Да не важно. Главное — раз написал, значит, жив.

Конни перевернула конверт, еще раз прочитала адрес, написанный почему-то чужой рукой. Странно это все, очень странно… Будто письмо с того света! Но, судя по штемпелю, отправлено всего две недели назад.

Надо ехать туда, в этот самый Белевск, ехать немедленно! Конни почувствовала лихорадочное нетерпение, словно каждая секунда, проведенная в четырех стенах, грозила отнять последнюю надежду.

Она вскочила, оправила помятое платье и почти выбежала на улицу.


Поезд прибыл в Белевск рано утром. Конни постояла недолго на перроне, потом подхватила свой чемоданчик и решительно зашагала через вокзальную площадь.

Улицу Коминтерна она отыскала быстро. Вот и домик в три окошка с цифрой 16, крупно и четко выведенной черной краской, как будто специально для нее, чтобы не сбилась с дороги. В палисаднике возился какой-то мужчина — высокий, худой, с согнутыми плечами. Фигура его казалась нелепой в слишком широкой рубахе, явно с чужого плеча, и коротковатых брюках. Лица видно не было, но в его фигуре, движениях ей сразу же почудилось что-то знакомое.

Услышав ее шаги, мужчина обернулся. Седые волосы, запавшие глаза, заострившиеся скулы… «Господи, милый, что же с тобой сделали!» — подумала Конни, и чемоданчик выпал из рук.

— Саша! — крикнула она каким-то не своим, враз осипшим голосом. — Сашенька…

Силы оставили ее. Конни почувствовала, как подкашиваются ноги. Он подхватил ее, бережно обнял за плечи.

— Тише, милая! Не кричи, пожалуйста. Пойдем в дом, я все тебе расскажу.


Вот и ночь наступила… Но Александр и Конни все никак не могли оторваться друг от друга, насмотреться, наговориться. Лежа в одной постели под цветным стеганым одеялом, они шептались, чтоб не услышала Анна Филимоновна за тонкой перегородкой.

— Что же ты будешь делать? Город маленький…

— Медсестрой пойду работать. Есть же здесь больница — хоть какая-нибудь? Я ведь была сестрой милосердия, помнишь? По крайней мере, это живое дело, настоящее, не то что бумажки перебирать.

Она говорила так спокойно, словно давно уже все для себя решила.

— Но послушай… — он приподнялся на локте, и кровать жалобно скрипнула, — неужели тебе не жаль оставлять Москву? У тебя там комната, хорошая служба, друзья, наконец?

— Саша! — Конни посмотрела на него почти гневно. — Как же ты можешь говорить такое? У меня — только ты. К тому же… — она лениво потянулась, — к тому же и службы больше нет. Сократили.

Конни вовсе не выглядела опечаленной от потери работы, но очевидная несправедливость увольнения возмутила Александра.

— Как — сократили? И Яша не вступился? Как он мог? Ведь твой отец…

Конни невесело усмехнулась:

— Что было, то прошло! А сейчас… Как говорится — своя рубашка ближе к телу. Знаешь, что такое «комиссия по чистке»? Товарищ Горский тоже жить хочет, и хорошо жить. А я — жена осужденного… Точнее, теперь — уже вдова!

Конни теснее прижалась к нему, словно желая ощутить, что он жив, и тихо сказала:

— Ну да бог с ним, с Горским. Лучше скажи — как нам дальше быть? Мы ведь теперь друг другу никто!

— Да, верно… — задумчиво протянул Александр. Сама мысль о том, что они могут быть чужими, была такой нелепой! Но Конни права, совершенно права.

— Пойдем, поженимся завтра же! Или, как сейчас говорят, «распишемся».

Она с сомнением покачала головой:

— Странно это, Сашенька… Не по-людски как-то. Мы же венчаны с тобой, а теперь я вроде как при живом муже за другого выхожу!

Он осторожно пригладил ее растрепавшиеся волосы, поцеловал тоненькую синюю жилку на виске.

— Ничего, милая, не печалься об этом! Время такое — смутное, Господь простит. Эту власть обмануть не грех… Мы же не в церковь пойдем, а в этот, как его… В Шкраб!

— В ЗАГС, — поправила Конкордия и засмеялась его ошибке. — Шкраб — это школьный работник! Сам учителем был, а не знаешь.

— Какая разница! — Александр отмахнулся. — Путаюсь я в этих новых словах. Мне кажется, что они все одинаковые — нелюдские.

