Эллисон хотела забыть, что Питер держал существование Сары в секрете. Она хотела забыть жуткий страх в темных глазах Питера после звонка Роба в ту ночь, когда Эмили взяли в заложницы, и то, как он невинно поинтересовался: «Он владелец «Портрета», да?» Как будто он не знал Роба, как будто они не были родственниками целых четыре года.

Она хотела забыть, что Питер не читал «Портрет» и что Роба не было на премьере «Любви». И еще она хотела забыть, что Питер обещал больше не иметь от нее тайн.

Эллисон хотела все это забыть, но не могла.

Осенняя ночь была безлунной. Упала тьма, и квартира Эллисон превратилась в мрачное обиталище молчаливых теней. Эллисон сидела, онемевшая и неподвижная, а внутри у нее шла война, война между сердцем и разумом.

Существует простое, логичное объяснение, храбро заявляло ее сердце, напоминая о причинах, побудивших Питера не рассказывать ей о своей жене. Питер хотел защитить ее от печали. Простое, логичное объяснение… объяснение любящего человека. Наверняка и на этот раз будет такое же объяснение любящего человека!

«Например?» – следовал едкий вопрос разума.

«Ну, может, Шейла Адамсон в отчаянии после смерти дочери немного повредилась в рассудке. Возможно, она стала придумывать разные истории, потому что не могла примириться с трагической реальностью – смертельной болезнью Сары. И может, Питер и Роб были как братья, пока Сара была жива, но горечь потери сделала их встречи слишком болезненными. Может быть, Питер не сказал мне, потому что сначала хотел поговорить с Робом. Может…»

«Все сочиняешь! Опять переписываешь концы. Разве не интересно будет послушать, что скажет этот мастер драматургии?» – «Питер скажет мне правду. Я знаю, скажет. Я знаю, что как-нибудь, каким-нибудь образом все будет хорошо». – «Ты этого не знаешь! Ты до смерти боишься, что в этой грозной черной туче не будет ни малейшего просвета, как бы сильно ты этого ни хотела».

Внутри Эллисон шла война, смущая, изматывая ее. Она спрашивала себя, хватит ли у нее сил говорить с Питером, когда он позвонит. Она молилась, чтобы он быстро, очень быстро дал ей все ответы, ответы, которых она не представляет, но которые спасут их любовь.


– Алло?

– Алло, дорогая. У меня для тебя чудесный сюрприз. – Голос Питера звучал взволнованно и счастливо. – Надеюсь, он тебе понравится. Эллисон…

– Пожалуйста, расскажи мне о Саре Адамсон, Питер.

Эллисон отсчитала несколько мучительных секунд молчания, прежде чем Питер заговорил:

– Я рассказал тебе о Саре, Эллисон.

Он говорил спокойно, но в голове у него помутилось. Роб добрался до нее! Но как? Когда? Питер волновался, дожидаясь ноября, чтобы рассказать Эллисон всю правду о Саре. Потом решил рассказать раньше, но узнав, что Роб до ноября пробудет в Европе, подумал, что можно и подождать. К возвращению Роба и Эмили они с Эллисон будут далеко, на белом песке пляжа или в уютном домике в горах. Но Роб до нее добрался. Будь он проклят!

– Что бы ни сказал тебе Роб…

– Я не разговаривала с Робом. Я говорила с другим человеком. – Эллисон услышала в голосе Питера гнев, смешанный со страхом, и почувствовала, что все ее надежды и мечты гибнут. Она с грустью спросила: – Какое это имеет значение, кто сказал мне, Питер?

– Значение имеет, что тебе сказали.

– Мне сказали правду. Ты был женат на Саре, сестре человека, который, ты знал, мой друг, но ты притворялся, что не знаешь его.

– Я собирался рассказать тебе, Эллисон.

«Я собирался рассказать тебе, Эллисон». Питер прошептал ей те же самые слова в ту ночь, когда был вынужден раскрыть тайну своего брака. Тогда Эллисон поверила этим словам и словам Питера о любви, и обещанию Питера, что больше тайн не будет. Теперь эти слова, все слова Питера, казались ничего не значащими, пустыми.

Пустыми. Но чувствуя, как умирают ее мечты о любви, Эллисон не ощущала пустоты, которая сопровождала гибель ее мечты о голубых атласных лентах и олимпийском золоте. Сейчас Эллисон была полна, а не пуста, полна мощных и непривычных эмоций. Сила этих новых сильных чувств ужасала. И не она контролировала их, они руководили ею.

