Потом мы с грохотом, как стадо вырвавшихся на волю быков, несёмся в прежний класс и перетаскиваем столы, такие ветхие, такие тяжёлые, что мы стукаемся и сцепляемся ими, где только можем, в надежде, что хоть один развалится и разлетится на гнилые доски. Тщетная надежда! Столы целёхоньки, хотя и не по нашей вине.

В это утро мы занимаемся немного, и на том спасибо. В одиннадцать часов выйдя из класса, я слоняюсь в поисках мадемуазель Лантене, но той нигде нет. Она что, её запирает? Дома во время завтрака я брюзжу так злобно, что даже папа обращает внимание и спрашивает, нет ли у меня температуры… В школу я возвращаюсь очень рано, в четверть первого. Очень волнуюсь. Тут лишь несколько деревенских девчонок, завтракающих в школе крутыми яйцами, салом, бутербродами с патокой, фруктами. Я напрасно жду и мучаюсь!

Входит Антонен Рабастан (хоть какое-то развлечение!) и приветствует меня с изяществом балаганного медведя.

– Тысяча извинений, мадемуазель, дамы ещё не спустились?

– Нет, сударь, я сама их жду. Хоть бы они не опоздали, ведь «отсутствие – самое страшное из зол». Я уже семь раз комментировала этот афоризм Лафонтена в своих сочинениях, которые отмечались как лучшие.

Я говорю серьёзно и тихо, красавец-марселец слушает, и на его круглом лице проступает беспокойство (теперь он тоже сочтёт, что я немного не в себе). Разговор переходит на другую тему.

– Мадемуазель, мне сказали, что вы много читаете. У вашего отца большая библиотека?

– Да, сударь, у него ровно две тысячи триста семь томов.

– Вы должны знать много интересного. В прошлый раз, когда вы так мило пели, я сразу заметил, что вы рассуждаете как взрослая.

(Люди добрые, какой идиот! Когда он только уберётся отсюда? Ах да, он же немного в меня влюблён. Так и быть, буду с ним полюбезнее.)

– У вас, сударь, как мне говорили, красивый баритон. Когда каменщики не слишком шумят, нам порой слышно, как вы поёте у себя в комнате.

Зардевшись от удовольствия, он с обворожительной скромностью протестует. И жеманится:

– Ах, мадемуазель! Скоро вы сами сможете составить об этом мнение: мадемуазель Сержан попросила меня по четвергам и воскресеньям давать старшеклассницам уроки сольфеджио. Мы начнём на следующей неделе.

Вот везуха! Будь у меня сейчас время, я бы с радостью побежала объявить новость подружкам – они ничего не знают. Представляю себе, как в следующий четверг Анаис будет обливаться одеколоном, покусывать губы, затягивать кожаный пояс и томно напевать.

– Неужели? А я ничего не знала! Мадемуазель Сержан и словом об этом не обмолвилась.

– Ой, мне, наверно, следовало держать язык за зубами. Я вас попрошу делать вид, что вы так ничего и не знаете!

Подавшись всем телом вперёд, он умоляет меня, я отвожу локоны от лица, хотя они ничуть мне не мешают. Это сближающие нас подобие тайны приводит его в весёлое расположение духа, теперь он будет глубокомысленно подмигивать мне – впрочем, глубокомыслие это относительное. Он удаляется – форменный красавец, – бросив на прощанье совсем по-свойски: «До свидания, мадемуазель Клодина». – «До свидания, сударь».

Полпервого: ученики уже появляются, а Эме всё нет! Я отказываюсь играть, сославшись на головную боль, и от волнения не нахожу себе места.

Но что я вижу? Они спускаются, пересекая двор; ужасная начальница держит Эме под руку – неслыханно! – и очень ласково с ней разговаривает. Мадемуазель Лантене, ещё слегка растерянная, поднимает на свою более высокую спутницу прекрасные безмятежные глаза. При виде эдакой идиллии моё беспокойство обращается в печаль. Прежде чем они подходят к двери, я выскакиваю вон, бросаюсь в самую гущу игроков в салки и кричу: «Я тоже играю!», как бы закричала «Пожар!» И, пока не зазвенел звонок, я, с трудом переводя дух, то от кого-то убегаю, то кого-то догоняю, всеми силами стараясь не думать.

Тут я замечаю Рабастана: он глядит через стену, с явным удовольствием наблюдая за беготнёй девушек, которые, кто бессознательно, как Мари Белом, а кто и нарочно, как дылда Анаис, сверкают красивыми или не очень икрами. Дамский угодник одаривает меня обаятельной, сверхобаятельной улыбкой; ответить ему я не решаюсь из-за подружек, но, приосанившись, встряхиваю локонами. Нужно же позабавить кавалера (хотя, по-моему, он от рождения бестактен и суёт нос в чужие дела). Анаис тоже его засекла и теперь высоко задирает неказистые ноги, чтобы ему было виднее, и хохочет, и верещит. Она и с волом будет кокетничать.

