– Доброе утро, – приветствовал его Ангел. – Вот и я. Ну и запашок у тебя на лестнице. Хуже, чем в зверинце.

– По двенадцать у нас с вами ничего не выйдет, – отвечал Десмон невидимому собеседнику. – За эту цену я могу выторговать «Поммери». А для моего личного погреба у них есть и по одиннадцать, без этикеток… Алло… Да, этикетки отклеились во время заварухи, что меня вполне устраивает. Алло…

– Поедем завтракать, у меня внизу машина, – сказал Ангел.

– Нет, нет и нет, – отозвался Десмон.

– Что?

– Нет и нет. Алло!.. Что?.. Шерри? Вы шутите! У меня не пьют ликёров. Шампанское или ничего. Не тратьте зря время, ни моё, ни ваше. Алло… Возможно, вы и правы. Но сегодня я в моде. Алло… Хорошо, ровно в два. Всего доброго, сударь.

Десмон потянулся и лениво подал Ангелу руку. Он по-прежнему был похож на Альфонса XIII,[2] но война и тридцатилетний возраст заставили этот хлипкий побег пустить корни в питательную почву. Выжить, избежать фронта, есть каждый день, выкручиваться, ловчить – во всём этом он преуспел великолепно и вышел из этих победоносных боёв окрепшим, с твёрдой верой в свои силы. Самоуверенность и полный карман скрашивали его безобразие, и вполне можно было предположить, что годам к шестидесяти он будет производить впечатление человека, в прошлом красивого, с большим носом и длинными ногами. Он в упор смотрел на Ангела снисходительным взглядом. Ангел отвернулся.

– Ты что, старик? Уже полдень, а ты ещё не одет!

– Во-первых, я одет, – отвечал Десмон, распахивая пижаму, под которой оказалась белая шёлковая сорочка с золотисто-коричневой бабочкой. – Во-вторых, я не обедаю в городе…

– Ты… – произнёс Ангел, – ты… У меня нет слов!..

– Если хочешь, у меня найдётся для тебя глазунья из пары яиц, половина моей ветчины, моего салата, портер и клубника. И чашка кофе без ничего.

Ангел посмотрел на него с бессильной яростью слабого.

– Почему?

– Дела, – сказал Десмон, нарочно гнусавя. – Шампанское. Ты же слышал. Ох уж эти мне виноторговцы! Если их не держать в ежовых рукавицах… Но это я умею.

Он сплёл пальцы, и коммерческая гордость захрустела в суставах.

– Ну так как? Да или нет!

– Да, варвар!

Ангел швырнул ему в лицо шляпу, но Десмон поднял её и отряхнул, давая понять, что время мальчишеских выходок прошло. Они съели остывшую глазунью, ветчину, язык и выпили хорошего тёмного пива с бежевой пеной. Говорили мало, и Ангел, глядя на мощёный двор, почтительно скучал.

«Зачем я здесь?.. Затем, чтобы не быть дома и не есть котлеты "Фюльбер-Дюмонтейль"». Он представил себе Эдме в белом, американского полковника с кукольным лицом и доктора Арно, перед которым Эдме строила из себя послушную девочку. Он вспомнил погончики Шарлотты Пелу и почувствовал к Десмону что-то вроде безответной нежности, как вдруг тот спросил:

– Знаешь, сколько здесь выпито сегодня шампанского с четырёх часов вечера до четырёх утра?

– Нет, – ответил Ангел.

– А знаешь, сколько бутылок доставили сюда полными и вынесли пустыми с первого мая по пятнадцатое июня?

– Не знаю.

– Ну, назови цифру!

– Да не знаю я, – огрызнулся Ангел.

– Ну всё-таки! Назови цифру, хоть примерную. Попробуй!

Ангел ковырнул ногтем скатерть, как на экзамене. Он маялся от жары и собственного бездействия.

– Пятьсот, – выдавил он из себя.

Десмон откинулся на спинку стула, и его монокль метнул болезненный отблеск в глаз Ангелу.

– Пятьсот! Умереть со смеху!

Десмон хвалился. Когда он смеялся, смеялись только его плечи, вздрагивая, будто от рыданий. Он допил кофе, выдержал паузу, чтобы эффектнее ошеломить Ангела, и поставил чашку на стол.

– Три тысячи сто восемьдесят две, детка. А знаешь, сколько я на этом наварил…

– Нет, – перебил Ангел, – и мне плевать. Отстань. Хватит с меня моей мамаши, которая без конца ведёт эти разговоры. И вообще…

Он встал и неуверенно прибавил:

– Деньги… меня не интересуют.

– Забавно, – сказал уязвлённый Десмон. – Забавно. Смешно.

– Возможно, – сказал Ангел. – Но представь себе, это так. Деньги меня не интересуют… больше не интересуют.

Эти простые слова он выговорил с трудом, не поднимая головы. Смущённый своим признанием, он, пряча глаза, стал катать по ковру корочку хлеба, и это занятие на миг вернуло его к чудесным годам отрочества.

