Пламя и лед были противоположностями, как жизнь и смерть, мать и отец. Мама вся искрилась. Пальцы, мечущиеся по клавишам пианино или в танце домашней работы, ни на секунду не замирали, щеки, как Женины, розовели. Она носила яркие цвета и нити бусин, ловивших свет и превращавших его в миниатюрные радуги на фоне гладкой кожи.

Шаги приближались к гостиной, и Женя быстро спрятала под себя работу. Ярко-зеленой шерстью она вязала шапочку для тети Кати. И хотя было воскресенье, когда тетушка обычно ускользала в церковь, думая, что никто не подозревает, куда она идет, Женя не хотела рисковать, чтобы не испортить сюрприз.

Но шаги были тяжелыми, неровными. Женя отвернулась от огня и посмотрела на вошедшего отца. И вдруг содрогнулась от старого воспоминания. Проснувшись ночью — это было до того, как поставили перегородку и кровати детей находились рядом, но в тот раз кровать Дмитрия пустовала. — Женя расплакалась от приснившегося кошмара. Одеяла упали на пол, и она решила, что замерзнет. Пока она плакала, отворилась дверь и над ней склонился отец. Тусклый свет из коридора упал на его лицо, безжизненное, как восковой шар, вышел из комнаты.

— Над чем это ты сидишь, моя красавица? — он опустился рядом на корточки.

— Для тети Кати, — показала она.

Он едва взглянул на кружочек шерсти, расходящейся спиралью от кольца в середине:

— Я должен тебе кое-что сказать.

Она откинулась назад, напуганная его тоном.

— Твоя мать арестована.

Девочка повернулась к огню. Языки пламени множились, взлетая в воздух.

— Вместе с актером?

— Нет. Без него. В донесении сказано, что ее взяли ночью, оторвав от любовника.

— А что она сделала? За что ее арестовали? — она думала о Наташе, как будто та уехала очень далеко, вон из Ленинграда, даже из России. И теперь было странно сознавать, что все это время она жила где-то рядом.

— Она под подозрением. Это все, что я знаю, — что-то в голосе отца заставило Женю поднять на него глаза. Нотка удовлетворения? — Суд состоится в ближайшие недели. Во имя прошлого сделаю все, что могу, чтобы помочь ей.

Но Женя не поверила, что отец ей поможет. Неужели она была повинна в таком ужасном преступлении, что была вынуждена так быстро бежать, что не хватило времени даже для короткой записки?

— Может быть, мне придется попросить Дмитрия и тебя пойти со мной на заседание суда. Тебе почти тринадцать, и суд может пожелать выслушать тебя.

— А что я скажу? Я ничего не знаю.

— Она — твоя мать. Ты можешь рассказать суду, какой она была тебе матерью. О ее характере и тому подобном.

— Когда?

— Когда настанет время, — он встал и посмотрел на дочь сверху вниз. В отсветах пламени ее волосы сверкали. Георгий положил ей руку на голову и почувствовал, как она сжалась. — Увидимся за ужином, — печально произнес он.

Женя неотрывно глядела на огонь. Скоро вернется Дмитрий и поможет ей справиться с новостью. С тех пор, как он объяснил ей, какую должность занимает отец и какая секретность его окружает, она стала осторожней. Такой важный человек наверняка выяснит все о причинах ареста жены.

Она ненавидела себя за то, что сомневалась в отце, злилась на брата, заронившего в нее подозрение. Дмитрий всегда противился отцу, особенно после яростной прошлогодней стычки, когда в пятнадцать лет отказался вступать в комсомол. Георгий приказывал, говорил, что он, мальчишка, не имеет права решать, но Дмитрий твердо стоял на своем, заявив, что если его вынудят вступить, он не станет посещать собраний.

— Быть хорошим коммунистом — не значит плестись в общем стаде, — тогда его слова показались Женя значимыми и философскими.

Мать защищала сына, настаивая на том, что пятнадцатилетние подростки имеют право на собственное мнение. Если решение подростка окажется ошибочным, у него хватит времени, чтобы все исправить.

Но Георгий не слушал. В уголке его рта вспенилась слюна, он обвинил Дмитрия в предательстве и даже ударил по лицу.

Дмитрий побелел, и хотя Георгий позже, тем же днем, попросил у него прощения, Женя знала, что брат никогда не простит отца.

Георгием быстро овладевал гнев, он взрывался, был подвержен изменениям настроения, но Женя ему верила. Так почему же теперь казалось, что он знает больше, чем ей говорит? Отчего у нее такое чувство, что он что-то скрывает?

Женя снова взялась за шапочку, но вокруг кольца упустила ряд петель и начала снова, сбилась со счета, распустила шерсть, опять принялась за кольцевой ряд, но в расстройстве стянула все петли и бросила пряжу, которая, запутавшись, осталась лежать подобно зеленым внутренностям.