Они еще пошептались немного, и Конни уснула, положив голову ему на плечо. Александр еще долго лежал, боясь пошевелиться и потревожить ее, смотрел на любимое лицо — и не мог насмотреться, словно утолял многолетнюю тоску, как усталый путник утоляет жажду у источника.

Только сейчас он увидел, что в темных густых волосах уже мелькают кое-где тонкие серебряные нити, что маленькая морщинка появилась между бровей, и даже сейчас из-за нее лицо выглядит скорбным, что щеки запали и уже не круглятся по-девичьи… И все равно она казалась ему прекрасной, как никогда раньше!

Летние ночи коротки. Когда Александр, наконец, сумел забыться сном ненадолго, за окнами уже брезжил рассвет и первые лучи солнца пробивались сквозь ситцевую занавеску.


Это что же получается? Выходит, бабушка дважды была замужем — за одним и тем же человеком! Вот почему пана назывался Александром Сидоровичем… И бабушкины слова про то, что дед его искал русскую Трою, — совсем не пустые фантазии.

Почему-то теперь, когда стало окончательно ясно, что Александр Сабуров — и есть его дед, Максим почувствовал странный, почти необъяснимый прилив гордости. Можно сколько угодно говорить о том, что сословные предрассудки — это чушь, пережитки прошлого, утеха снобов и людей, которым больше нечем гордиться, но знать наверняка, что принадлежишь к одному из древнейших и славных родов, — это как-то обязывает!

«В течение последующих двух лет жизнь наша протекала мирно и почти счастливо. Конни на удивление быстро устроилась на новом месте — не прошло и недели, как она успела съездить в Москву за своими вещами, оставить комнату ближайшей подруге Вале, у которой как раз стала налаживаться личная жизнь с каким-то товарищем Весьепольским, и оповестила немногочисленных знакомых, что выходит замуж и уезжает жить к мужу.

Здесь, в Белевске, она действительно устроилась работать медсестрой в больницу, и главный врач Михаил Петрович относился к ней с большим уважением. Видно, хорошо же учили сестер милосердия при Иверской общине!

С Анной Филимоновной они подружились. Появились у них даже какие-то свои, особенные, женские тайны и общие разговоры. Нередко, приходя домой, я заставал их сидящими у стола с вышитой скатеркой, и радостно было видеть двух женщин — старую и молодую, — которым хорошо и тепло подле друг друга.

Продолжалось это до того дня, как Анна Филимоновна получила серый казенный конверт из лагеря — извещение о смерти сына».

Зимой город Белевск стоит тихий, сонный, заметенный сугробами. Только над крышами вьется легкий сизый дымок… Окна покрывают морозные узоры, каких не придумать ни одному художнику, и только мальчишки, бывает, приложат нагретую в печке медную монету — и получается маленькое окошко, можно смотреть на улицу.

По узкой протоптанной тропочке Александр спешил домой. Уроки давно кончились, но сегодня он задержался в школе — рассказывал о походах Александра Македонского, да так увлекся, что даже не заметил, что за окнами уже темнеет.

От холода пощипывает нос, и ноги замерзли, даром, что в валенках… Приятно было думать, что еще совсем немного — и он откроет дверь, войдет в теплое, надышанное домашнее тепло, такое уютное и родное, радостно крикнет с порога: «А вот и я!» Конни еще нет дома, она сегодня дежурит в больнице, зато Анна Филимоновна, наверное, приготовила что-то вкусное.

А вот и домик в три окошка. Но в окнах почему-то нет света… Странно. С нехорошим, тревожным предчувствием Александр шагнул через порог.

В комнате было холодно, как будто печь сегодня не топили вовсе. Анна Филимоновна сидела у стола, на своем привычном месте, где, бывало, не раз сиживала она за шитьем или штопкой, сжимая в руках какую-то бумагу.

— Здравствуйте! Что же вы впотьмах-то сидите? — Александр поискал спички в кармане и зажег керосиновую лампу, но хозяйка даже не шевельнулась. При свете ее лицо показалось ему гипсовой маской — белой, неподвижной, неживой…

— Случилось что?

— Случилось… — Она закрыла лицо руками и заплакала. — Нет больше Феденьки…

Потом пришла Конни и долго отпаивала старушку валерьянкой, и Александр растапливал печь, чтобы хоть немного им согреться в выстуженном доме. Тень ее горя как будто накрыла всех троих. Как утешить мать, потерявшую своего ребенка? Может, для кого-то он уголовник Шниф, а для нее — Феденька…

С того дня Анна Филимоновна стала прихварывать, а вскоре и вовсе слегла. Конни ухаживала за ней, и доктор Михаил Петрович из городской больницы наведывался регулярно, но крепкая прежде женщина как будто разом утратила желание жить. С каждым днем она все больше слабела, словно угасая, и вот однажды метельной февральской ночью, когда ветер завывал за окнами так, что жутко становилось, Конни и Александра разбудил стук в стену.