Всё ещё тяжело дыша, мы возвращаемся в класс и открываем тетради. Но через четверть часа появляется мамаша Сержан и на местном наречии уведомляет дочь, что прибыли ещё две ученицы. Класс бурлит: две «новеньких», которых сама судьба велела изводить! Мадемуазель Сержан выходит и просит мадемуазель Лантене присмотреть за нами. А вот и Эме, я пытаюсь поймать её взгляд и улыбкой передать ей свою нежность и тревогу, но она глядит неуверенно, и моё глупое сердце разрывается. Я наклоняюсь над своим трико с блестящей ниткой. У меня ещё никогда не спускалось сразу столько петель. Их так много, что мне приходится обратиться за помощью к Эме. Пока она размышляет, как помочь беде, я шепчу:

– Привет, лапушка, что случилось? Никак не могу с вами поговорить, вся истерзалась.

Она беспокойно оглядывается по сторонам и очень тихо отвечает:

– Я сейчас ничего не могу сказать. Завтра на уроке.

– До завтра я не выдержу! А если я заявлю, что завтра библиотека нужна папе и попрошу провести занятие сегодня вечером?

– Нет… да… попросите. Но быстрее идите на место, на нас глядят старшие девочки.

Я громко говорю «спасибо» и усаживаюсь за парту. Эме права: дылда Анаис не спускает с нас глаз, ей неймётся выяснить, что такое происходит в эти дни.

Мадемуазель Сержан наконец возвращается в сопровождении двух ничем не примечательных девушек – в классе некоторое оживление. Она рассаживает новеньких. Время еле ползёт.

В четыре, сразу после звонка, я подхожу к мадемуазель Сержан и выпаливаю:

– Мадемуазель, не могли бы вы разрешить мадемуазель Лантене дать мне урок сегодня вечером? Завтра у папы деловая встреча в библиотеке, и мы туда не попадём.

Уф! Я выдала это на одном дыхании. Мадемуазель хмурит лоб, пристально на меня глядит, после чего решает:

– Ладно, подите предупредите мадемуазель Лантене. Я бегу за Эме, она надевает шляпку, пальто, и я веду её к себе домой, сгорая от нетерпения узнать, в чём дело.

– Как я рада, что всё-таки заполучила вас. Говорите скорее, что стряслось.

Поколебавшись, она уходит от ответа.

– Не здесь, подождите, трудно говорить об этом посреди улицы. Через минуту мы будем у вас.

Я сжимаю её руку, но Эме не улыбается мне прежней милой улыбкой. Прикрыв за собой дверь библиотеки, я беру Эме в объятия и целую; мне представляется, что её, бедняжку, целый месяц держали взаперти вдали от меня – такие у неё круги под глазами, такие бледные щёки! Значит, ей пришлось несладко? Однако её взгляд кажется мне скорее смущённым, а сама она не столько печальна, сколько возбуждена. И потом, она целует меня как бы между прочим, а мне не нравятся небрежные поцелуи.

– Итак, давайте рассказывайте всё сначала.

– Тут нечего долго рассказывать! В общем, ничего особенного. Просто мадемуазель Сержан хотела бы… она считает… думает, что эти уроки английского мешают мне проверять тетради и мне приходится ложиться спать слишком поздно.

– Послушайте, не тяните резину, говорите начистоту. Она больше не хочет, чтобы вы сюда приходили?

Я дрожу от волнения и даже зажимаю руки коленями, чтобы они не ходили ходуном. Эме теребит обложку, та отрывается, Эме поднимает глаза, в которых снова оживает страх.

– Да, не хочет, но она не сказала этого так прямо, как вы. Клодина, послушайте меня немного.

Но я больше не слушаю, сердце моё разрывается от горя. Сидя на низкой табуретке, я обнимаю Эме за тонкую талию и умоляю:

– Милая, не бросайте меня. Если бы вы знали, какое это для меня будет горе. Найдите какой-нибудь предлог, придумайте что-нибудь, но приходите ко мне снова, не оставляйте меня. Одно ваше присутствие наполняет меня радостью. А вам со мной разве не хорошо? Неужели я для вас всё равно что Анаис или Мари Белом? Милая, приходите ещё заниматься со мной английским! Я так вас люблю… я говорила этого, но теперь вы и сами видите! Пожалуйста, приходите ещё. Не побьет же вас эта рыжая злодейка!

