мне определенно была понятна легкость на душе у Стивена после исповеди. Благодать очищения души мне даровал отец Кевин. Нужно будет дать почитать эту книгу ему.

Отец Кевин старался приходить в госпиталь каждый день, а по воскресеньям и в религиозные праздники проводил здесь мессы. Эти ритуалы, похоже, утешали парней.

В День покаяния, Пепельную среду, я остановила его после того, как он посыпал головы раненых освященным пеплом, и спросила, действительно ли существует школа иезуитов, которую, по книге, посещал Стивен.

– Все правильно, – подтвердил он.

Отец Кевин рассказал, что встречался с Джеймсом Джойсом, когда писатель приезжал в Париж десять лет назад.

– В то время Джойс хотел стать врачом. Колючий и обидчивый парень, но такое случается, когда ты молод и с деньгами плохо.

– Думаю, в конце книги герой отправится во Францию, – рассудила я. – Мать Стивена уже пакует смену его подержанной одежды и молится за него.

Я прочитала отцу Кевину короткий отрывок:

– «Что такое мое сердце и что оно чувствует на самом деле, я могу узнать только через собственную жизнь вдали от дома и моих друзей». Именно это пытаюсь сделать и я, – объяснила я ему. – Хотя последние строчки кажутся мне слишком уж напыщенными, но Мод они, наверное, понравились. Вот, послушайте: «Добро пожаловать, о Жизнь! Я иду, чтобы в миллионный раз столкнуться с реальностью жизненного опыта и выковать в кузнице своей души существующее извечно самосознание своего племени».

– В целом звучит славно, – заметил отец Кевин.

Он определенно тянулся к звездам, а не к блеску мишуры.

На следующей неделе я дала почитать книгу Маргарет Кирк.

– Я рада чему угодно, лишь бы на английском, – сказала она.

Но после прочтения «Портрета художника в юности» она не горела энтузиазмом, как это было у меня.

– Я пропускала все религиозные куски. У меня в юности этого было предостаточно, – пояснила она.

– А как насчет «добро пожаловать, о Жизнь» и встречи «с жизненным опытом»? – поинтересовалась я.

– Ну, в смысле встречи с новым жизненным опытом у нас у всех тут полный порядок, – заметила она.

Теперь раненые поступали быстрее, чем раньше. За окном был только февраль, а в местечке под названием Верден уже начались бои.

Мы все сбились с ног, и Пол О’Тул трудился вместе с нами – так продолжалось весь февраль и март. Комната отдыха вновь превратилась в больничную палату, а большинство парней из профсоюзных лидеров снова оказались на фронте.


Апрель, 1916

Стоял апрель, и в моей палате было полно французов. Я знала, что сбиваю их с толку своим французским, но сегодня, слава богу, нам нанес визит один раненый французский офицер, который говорил на безупречном английском.

– Проспер Шоле, – представился он. – Я лейтенант десантных войск – это что-то вроде вашей морской пехоты, – сказал он мне.

Он был красив, хотя вся голова у него была забинтована.

– Как вы себя чувствуете? – спросила я.

– Мне повезло, – ответил он. – На поле боя я был похоронен под кучей обломков. Торчала лишь моя голова, которую оставили умирать. Но меня спасли ребята из моего отряда.

Он указал на троих солдат, которые лежали, вытянувшись на своих койках, и улыбались. Они не понимали ни слова, но радовались, что их командир рассказывает мне историю про свое спасение и их героизм.

Лейтенант Шоле очень отличался от английских офицеров, которые приходили сюда инспектировать своих людей: те чуть ли не строевым шагом проносились мимо кроватей и почти не разговаривали.

– Приятно видеть офицера, который неформально ведет себя со своими подчиненными, – сказала я ему.

– Видите ли, – начал объяснять лейтенант Шоле, – я много лет прожил в Америке. Вообще-то, я химик и работал в компании по производству шин «Мишлен» в Нью-Джерси. Вы знаете Нью-Джерси?

– Слышала, – ответила я. – Но я сама из Чикаго. Меня зовут Нора Келли.

– Ирландка? – уточнил он.

Я уже готовилась. Сейчас начнется: думаю, у него в Нью-Джерси был повар-ирландец. Но лейтенант Шоле вынул что-то из кармана – фото. Он показал мне портрет молодой женщины.

– Моя невеста, – пояснил он, – Мэри Кэролин Хейвуд. Свою красоту она унаследовала от матери-ирландки.

– Она очаровательна, – согласилась я. – Вы, должно быть, очень скучаете по ней.

– Пишу ей каждый день. Даже в окопах.

– Не представите меня лейтенанту? – вмешался вдруг Пол О’Тул.

Как всегда, он возник из ниоткуда и снова совал свой нос. Лейтенант Шоле внезапно совершенно преобразился, став очень аристократичным и очень французским.

– Я лейтенант Проспер Шоле, – сказал он Полу. – И я благодарен за то, как вы ухаживаете за моими людьми. – Затем он обернулся ко мне. – Bonsoir, mademoiselle[168]. Я вернусь завтра.

– Какой надменный, – отозвался о нем Пол.

Появившись на следующий день, лейтенант спросил у меня насчет Пола.

– Почему этот явно годный к военной службе человек не на фронте?

– Он, по идее, направлен сюда шпионить за нами, – ответила я. – Но он безобиден.

– Soyez sage, mademoiselle, – перед уходом посоветовал мне лейтенант Шоле.

Ко мне подошел Пол:

– Этот тип, за кого он себя принимает? Шляется тут повсюду, как у себя дома. Я видел его вчера в гараже, он болтал там с Тони и Чарли.

– Он работает в компании, которая делает шины. Может быть, он вообще интересуется автомобилями.

– Нельзя доверять этим лягушатникам, – заявил Пол.

На следующий день лейтенант Шоле сказал, что слышал, будто я увлекаюсь фотографией, и очень хотел бы сфотографироваться, чтобы послать снимок своей «возлюбленной Кэролин».

Я отправилась за своей «Сенекой» в комнату отдыха медсестер, где иногда спала. Мы должны были встретиться в саду позади госпиталя, где я и нашла его: он позировал на фоне цветущей яблони. На нем была французская военная фуражка, маскирующая его рану. Козырек рассеивал свет, подчеркивая блеск его глаз.

– Просто красавец, – сказала я, поймав его в фокус объектива. – Вашей Мэри Кэролин очень повезло.

– Ради нее я и выживу, – заверил меня он. – Она молится за меня. Вы, ирландцы, более благоверные католики, чем французы.

Я спросила, не хочет ли он почитать Джеймса Джойса. Он расправился с книжкой за два дня.

– Мне нравится, что ребята в этом романе постоянно шутят. Мужское братство – именно то, на что рассчитывает армия.

Когда он возвратил мне книгу, я заметила, что Пол О’Тул внимательно следит за нами.