Когда Эллисон наконец заговорила, она не узнала собственного голоса, который бросал обвинения, словно негромко шипела змея, голоса, побуждаемого немыслимым ударом, разбившим ее мечты. Сначала этот голос напугал Эллисон. Голос, которым она всегда разговаривала с Питером – мягкий, полный любви и радости, предназначавшийся только Питеру, – исчез. Но исчез и Питер, ее Питер. И этот новый ядовитый голос будет понятен настоящему Питеру, зловещему Арлекину из кошмаров Эллисон, человеку, который окровавленным ножом разрезал подпругу Сариного седла и разражался хриплым смехом, глядя, как умирает хрупкая, невинная Сара.

– И когда же ты собирался сказать мне, Питер? – потребовал ответа этот новый голос. – Разумеется, не перед тем как ты поощрил бы меня прыгнуть через бело-зеленый барьер. Это был твой план, да, Питер? Ты даже притворился, что не хочешь, чтобы я снова прыгала. Но ты собирался уступить, разве не так, Питер? Да, Эллисон, сказал бы ты. А я буду смотреть. Вперед, Эллисон, прыгай, в последний раз! В последний раз, а потом я бы тоже умерла, как Сара. Еще одна наследница, чью голубую кровь ты пустил бы с такой радостью.

– Боже мой, Эллисон, о чем, черт побери, ты говоришь?

– Ты сказал мне, что твоя жена умерла, Питер. Но ты забыл несколько мелких подробностей. Странно, не правда ли? Питер Дэлтон известен своей способностью описывать тончайшие оттенки мыслей и чувств. Тем не менее ты забыл сказать мне, кем она была и почему умерла.

– Почему она умерла? – «Почему Сара умерла? Почему она не могла прожить долгую и счастливую жизнь, наполненную любовью? Почему небеса не благословили ее детьми и внуками и дивной привилегией состариться? Почему милая Сара не могла прожить без боли? Почему? Почему? Почему?» У Питера не было ответа на эти терзавшие его вопросы. Поэтому он и писал. Глубокое внутреннее побуждение заставляло его искать ответы на таинственные вопросы жизни. Питер исследовал вопросы, но ответов у него не было. С грустью, тихо и искренне он сказал: – Я не знаю, почему Сара умерла, Эллисон.

– О нет, ты знаешь, Питер! Сара умерла, потому что ты хотел, чтобы она умерла.

– Что?

– Она умерла, потому что ты ее убил.

На этот раз секунды молчания наполнялись мучительными криками любящих сердец, преданных, разбитых, умирающих.

– Значит, вот как считает Роб? – наконец спросил Питер, голос его превратился в шепот отчаяния.

– Так считают все Адамсоны.

– А ты, Эллисон? Ты тоже так считаешь?

Да, понял Питер, и вместе с ошеломляющим осознанием этого факта его начала охватывать жуткая пустота, которая будет с ним до конца его жизни, нестерпимая боль огромной потери. На этот раз было еще страшнее, потому что это была не просто трагическая потеря радостной и чудесной любви, а невыносимое ее предательство.

Питер испытает всю боль, которую обещал ему Роб.

Роб победил.

Эллисон так и не ответила на вопрос Питера. В какой-то момент в последовавшей жуткой тишине ее дрожащая рука положила телефонную трубку на рычаг.

Благодаря Питеру Дэлтону Эллисон познала новые чувства. Благодаря Питеру Эллисон познала любовь, огонь и страсть.

И в этот вечер благодаря Питеру Эллисон узнала, что такое ненависть.


Четыре часа спустя, в час ночи, телефон зазвонил снова. Эллисон не спала, сидя в прохладной темноте. Она даже не вздрогнула от резкого звука. Эллисон уже несколько часов сидела в окружении резких звуков – оглушительного биения сердца, пронзительных криков разума. Питер убил Сару. Питер – это зловещий Арлекин. «Питер – тот, кого ты собиралась заставить признаться».

Заставила ли она Питера признаться? Нет. На самом деле, если бы Эллисон позволила себе вспомнить голос Питера, она услышала бы в нем отчаяние и безнадежность.

«Питер – это зловещий Арлекин», – напоминала она себе.

Телефонный звонок был всего лишь еще одним резким звуком в ночи.

«Питер, оставь меня в покое! Я не могу больше слышать твой голос. Не могу».

Резкий, настойчивый. Эллисон знала, что Питер не повесит трубку.

– Питер, оставь меня…

– Эллисон, помоги мне!

– Уинтер?

– Помоги мне… пожалуйста… мне так плохо… – Уинтер начала задыхаться.

– Уинтер, я только позвоню в больницу и приеду, хорошо?

Уинтер понадобилось несколько секунд, чтобы ответить. Потом Эллисон услышала, как трубка ударяется об аппарат, мимо рычага. Потом наступила тишина.


