– Не придумывай чего не надо! Где тесно, там и место!

И Сонечка поддержала мать:

– Ань! Я всех вас люблю, и тебя, и Павлика, и Валерочку, твоя семья – это моя, наша семья! Одна она у нас. И если бы мальчики наши живы были, нам бы не было тесно в этой комнате. Потому что мы – семья! Родные люди. Просто, пока меня не держит ничего, почему бы не посмотреть другие места? Тем более что теперь мы – очередники. Глядишь, пока я езжу – очередь на квартиру подойдет. В общем, не ребенок я, решила: еду!

Катерина перечить не стала: у младшей Кузнецовой характер был отцовский. Провожая Сонечку на Московском вокзале Ленинграда теплым августовским вечером, Катя и Анечка хоть и хлюпали носами попеременке, старались улыбаться и даже шутить, хоть это у них плохо получалось.

И Паша, потряхивавший на руках беспокойного Валерку, уверенно втолковывал жене и теще:

– Не рыдайте! Одна Сонька, без семьи – самое время пожить для себя. И не навеки ж вечные уезжает! Сонь, ты, главное, нам пиши подробно. И про сияние это самое, и как там с деньгами. Если не врут, что можно заработать, может, и я сорвусь!

Услышав это «сорвусь», Катерина с Анной дружно накинулись на Пашку:

– Родил сына, так давай вкалывай на Ждановском заводе и не дергайся по Северам! А то «сорвется» он!

Соня слушала их беззлобную семейную перебранку и грустно улыбалась: как она ни храбрилась, а грустно ей было уезжать не в отпуск, а на жизнь, оставлять самых дорогих своих людей. Она упрашивала время поторопиться, чтобы ненароком не расплакаться. И улыбалась, пряча за улыбкой грусть.

Но все кончается когда-нибудь, кончилось и время прощания. Соня, обняв напоследок всех, вошла в тамбур, обернулась из-за спины проводницы, закрывавшей откидную ступеньку в вагон, помахала своим.

А потом двое суток тряслась в поезде, качалась на жесткой вагонной полке, смотрела на пробегающие за окном полустанки, с которых пассажирам поезда весело махали дети, думала, как сойдет с перрона прямо в тундру, над которой, словно стеклянный разноцветный мост, будет висеть северное сияние.

А поезд прибыл совсем не в тундру. Большой город открылся внезапно, из-за сопки. Город бежал впереди паровоза, влезал на горки и скатывался прямо к берегу белесого по цвету залива, над которым парили белокрылые птицы, терявшиеся в облаках.

Август в Мурманске был прохладным, осенним. Солнце хоть и выкатывалось на горизонт, только светило, но не грело. И деревья были не зеленые, как в Ленинграде, а желто-красные.

Было холодно и ветрено. Соня сразу обрадовалась, что послушала умных людей – взяла с собой теплую одежду. Пока-то еще устроится она на работу, пока деньги получит, а зима, похоже, тут не в декабре наступает, а намного раньше.

С работой ей повезло. Еще в поезде познакомилась с людьми, которые не просто подсказали, буквально за ручку взяли и привели в нужное место. Потом Соня каждый день убеждалась в том, что северяне – нация особенная. А пока ее с распростертыми объятиями приняли в домоуправление, паспортисткой. Ничего героического, конечно, в этой работе не было, но главное – не придется ничего искать, и даже комнату снимать не придется: место в общежитии рабочем тут же нашлось. Комнатенка на двоих, в которой Соне предстояло жить одной. Можно ли было мечтать о большем?

Жизнь на Крайнем Севере началась у Сони обыденно. Подучилась немного у опытной паспортистки Эммы Андреевны и уже через две недели сама занималась всем делопроизводством.

Жить было весело и интересно. В общежитии молодежи проживало много, и Соня быстро перезнакомилась со всеми. Вечерами то в кино, то на танцы бегали, романы крутили.

Сонечка была бойкой, общительной. Не успела оглянуться, как вокруг нее образовалась целая компания кавалеров, своих, общежитских. Парни все были веселые и симпатичные. Но Соня не воспринимала их серьезно, потому что с первого же дня своей мурманской жизни «заболела» моряками.

«Надо же, – думала Соня, – вроде Ленинград тоже город морской, но в нем моряка в форме не так часто встретишь. А в Мурманске они просто на каждом шагу».

Так в Сонечкину жизнь вошла эта большая любовь. Как она любила пошутить – «одна любовь в жизни – моряки».

