– А вы знаете там Майка Келли? – быстро спросила я.

– Того, у которого своя сантехническая компания? И который недавно стал президентом банка? – уточнил Маккорд.

Я кивнула.

– Он мой близкий приятель. Мы с ним оба ходим в спортивный клуб «Рыцари Колумба». А вы его откуда знаете?

– Я училась в школе с его женой, – объяснила я.

Маккорд явно был не прочь поболтать, а я истосковалась по новостям с родины. Тем не менее я шагнула назад.

– Моя жена очень дружна с сестрой Майка, которая живет вместе с ними, – сообщил Маккорд.

Это меня остановило.

– Вдова со своим сыном. Она говорила моей жене, что молодая миссис Келли не справилась бы без нее, – продолжил он.

Майк позволил Генриетте переехать к ним? Он что, совсем свихнулся? Бедная Мейм.

Я задумалась, а не была ли Генриетта уже там, когда пришло мое письмо? Может быть, именно поэтому Майк не ответил? Может быть, Генриетта просто перехватила его? Маккорд тем временем рассказывал Шону, что молодая миссис Келли была первой женщиной в Арго, севшей за руль автомобиля. Вечно набивала полную машину детишек покататься. Но в последнее время ее что-то не видно. Сестра Майка говорила его жене, что та неважно себя чувствует.

– Что с ней? Мейм заболела? – тут же задала вопрос я.

Я слишком бурно проявляла интерес. Назвала ее имя. Я выдала себя. Еще немного, и Маккорд начнет меня расспрашивать. Нужно было сменить тему.

– А что вы видели в Париже, мистер Маккорд? – постаралась переключить его я.

– Вчера вечером ходил на шоу. Все музыканты – цветные, и это не моя музыка. Я люблю старые песни. Помните Долли Мак-Ки, мисс… э-э-э-э…

Предполагалось, что тут я и должна бы представиться, однако я услышала только слова «Долли Мак-Ки».

– Я помню ее, – кивнула я.

– Такой трагический конец, – сокрушенно покачал головой Маккорд. И посмотрел на Шона. – Ее убили.

Теперь самое время было сказать «как печально» и быстренько уйти, но я должна была задать свой вопрос.

– Она ведь была замужем за своим менеджером, по-моему? Не могу сразу припомнить его имя, – начала я.

– Тим Макшейн, – подсказал мне Маккорд.

Я снова услышала это ненавистное имя.

– Он ведь уехал после этого из Чикаго, верно? – с надеждой спросила я.

– О нет. Ему принадлежат казино и целый табун скаковых лошадей, – ответил Маккорд. – А теперь все-таки скажите, как же вас зовут? Чтобы я мог предать Майку, кого я здесь встретил. Да, тесен мир.

– Ой, посмотрите, сколько уже времени! – испуганно показала я на часы на стене. – Заседание уже начинается.

Я спешно пожала Маккорду руку. И, схватив Шона за рукав, с мольбой заглянула ему в глаза. Он понимающе кивнул. Человек вырос в условиях постоянной конспирации. Он не назовет Маккорду моего имени.

Я покинула «Гранд Отель» и пошла к себе домой на площадь Вогезов. Там допила бутылку вина, которую покупала для де Валера.

Раньше, да и сейчас, я держала Питера и свою семью в разных уголках своего сознания. Это были герои истории, которую я рассказывала сама себе.

И вот теперь в ней Питер учил молодых людей убивать, а Генриетта превращала жизнь Мейм в ад.

И еще Тим Макшейн.

До этого я считала, что он живет где-то далеко-далеко или вообще умер. Той ночью я заснула очень поздно.

* * *

– «…И лучший ни в чем не убежден, тогда как худший горячим напряженьем переполнен»[201].

Слова Йетса расходились по залу, словно круги по воде от камешка, брошенного с «озерного острова Иннисфри»[202]. Подходящая аудитория для такого обращения. Последнего на этом слете.

Мы находились в библиотеке Ирландского колледжа, где я впервые узнала от Питера, «что чувствует сердце», выражаясь словами Джеймса Джойса, которого, кстати, на слете не было.

Когда я вошла в комнату, Йейтс приветственно поднял один палец, а потом одними губами спросил: «Мод?» Я покачала головой и пожала плечами. Я так и не видела ее, но она могла специально не прийти на выступление Йейтса, поскольку поэт встал на сторону Майкла Коллинза и правительства против де Валера и республиканцев. Сейчас аудитория, разделившаяся по этому же принципу, смотрела прямо перед собой, и каждый, избегая взглядов оппонентов, думал: «Лучшие – это про нас, худшие – про них». После нескольких дней, переполненных разговорами, единство Слета ирландской нации разлетелось в щепки.