Октябрьская ночь наполнилась новыми резкими звуками – воем сирен «скорой помощи» и ревом сигнализации, когда врачи вломились в парадную дверь. Патрульная служба Бель-Эйр прибыла одновременно с Эллисон и быстро отключила сигнализацию.

Эллисон бросилась в спальню подруги. Врачи уже были там, склонившись над лежащей на полу Уинтер. Их взгляды выражали тревогу, пока они хлопотали над полубесчувственной задыхающейся женщиной.

Эллисон ужаснулась, увидев Уинтер. Кожа цвета сливок была воспаленной и красной, а пухлые розовые губы посинели. Эллисон завернула проснувшуюся, но странно спокойную, притихшую Бобби в мягкое одеяло, когда врачи вместе с Уинтер исчезли и снова взвыли сирены. Офицер патрульной службы предложил подвезти Эллисон и Бобби в университетскую больницу, и Эллисон с благодарностью согласилась.

Она уже видела это. Эллисон вспомнила другую лихорадочную полуночную поездку в университетскую больницу, чтобы спасти Уинтер. Но сейчас здесь не было Питера, поставившего сцену, написанную им с такой тщательностью и злонамеренностью, сцену, в которой беременная женщина и ее нерожденный ребенок должны были погибнуть. Эллисон вспомнила ужас, стоявший в ту ночь в глазах Питера. Был ли это ужас воспоминаний, сожаление о том, что он сделал с Сарой? Или он просто был в ярости от того, что снова пришлось столкнуться с собственным преступлением? Неужели Эллисон ни разу правильно не прочитала выражение темных глаз Питера? Неужели там с самого начала была нетерпимость – ледяное презрение из-за ее богатства и привилегированности? А печаль служила лишь фасадом, изощренной маской Арлекина, надетой, чтобы заманить ее в ловушку?

В ту августовскую ночь Уинтер противостояла страхам Питера, его уверениям, которые звучали фальшиво, – и были фальшивыми! – с силой и вызовом. «Со мной все в порядке, Питер! С ребенком тоже!»

Наконец, слава Богу, полицейская машина остановилась у ярко освещенного входа в отделение первой помощи. Эллисон с благодарностью оторвалась от своих тяжких дум и поспешила внутрь, к Уинтер. Она баюкала Бобби и рассказывала дежурному врачу все, что знала о болезни подруги, пока другой врач и две медсестры занимались Уинтер в комнате за задернутой занавеской.

– Она сказала, что подхватила какой-то вирус.

– Какие у нее были симптомы?

– Она практически ничего не сказала, только что устала и не может делать упражнения, потому что болят мышцы.

– Болят мышцы?

– Да.

– Что-нибудь еще, Эллисон, хоть что-нибудь?

– Уинтер сказала, что у нее заканчиваются месячные, – вспомнила Эллисон.

В этот момент из-за занавески появился второй врач.

– У нее колеблется соотношение газов крови, и я снова дал ей кислород, потому что она посинела.

– Да. Хорошо. Это ее подруга.

Врач повернулся к Эллисон:

– Она сегодня загорала?

– Уверена, что нет. Уинтер никогда не загорала.

– Эллисон говорит, что у Уинтер как раз заканчиваются месячные.

Мужчины посмотрели друг на друга и обменялись понимающими кивками. Эллисон предположила, что ее ответы оказались последними кусочками в головоломке, которую они в основном уже сложили.

– Ты думаешь, это СТШ? – сказал дежурный врач своему коллеге.

– Все сходится.

– СТШ? – спросила Эллисон.

– Синдром токсического шока, – ответил дежурный врач. – Сейчас мы заберем Уинтер наверх, Эллисон. Она будет в блоке интенсивной терапии.

Врачи исчезли за занавеской, их место было рядом с Уинтер. Эллисон осталась в коридоре, и вскоре к ней подошла администратор отделения первой помощи, которой понадобилась помощь в оформлении бумаг. Администратор провела Эллисон в кабинет рядом с входом в отделение.

– Кого вписать ближайшим родственником?

В августе, в ночь, когда родилась Бобби, Эллисон, не колеблясь, назвала Лоренса Карлайла.

А сейчас?

Сейчас Эллисон держала на руках ближайшую родственницу Уинтер. Эллисон поцеловала шелковистые черные волосики Бобби.

Когда все бланки были заполнены, Эллисон спросила, как пройти в блок интенсивной терапии.

– Младенец не может находиться наверху.

– Ох, ну да, конечно.

Эллисон позвонила своим родителям. Через пятнадцать минут Шон и Патриция приехали, чтобы забрать тихий драгоценный сверток.

– Как Уинтер?

– Я была не в состоянии подняться наверх. Я по-настоящему боюсь…