Я трясусь, как в лихорадке, и ещё больше нервничаю оттого, что Эме не разделяет моего волнения. Она гладит мою голову, покоящуюся у неё на коленях, и изредка вставляет прерывающимся голосом: «Моя Клодиночка!» Тут глаза её увлажняются и она лепечет сквозь слёзы:

– Я всё вам расскажу. Какое несчастье, вы надрываете мне душу! Так вот, в прошлую субботу я заметила, что мадемуазель Сержан со мной любезней обычного, и подумала, что она привыкла ко мне и теперь оставит нас обеих в покое, – я обрадовалась и повеселела. А потом, к концу вечера, когда мы за одним столом проверяли тетради, я поднимаю голову и вижу в её глазах слёзы: она смотрела на меня так странно, что я растерялась. Она тут же встала и пошла спать. Весь следующий день она окружала меня всевозможными знаками внимания, а вечером, когда мы остались одни и я уже собиралась пожелать ей спокойной ночи, она вдруг спрашивает: «Значит, вы действительно так любите Клодину? И она, разумеется, отвечает вам взаимностью?» Не успела я рта раскрыть, как она, рыдая, опустилась на пол у моих ног. Потом взяла мои руки и наговорила мне столько всякого, что я просто оторопела…

– Чего «всякого»?

– Ну например: «Дорогая, разве вы не видите, что убиваете меня своим равнодушием? Ах, милочка, неужели вы не замечаете, как сильно я вас люблю? Эме, я так завидую этой безмозглой Клодине, ведь она с приветом, а вы так с ней нежны… Не отталкивайте меня, полюбите хоть чуть-чуть, и я буду для вас такой нежной подругой, что вы и представить себе не можете…» И она словно насквозь прожгла меня взглядом.

– Вы ничего ей не ответили?

– Ничего! Я не успела! Ещё она сказала: «Или вы думаете, что этими уроками английского языка вы приносите Клодине пользу, а мне радость? Я слишком хорошо знаю, что вам там не до английского, я готова рвать на себе волосы каждый раз, когда вы уходите! Не ходите туда больше, не ходите! Через неделю Клодина забудет об этих занятиях, а я буду любить вас такой любовью, на которую она не способна!» Уверяю вас, Клодина, я уже не соображала, что делала, она словно заворожила меня своим безумным взглядом. Вдруг вся комната закружилась, у меня помутилось в глазах, две-три секунды, не больше, я ничего не видела, слышала только, как она в панике причитает:. «Какой ужас… Бедняжка! Я испугала её, как она побледнела! Эме, дорогая!» Лаская, она помогла мне раздеться, я тут же забылась таким глубоким сном, будто весь день прошагала… Клодиночка, ну что я могла сделать!

Я потрясена: эта неистовая рыжая тётка не знает удержу. Но в глубине души я не очень удивляюсь, всё к тому и шло. Ошеломлённая, я стою перед Эме: это маленькое хрупкое создание околдовано злой фурией, и я не знаю, что сказать. Эме вытирает глаза. Сдаётся мне, что её печаль иссякает вместе со слезами. Я спрашиваю:

– Но вы сами, вы совсем её не любите, правда?

Она отводит глаза.

– Нет, конечно, но она, по-моему, и вправду меня очень любит, а я и не подозревала.

У меня сердце сжалось от этих слов, всё же я не дура и понимаю, что она хочет сказать. Я отпускаю её руки и встаю. Что-то сломалось. Раз она даже не хочет подтвердить, что по-прежнему держит мою сторону, и явно не договаривает, значит, скорее всего, между нами всё кончено. Пальцы у меня ледяные, а щёки горят. Повисает напряжённая тишина, но я её прерываю:

– Дорогая моя, ясноглазая Эме, умоляю, придите ещё раз, мы закончим месячные занятия. Может, она разрешит?

– Разрешит, я попрошу.

Она ответила не задумываясь, уверенная в том, что теперь добьётся от мадемуазель Сержан чего угодно. Как быстро она отдаляется от меня и как быстро та, другая, одержала верх! Презренная Лантене! Её, как драную кошку, прельщает благополучие. Она сразу смекнула, что дружба начальницы принесёт ей больше выгод, чем моя. Но я не стану ей этого говорить: пожалуй, она откажется прийти в последний раз, а я всё же сохраняю смутную надежду. Час пролетел. Уже в коридоре я на прощанье в каком-то отчаянии страстно её целую. Оставшись одна, я удивляюсь, что мне вовсе не так грустно, как я ожидала. Я думала, что забьюсь в нелепой истерике, однако в эту минуту мне скорее жутко холодно…

За столом я вывожу отца из задумчивости:

– Знаешь, папа, эти уроки английского…

– Да, ты правильно делаешь, что берёшь уроки.

– Послушай же, я решила их отменить.

– Они тебя утомляют?

– Раздражают.

– Тогда не занимайся.

И он возвращается к размышлениям о своих мокрицах. Прерывал ли он их вообще?