Десмон впервые посмотрел на Ангела с недоверчивым вниманием, как врач на больного: «Уж не симулирует ли он?..» И как врач, он прибегнул к расплывчатым, успокаивающим выражениям:

– Это у тебя пройдёт. Сейчас все слегка хандрят. Люди сбиты с панталыку. Работа – прекрасный способ восстановить душевное равновесие, старичок… Вот я, например…

– Знаю, – перебил Ангел. – Ты сейчас скажешь, что мне не хватает серьёзного дела.

– Ты же сам этого ждёшь, – снисходительно усмехнулся Десмон. – Ах, какое благословенное время!..

Он собирался излить свои купеческие восторги, но вовремя удержался.

– Тут дело ещё и в воспитании. Конечно, подле Леа ты не мог узнать жизнь. Ты беспомощен перед людьми, перед обстоятельствами.

– Это я уже слышал, – сердито отвечал Ангел. – Леа так не думала и была права. Ведь она даже побаивалась меня и всегда со мной советовалась, прежде чем совершить сделку.

Он выпятил грудь, гордый былыми временами, когда побаиваться значило уважать.

– Вот и займись опять деланием денег, – посоветовал Десмон. – Это игра, которая не выходит из моды.

– Да, – согласился Ангел. – Да, разумеется. Просто я жду.

– Чего же ты ждёшь?

– Чего я жду? Ну, в общем, я жду случая… более удобного случая…

– Более удобного в каком смысле?

– Не приставай! Если угодно, мне нужен повод, чтобы снова взять в свои руки всё то, что война на долгие годы отняла у меня. Моё состояние, которое, в сущности…

– Довольно значительное, – подсказал Десмон. До войны он сказал бы «колоссальное» и другим тоном. Ангел покраснел от минутного унижения.

– Да… Так вот, моим состоянием занимается теперь жена.

– Ого! – воскликнул шокированный Десмон.

– Да, я не вру. Позавчера, например, она схватила на пятиминутной биржевой лихорадке двести шестнадцать тысяч. Как тут вмешаешься?.. Получается, что я вроде бы ни при чём. А когда я хочу что-то сделать, они говорят…

– Кто «они»?

– Да моя мать и жена… Они говорят: «Не утомляйся. Ты – воин. Хочешь апельсинового сока? Прогуляйся лучше к портному, закажи себе новые сорочки, а то он перестанет тебя уважать. И захвати по дороге у ювелира моё колье – я отдавала починить застёжку…» И всё в таком духе…

Ангел начал горячиться, и, как он ни старался скрыть застарелую обиду, крылья его носа невольно раздувались, когда он говорил.

– Так чем же прикажете мне заниматься? Торговать автомобилями? Разводить ангорских кроликов? Или открыть производство предметов роскоши? А может, наняться счетоводом или санитаром в её лавочку, ну, в госпиталь моей жены…

Он подошёл к окну, потом стремительно вернулся к Десмону.

– В распоряжение доктора Арно, подавать судна? Или открыть дансинг? Представляешь, какой у тебя будет конкурент?..

Он засмеялся, чтобы развеселить Десмона, но тот явно скучал и даже не улыбнулся.

– Давно ли на тебя это нашло? Ты ведь не думал об этом ни зимой, ни весной, ни до своей женитьбы.

– Мне было не до того, – простодушно ответил Ангел. – Мы путешествовали, обставляли наш особняк, занимались покупкой машин, которые тут же были реквизированы. А тут и война… До войны я был… юнцом из богатой семьи, да попросту богачом, вот и всё.

– Теперь тоже.

– Теперь тоже, – повторил Ангел.

Он замялся, подыскивая слова.

– Но теперь всё иначе. Людей вокруг трясёт, как будто у всех пляска святого Витта. Работа, дела, долг… Женщины на службе родины… Рехнуться можно… К тому же они помешаны на деньгах. Это такие заядлые бизнесменши, что пропадает всякое желание заниматься бизнесом. И до того трудолюбивы, что возникает отвращение к труду.

Он неуверенно взглянул на Десмона:

– Неужели это так дурно – быть богатым и просто жить?

Десмон наслаждался своей ролью, брал реванш за былое раболепие. Он покровительственно похлопал Ангела по плечу.

– Будь на здоровье богат, детка, и живи себе! Считай, что ты олицетворяешь старинную аристократию. Бери пример с феодальных баронов. Ты же воин!

– Дерьмо! – сказал Ангел.

– Слово, достойное воина. Только дай спокойно работать тем, кто работает.

– Тебе, например.

– Мне, например.

– Ещё бы, ты ведь не позволяешь женщинам сесть тебе на голову.

– Нет, – сухо ответил Десмон.

Он таил ото всех постыдную страсть к своей кассирше-бухгалтерше, покладистой брюнетке, слегка мужеподобной, с пушком над губой, гладкой причёской и образком на шее, весело говорившей: «Я за грош готова горло перегрызть. Такая уж я уродилась».

– Этого ещё не хватало! – продолжал Десмон. – Неужели ты ни о чём не можешь говорить, чтобы тут же не выплыли «мои женщины», «моя жена» или «времена Леа…». Разве нет других тем для разговора, когда на дворе девятнадцатый год?