– Я написал эти стихи, – пояснил Йейтс во вступительном слове, – когда Мировая война заканчивалась, а Россию, словно кровавым приливом, захлестнула революция. История уже не раз преподавала печальный урок: за слишком большими ожиданиями зачастую следует разгул террора. Урок, на который, похоже, обречена и наша Ирландия. Я взываю к вам, чтобы вы все задумались о возможных последствиях.

Он прочистил горло и пригладил волосы. Сейчас он был уже совершенно седой, но, став отцом, почему-то выглядел лучше – как-то крепче и солиднее. Думаю, это обстоятельство меняет мужчин.

Он был уверен в себе и не похож на того человека, который выкрикивал свои стихи навстречу ветру на пустынном берегу в Нормандии. «Все изменилось, изменилось полностью» – эти его слова до сих пор звучали у меня в ушах.

– Я назвал эту поэму «Второе пришествие».

Начало странное:

– Спиралью ввысь, все шире и все выше

Сокол кружит, сокольника не слыша.

«Интересно, откуда он взял этот образ?» – подумала я. И водятся ли вообще соколы в Ирландии? Может, он представлял себя шейхом пустыни, которым был в одной из своих прошлых жизней, о чем рассказывал Мод? Но понять следующие строчки уже было нетрудно.

– Что было цельным,

Рушится на части.

Вот это была правда.

Тут я услышала, как открывается дверь. Вошедшие де Валера и Шон остановились сзади. И де Валера, и Майкл Коллинз когда-то находились в центре борьбы ирландцев, но центр этот не устоял. И теперь они сражались друг с другом.

Йетс продолжал, повествуя нам, что «на мир напало сущее безвластье, напал прилив кровавый». Он поднял глаза на де Валера. Но, конечно, для Ирландии еще не все было потеряно, еще не слишком поздно. Ирландия не может быть уничтожена в конфликте вроде тех, что рвут на части Россию или стерли с лица земли целое поколение молодых людей в Европе.

Йейтс сказал, что в этом кровавом приливе «повсюду тонет чистоты обряд», но что это означает? Я почему-то думала об Изольде, про ее нежное лицо, про маленькую дочку. Шон рассказывал мне, что младенец умер. «Изольда почти уничтожена», – сказал он. Я могла себе представить Изольду, которая хочет свести счеты с жизнью и утопиться.

И тут Йетс прочитал ту самую строчку, которая взбудоражила слушателей:

– …И лучший ни в чем не убежден,

Тогда как худший горячим напряженьем переполнен.

«Лучший». Господи, думаю, он мог говорить про мистера Дженсона и остальных квакеров, которые побоялись выступить против капитана Пайка, своей властью растоптавшего всю их добродетель. «Худший». Может быть, он имел в виду де Валера? Уж он-то точно «горячим напряженьем переполнен». С другой стороны, последователи Коллинза не меньше него были убеждены в своей правоте.

Йейтс понизил голос.

– Да, откровенье ждет нас впереди, – сказал он.

Хорошо, возможно, он предложит какое-то решение, какой-то способ найти общую позицию, пока «кровавый прилив» действительно не накатил на скалистые берега, которые я видела в Коннемаре и Донеголе.

Йейтс оторвал взгляд от своего текста и остановился. Даже не оборачиваясь, я уже поняла, кто вошел в зал. Мод. И с ней Констанция. Они вдвоем старались тихонько пройти в последний ряд. Пустое. Двое мужчин мгновенно вскочили, предлагая им свои места. Я увидела улыбки на лицах Мод и Констанции, когда они сели. А какой-то парень через два места от них потянулся изо всех сил, чтобы пожать обеим руки.

Ирландские Жанны д’Арк – у нас их, представьте, даже две. Пожилой мужчина помахал им рукой.

– Дуглас Хайд, – прошептала мне на ухо Мэй.

«Человек, с которого все это начиналось», – подумала я. В этот момент Мод увидела Шона и начала вставать. Но он показал ей два поднятых вверх больших пальца и жестами усадил обратно.

Йейтс прокашлялся и попытался как-то подытожить прочитанное, но на него уже никто не обращал внимания. Теперь Мод обнимала какая-то женщина.

– Мэри Максуини, – пояснила мне Мэй.

– Простите, леди и джентльмены, – сказал Йейтс, – простите. В этой поэме есть еще одна строфа.

– О, Уилли, – сокрушалась Мод. – Извини нас, пожалуйста. Мы с Кон задержались…

– Лучше поздно, чем никогда! – закричал кто-то из зрителей. – Как с Ирландской Республикой!