* * *

Однажды зимой, выйдя поздно вечером из кинотеатра, Сонечка чуть не упала со скользких ступенек, засмотревшись в небо: все оно над городом было расцвечено бегающими в темноте огнями. Сине-красно-зеленые сполохи переливались, перекатывались, выстраивались в прозрачные столбики и пирамиды, будто сложенные из стеклянных пластинок. Павел просил ее описать полярное сияние. А как его опишешь, когда слов не хватает?!!

Соня засмотрелась в ночное небо и едва не упала со ступенек. Она заскользила, размахивая руками, словно мельница крыльями, пискнула и уже приготовилась приземлиться на лед, но была подхвачена чьей-то сильной рукой.

– Девушка, осторожно! Жалко будет ваш славный носик, если вы тюкнетесь им невзначай!

У того, кто так удачно поймал ее на льду, были правильная хорошая речь и красивый голос. Надо ли говорить, что, подняв глаза на своего спасителя, Соня увидела молодого красавца в морской офицерской форме. У него были веселые, с искорками-смешинками светлые глаза, прямой, словно вылепленный скульптором по спецзаказу нос, губы красивого рисунка с ямочками в уголках. Когда он улыбался, ямочки появлялись еще и на щеках. Причем не симметрично, что делало его лицо очень забавным. Твердый волевой квадратный подбородок был слегка рассечен упрямой бороздкой.

Соня, как увидела своего спасителя, так поняла – влюбилась. Но ему не показала, что сердце ухнуло прямо на обледенелые ступеньки кинотеатра. Еще чего! Ну, разве чуть-чуть, чтоб понял, что не безразличен.

Он вцепился в нее, удерживая на скользком тротуаре, и Сонечка, разглядев моряка, слегка подыграла ситуации: она скользила и балансировала на высоких каблуках так, что Саше Баринову пришлось удерживать равновесие за двоих.

Наконец Сонечка крепко встала на ноги на дорожке, посыпанной песком.

– Ой, спасибо вам! Засмотрелась на красоту. – Сонечка кивнула на небо. – Первый раз вижу. Вот и открыла рот.

– Первый раз? Вы не местная?

– Нет, я из Ленинграда. На Севере не так давно.

– Из Ленинграда? Вот здорово! Я тоже. А давайте посидим тут рядом, в кафе, поговорим. Я давно дома не был!

Сонечка согласно кивнула, и минут через десять они сидели за дальним столиком в кафе, пили горячий чай с плюшками, и Соня рассказывала Баринову ленинградские новости.

Саня – именно так он представился Соне и пошутил: «Соня плюс Саня равняется любовь!» – сразу сказал ей, что женат, чем расположил ее к себе. Правду говорит – это хорошо. Она отнеслась к этому спокойно. Ей приятно было, что он, вот такой красивый и остроумный, сидит рядом с ней, и его – она это видела – к ней тянет. Каким-то женским чутьем она в свои годы уже понимала, что семья – это одно, а любовь – это совсем другое. По крайней мере, по отношению к Баринову – абсолютно точно. Он был, по Сониному определению, «мужчина-праздник». А семья – это будни. А будни бывают такими унылыми, что «мужчина-праздник» этого не может вынести долго.

Соня Кузнецова видела Саню Баринова насквозь, и для нее еще не наступила пора, когда женщине хочется вить гнездо. Ей хотелось праздника, а не унылых будней.

Баринов вырывался в Мурманск из своего Большого Лога при любой возможности и устраивал ей такие праздники, что у нее хватало впечатлений до его следующего приезда. Соня отпрашивалась с работы, и они гуляли по городу, грелись в кафешках или столовых, сидели в кинотеатре, иногда два сеанса подряд. Баринов сжимал в руке Сонину ладошку и косился на нее осторожно, думая, что в полутемном зале она не замечает его уловок.

Они были знакомы уже два месяца, когда Баринов пришел к Соне прямо на работу и сказал:

– Послезавтра ухожу в поход.

– Надолго?

– Надолго. У нас не принято называть конкретные даты. Могу сказать только примерно: до конца весны не увидимся...

У Сони сердце трепыхнулось и упало, но виду она не показала. Они гуляли по улицам до темноты, замерзли, как цуцики.

– Сонь, пойдем к тебе греться, – просто предложил Баринов.

– Ко мне?! – Соня удивленно посмотрела на Саню. – Но у меня на вахте дядька сидит, такой вредный, даже не думай пройти мимо него официально.

– А мы и не пойдем официально! – Баринов весело подмигнул Сонечке.

Они обошли общежитие вокруг и нашли то, что искали – пожарную лестницу. Она болталась метрах в двух над землей, поэтому никому и в голову не пришло бы охранять ее.

– Нет, тут не подняться, – печально заметила Соня, глядя в небо, в которое уходила чахлая лестница.