Казалось, Ангел силится расслышать сквозь голос Десмона какой-то другой звук, уже различимый, но ещё далёкий. «Другие темы для разговора? – повторял он про себя… Почему непременно нужны другие?» Он сидел и грезил, обмякнув от жары и слепящих лучей, накалявших комнату, куда постепенно пришло солнце. Десмон говорил, щёки его, к которым никогда не приливала кровь, были цвета зимних салатных листьев. До Ангела донеслось слово «пташки», и он прислушался.

– Да, целая сеть весёлых связей, которую я, разумеется, предоставлю в твоё распоряжение… Я говорю «пташки», но на самом деле это словечко слишком дешёвое для уникального подбора, понимаешь, уникального… Мои постоянные посетительницы – тонкая дичь, доведенная до совершенства этими четырьмя годами. Эх, старина, когда поступления у меня станут покрупнее, какой я устрою здесь ресторан!.. Столиков на десять, не больше, но они будут нарасхват… Я покрою двор крышей… Арендный договор даёт мне право перестраивать помещение. А посредине – площадка для танцев, с пробковым покрытием, прожекторы… Вот оно, будущее, вот оно!..

Торговец фокстротами, как градостроитель, держал вдохновенную речь, простирая руку к окну. Слово «будущее» ударило Ангела, он взглянул туда, куда смотрел Десмон: куда-то ввысь, поверх двора… Однако он ничего не увидел и заскучал. Послеполуденное солнце, отражаясь от стен и крыш, тоскливо испепеляло шиферную кровлю бывшей конюшни, где жил привратник.

– Какой зал, а? – пылко говорил Десмон, указывая на мощёный дворик. – Это будет, и будет скоро!

Ангел внимательно вглядывался в лицо человека, который ждал и получал от каждого дня свою долю небесной манны. «А я?» – молча подумал он, чувствуя себя обездоленным…

– Ох, вон идёт мой винный король, – воскликнул Десмон. – Исчезни! Мне надо подогреть его до нужной температуры, как бутылку «Кортона».

Прощаясь, он одарил Ангела совсем другим рукопожатием. Из узкой и вялой рука его сделалась широкой, властной, маскирующейся под грубоватую честность. «Война…» – усмехнулся про себя Ангел.

– Ты сейчас куда? – спросил Десмон.

Он задержал Ангела на крыльце, не упустив случая щегольнуть перед представителем торгового сословия светским клиентом.

– Туда, – махнул рукой Ангел.

– Очень таинственно, – пробормотал Десмон. – Ладно, иди в свой гарем.

– Нет, нет, – ответил Ангел. – Ты ошибаешься! Он представил себе некую безымянную женщину, её наготу, влажное тело, рот… Его передёрнуло от беспредметного отвращения, он тихо повторил: «Ты ошибаешься!» – и сел в автомобиль.

В душе у него остался неприятный осадок, хорошо ему знакомый, – раздражение, чувство недовольства, оттого что ему никогда не удаётся выразить то, что хочется, встретить человека, которому он должен открыть какую-то неясную тайну, сделать признание, которое всё изменило бы и стёрло печать обречённости со всего окружающего, с этих белых мостовых, например, с мягкого асфальта, плавящегося под отвесными лучами солнца…

«Ещё только два часа, – вздохнул он. – А темнеет сейчас не раньше половины десятого…»

Он ехал быстро, и встречный ветер словно сухим, горячим полотенцем хлестал его по лицу; ему захотелось в прозрачный полумрак синих занавесей, к тихому монотонному пению фонтанчика в его итальянском водоёме в саду…

«Если быстро проскочить вестибюль, меня никто не заметит. Сейчас они уже пьют кофе…»

Он представил себе запахи изысканного завтрака, стойкий аромат дыни и десертного вина, которое у них дома обычно подают после фруктов, и уже мысленно увидел зеленоватое отражение Ангела, закрывающего за собой зеркальную дверь…

«Вперёд!»

Два автомобиля – Эдме и американца – дремали в тени низкой листвы у ворот под надзором спящего американского шофёра. Ангел поставил свою машину за углом, на безлюдной улице Франквиль, вернулся назад, бесшумно открыл дверь особняка, бросил быстрый взгляд на своё тёмное отражение в зелёном зеркале и тихими лёгкими шагами взбежал по лестнице в спальню. Голубая, благоуханная, сулящая покой, она не обманула его надежд. Там было всё, о чём он мечтал во время изматывающей езды по городу, и даже больше: перед широким зеркалом в полстены молодая женщина, одетая во всё белое, пудрилась и поправляла причёску. Она стояла к Ангелу спиной, не слыша его шагов, и он успел увидеть в зеркале разгорячённое жарой и трапезой лицо со странным выражением смятения и торжества – взволнованное лицо оскорблённой победительницы. Эдме тотчас заметила мужа и. даже не ахнув, круто обернулась к нему. Она оглядела его с головы до ног, ожидая, что он заговорит первым.