Конни мигом вскочила и метнулась на хозяйскую половину. Анна Филимоновна редко просила о помощи, старалась никого не обременить собой, и если уж ночью стучит — дело серьезное.

Через минуту Конни вернулась. В глазах ее стояли слезы.

— Саша, вставай! Она… хочет видеть нас обоих.

Анна Филимоновна лежала на высоко взбитых подушках. Лицо ее, сильно осунувшееся и похудевшее, выглядело почти чужим — такое в нем появилось строгое, отрешенное выражение. Она обвела их долгим, пристальным взглядом, словно хотела запомнить навсегда, чуть улыбнулась и тихо вымолвила:

— Так что помираю я. Посмотреть на вас хотела напоследок. Живите дружно. Дом на вас я уже отписала…

— Да что вы… Нам не нужно! — сказал Александр.

Анна Филимоновна решительно покачала головой:

— И не спорь. Теперь… больше некому. Я тут с вами хоть на старости лет пожила на спокое. И схоронить будет кому… Дал бы Бог вам деток — тогда и вовсе все хорошо было бы.

Конкордия вздрогнула и прикусила губу. Воспоминания о маленькой Настеньке, умершей от голода в страшную зиму девятнадцатого года, всплыли с новой силой — и резанули по сердцу, словно разбередив старую рану.

— Ну, это уж как получится, — сказала она, отводя глаза. — Вы поправляйтесь лучше!

— И-и, милая! — Старушка слабо махнула высохшей, слабой рукой. — Всякому свой срок даден. Видать, мое время пришло… Все, идите. Устала я. Посплю немного…

Она закрыла глаза. Конни не спала до самого утра, каждые полчаса осторожно, на цыпочках, заходила в спальню, прислушивалась к тихому, но ровному дыханию больной.

— Вроде спит… Может, еще обойдется? — шептала она. — И доктор, как назло, в Москву уехал…

Не обошлось. Анна Филимоновна умерла рано утром. На похороны пришли только Татьяна Филипповна — та самая иконописная старуха, что когда-то показала Александру дорогу, да хромой Тимофеич — мастер по слесарной части, у которого когда-то Федька Шниф начал постигать азы своего ремесла. Гости пили водку, закусывали тонкими, кружевными блинами, испеченными Конни (Анна Филимоновна научила!), и говорили, что полагается в таких случаях. Хорошая, мол, была женщина, Царствие ей Небесное, вечный покой, земля пухом…

Александр и Конни сидели молча. Они чувствовали себя осиротевшими. Если уж выходит так, что чужой человек становится родным, то как же больно его терять!

А к весне стал заметно прихварывать и Александр. Сердце стучало с перебоями, постоянно наваливалась обморочная слабость… Старенький доктор Михаил Петрович только качал головой, выслушивая тоны сердца.

— Что я вам могу сказать, голубчик… Грудная жаба — штука пренеприятная. Старайтесь избегать волнений, не перенапрягаться, принимайте… Впрочем, я сам отдам рецепт Конкордии Илларионовне и объясню ей все подробно.

Всегда веселый и добродушный доктор (таких очень любят дети и истеричные женщины) говорит скороговоркой, хмурит седые брови и смотрит куда-то вбок, старается не встречаться взглядом. «А ведь, пожалуй, плохи мои дела, и вправду плохи!» — подумал Александр, но как-то равнодушно, отстраненно, как о постороннем.

— Доктор, сколько мне осталось?

— Ну… — Михаил Петрович развел руками, — не могу сказать ничего определенного. Если соблюдать режим…

— Сколько?

— Молодой человек, я вам не гадалка! — Доктор, кажется, начал сердиться. — Мое дело — помогать людям, а не давать прогнозы-с! Засим — честь имею, меня больные ждут.

Он подхватил свой чемоданчик и вышел, шумно пыхтя, словно паровоз на подъеме, и стуча сапогами. Александр проводил его до дверей и вежливо раскланялся. Ему было немного совестно, что добрейший Михаил Петрович так расстроился, но что поделаешь — тяжело человеку осознавать собственное бессилие!