Эта реплика вызвала смех в зале.

Этот эпизод отвлек на себя внимание публики, что привело к общему облегчению. Довольно про лучших и худших, довольно про кровавые приливы. Но постепенно толпа успокоилась, и вот уже снова все взоры были обращены на него. А Йейтс молчал.

– Продолжай, Уилли, – попросила Мод. – Мы все ждем.

– Да, откровенье ждет нас впереди, – повторил он. – Пришествие второе впереди. Пришествие второе!

Следующие несколько строчек я пропустила, слушая невнимательно. Там говорилось что-то про тело льва и пески пустыни. Тучный мужчина рядом со мной заснул и похрапывал, издавая хриплые звуки.

– И что за грубый зверь дождался часа и в Вифлеем ползет, чтоб там родиться?

Йейтс остановился, и всем показалось, что это уже конец поэмы.

– Вифлеем? – Это слово разбудило моего соседа. – Он так и сказал – Вифлеем? – допытывался он у меня. – Вы что, издеваетесь над нашими верованиями, мистер Йейтс? Я знаю, что сам вы не католик, но рассчитываю, что вы все-таки будете уважать нашу религию.

Вокруг меня начались шум, комментарии и обсуждения. Йейтс стоял неподвижно. Мне показалось, что он вспоминает беспорядки в театре Эбби после скандальной постановки «Плейбоя Западного мира» Джона Миллингтона Синга.

Герцогиня встала:

– Леди и джентльмены, прошу вас.

Но никто ее не слышал.

Я тоже встала и подошла к Мод.

– Ради бога, Мод, сделайте же что-нибудь, – попросила я. – Поднимитесь к нему. Если вы с Кон сейчас встанете с ним рядом…

– Мы не можем, Нора, – покачала головой она и показала мне на де Валера, который внимательно следил за нами.

– Господи Иисусе, Мария и Иосиф, – пробормотала я и устремилась в первые ряды.

Конечно, не мое дело – вмешиваться в такие вещи. Но герцогиня совершенно растерялась, и…

И кто внезапно возник подле Йейтса? Разумеется, это был Сирил. А я даже не видела, чтобы он сюда входил.

– Огромное спасибо, мистер Йейтс, – начал он. – Все это, конечно, очень сильно и проникновенно, но некоторые из нас хотели бы получить заряд эмоций из ваших старых произведений. Верно? – обратился он к аудитории. – Например, мое самое любимое стихотворение было положено на музыку, – добавил он.

И Сирил начал петь:

– У зарослей ив плакучих с любимой я был молчалив,

Ее белоснежные ножки ступали под сенью ив…[203]

Да уж, это вам не «кровавые прибои», хоть я далеко не уверена, что Йейтсу понравилось, что ему напомнили про времена, когда он изъяснялся так легко и понятно. Публика внимательно слушала Сирила. Мой сосед улыбнулся.

– Прими любовь так же просто, – тем временем пел Сирил, – как листья растут на ветвях.

На какой-то миг мы все – из Австралии и Африки, из Южной и Северной Америки, из Португалии, Испании, Тасмании – вдруг оказались, душой и сердцем, в Ирландии, которая не оставит равнодушным того, в чьих венах течет ирландская кровь. Эту песню знали все, поэтому мы подхватили ее и допели вместе, наслаждаясь милым и печальным окончанием.

– Но молод я и был глуп, а ныне я полон тоски.

Аплодисменты. Аплодисменты всем нам.

Однако такое единение длилось недолго. В аудитории снова формировались центры разногласия. Де Валера, Шон, Мод и Констанция ушли, не сказав Йейтсу ни слова. За ними последовала и Мэй, а я подумала: «Уезжай оттуда, Питер, прошу тебя. Просто уезжай из Ирландии».


Февраль, 1922

Второго февраля, в день рождения Джеймса Джойса, мы с Мэй нашли для себя два места в книжном магазине Сильвии «Шекспир и Компания». В передней части магазина на столах были расставлены стопки экземпляров новой книги, на синих корешках которых большими буквами было отпечатано название – «Улисс». Публика здесь очень отличалась от той, что была на Слете ирландской нации. Присутствовали в основном американцы и французы. Сильвия вывела Нору и Джойса из задних помещений и усадила на стулья за небольшим столом.

Я надеялась, что Джойс прочтет главу про паб Барни Маккирнана, но он сказал нам, что со зрением у него так плохо, что он уже не видит собственный текст. Вместо чтения он поблагодарил Сильвию, Адриенну и всех, кто помогал довести «Улисса» до печати, и предложил публике «купить эту чертову книжку и прочитать все самим».