– Ну да, не подняться! – Баринов изрядно продрог, но был весел и готов лезть вообще по голой стене. – Иди туда. Я так понимаю, сюда выходят окна каких-то общих помещений?

Узкие, как бойницы, окна были старательно замазаны белым мелом.

– Ага! Душевые. И... женские туалеты. – Соня хихикнула.

– Пойдет! Туалет так туалет. У нас этаж какой?

– Третий! Я все поняла. Я иду туда, открываю окно и жду тебя. Да?

– Да! Ты умница! Только... Придется вот так.

Баринов снял с себя шинель и фуражку. Надел все это на Соню и подтолкнул ее к входу в общежитие.

Соня запуталась в длинных полах и чуть не растянулась на крыльце. Тихонько засмеялась.

Головной убор она все-таки сняла, чтобы не пугать вахтера, а шинель оставила.

– Ты чтой-то, Кузнецова, в морском-то?! – удивленно спросил вахтер, высунувшись из-за газетной полосы и сдвинув на нос очки.

– А что? Нельзя? – со смехом спросила Соня. – Вот замерзла, а добрый дядя пожалел. Да шучуя, Николай Иваныч, шучу! Знакомого одного шинелька. Пожалел...

Вахтер недоверчиво помотал головой, ничего больше не сказал, углубился в чтение. И правда, какое ему дело до того, во что наряжаются чокнутые жильцы. Главное, чтоб не пили и не дрались, а так пусть хоть в водолазных костюмах разгуливают.

А Соня взлетела на полутемный этаж и проскочила прямиком в туалет.

Шпингалет легко вышел из углубления. Окна в этих помещениях никто на зиму не заклеивал, поэтому рама легко распахнулась.

Соня высунулась в окно, и ей стало страшно: Баринов висел на хлипкой лестнице на уровне третьего этажа. Лестница угрожающе скрипела, грозя в любую минуту оторваться от стены.

Соня отошла от окна в глубину помещения, от страха зажала зубами кулачок. Ей казалось, что сейчас случится страшное. Она проклинала ту минуту, когда дала Баринову согласие на эту авантюру.

– Эй, хозяюшка! – услышала Соня знакомый голос и открыла глаза.

В проеме окна, как картина в раме, освещенный луной, торчал по пояс Саня Баринов. Белый шарф его шевелился на ветру.

– Забирайся скорее! – проскулила жалобно Соня. – Санечка, скорее! Я умру сейчас! Я бою-ю-ю-юсь...

* * *

Баринов мог запросто пройти мимо вахтера. Да хоть бы заплатив ему, жадному до денег, три или пять рублей. Впоследствии он именно так и поступал.

Но сейчас ему нужно было вот такое геройство, лихой поступок. Соня – а он уже хорошо ее изучил – не могла не оценить этот риск и пацанскую удаль.

Баринов легко спрыгнул с подоконника, отряхнул кирпичную пыль с рук. Соня протянула ему фуражку. Он обнял ее, нашел в темноте ее губы. И победил.

Они целовались первый раз вот так, по-серьезному, в таком неподходящем месте. И – этого просто не могло не случиться! – в самый неподходящий момент вспыхнула под потолком грустная лампочка на витом матерчатом шнуре-электропроводе, отворилась дверь, и в туалет ввалилась толстая Маша-почтальонка, заспанная и растрепанная. В ночной рубашке в голубой цветочек.

Она ойкнула и застыла на месте, глядя в упор на целующихся.

Баринов оторвался от Сони, галантно поклонился и сказал:

– Проходите, девушка! Не стесняйтесь!

Соня толкнула его в бок, едва сдерживая смех, кивнула соседке:

– Привет, Машут! – и поволокла прочь из женского туалета красавца-подводника Саню Баринова.

Дальше ему можно было уже очень-то и не стараться. Он покорил Соню. Они играли оба, но он все же ее переиграл. К тому же зерна упали в подготовленный грунт. Влюбленная Соня была сражена наповал.

– Проходи и располагайся, – пригласила ночного гостя. – Будем чай пить.

Соня включила электроплитку, спираль которой мгновенно покраснела и раскалилась. Соня повернулась, чтобы поставить на плитку чайник, и ничего у нее не вышло. Ничего. Баринов поймал ее за руки, притянул к себе ее ладошки. Он целовал ее пальцы и внимательно смотрел в глаза.

Сонечка не выдержала:

– Я, кажется, влюбилась в тебя. Прости...

– Прости? За что?! – Саня Баринов удивленно поднял брови. – Да ты знаешь, что ты сделала для меня, сказав это? Я ведь теперь только об этом и буду думать.

– Но у тебя семья. – Соня впервые затронула эту тему. – Неужели в ней нет любви?