Поставив перед огнем экран, она надела пальто и отправилась в гости к Вере. Вместе они просматривали альбомы сушеных цветов и фотографий, рисунки птиц и лошадей. Вера страстно собирала все, что считала «настоящим и красивым»: цветы, перья и даже камни определенной формы. Любимой вещью Веры был кусок заржавевшего автомобильного бампера — в разводах коррозии она видела замысловатые переплетения линий и цветов. Вера мечтала стать космонавтом одним взглядом охватить Землю — светлый голубой шар; такой она ее представляла.

Отец Веры, Иван Мальчиков, работал мастером на фабрике, а мать — Елена — инженером на стройке. Они были легкие в общении люди и всегда тепло встречали Женю, особенно после того, как от нее ушла мать.

С тех пор как однажды Вера побывала в доме Сараевых, Женя больше не приглашала подругу к себе. Тогда, встретившись с отцом в коридоре, Вера застыла, как вкопанная, как будто не могла решить, с чем это таким она встретилась. Теперь они собирались всегда у Мальчиковых.

Женя была на полдороге к подруге, вдруг вспомнив, что никому не сообщила, куда идет. Тетя Катя придет из церкви и станет ее искать. Отец забеспокоится. Она замедлила шаги, размышляя, повернуть или не повернуть домой, и заметила дальше на улице волнение: люди спешили присоединиться к толпе, собравшейся вокруг чего-то, что показалось Жене телегой, впряженной в лошадь. Она тоже бросилась туда.

Подойдя ближе, увидела: пар от дыхания лошадей, кучер размахивал руками и кричал, люди, подавшись вперед, рассматривали что-то в центре круга на земле.

Женя пробралась сквозь толпу.

Он лежал посреди улицы с закрытыми глазами в темно-сером костюме; правый рукав был разорван в клочья.

Женя вскрикнула и опустилась на колени. Дмитрий открыл глаза. Его кожа посерела, лицо исказила гримаса боли.

— Нога, — простонал он, и Женя взглянула туда, где из правой штанины на камни мостовой натекла лужица крови.

Две женщины подбежали к ним. Одна склонилась над Дмитрием и ножом принялась разрезать брюки. Она походила на врача и приказала толпе податься назад. На Женю она не обратила никакого внимания и стала осматривать ногу от бедра к колену. Когда дошла до лодыжки, Дмитрий вскрикнул.

Врач нахмурилась:

— Ступня, — пробормотала она и попыталась снять ботинок. Но Дмитрий закричал, как только она притронулась. Он тяжело дышал, губы двигались, как будто он хотел что-то объяснить, но мог выговорить только: «Пожалуйста, не надо».

Врач встала с колен:

— У него раздроблена ступня, — сказала она второй женщине. — Нужны носилки.

Женя заметила, что правый ботинок брата сильно пострадал и был повернут к ноге под необычным углом.

Она сдернула с себя кофту, свернула из нее подушку и осторожно подложила под голову брата.

— Не надо. Замерзнешь, — попробовал улыбнуться он.

— Ничего, — она не ощущала холода, только бессилие.

Кто-то поднес к губам Дмитрия фляжку, и он отхлебнул водки. Потом подошли мужчины с носилками и осторожно переложили брата на них. Он сжал губы и не проронил ни звука, но пот заливал его лицо.

Один мужчина подал Жене кофту. Она надела и пошла за ними, почти целый километр, к больнице. Неотрывно глядя на брата, она видела, как каждое сотрясение носилок отражалось на его лице, и ощущала боль в себе самой.

В больнице Женя узнала, что Дмитрий возвращался домой с футбола и переходил дорогу перед телегой. В это время из-под копыт у лошадей взлетела большая птица и те метнулись в сторону. Дмитрий ухватился за поводья ближайшей к нему лошади, но упал. Вожжи намотались на запястье, и его потащило, нога попала под колесо телеги, которое разможжило ступню.

Большой палец оторвало, много костей раздробило, сообщила Жене сестра. Его тотчас же отправят на операцию, но надежды мало, что удастся восстановить стопу. Скорее всего, Дмитрий навсегда останется хромым.


Несколько дней спустя, Дмитрий был все еще в больнице, к ним к обеду снова пришел Бернард Мерритт. В приготовлении угощения тетя Катя превзошла саму себя. В честь почетного гостя она испекла удивительные пирожки с мясом, такой величины, что можно было целиком положить в рот. Пирожки подавались к супу. Обычно Женя съедала таких пирожков за раз больше десятка, но в этот день даже на них у нее не было аппетита. Она едва прикоснулась к первому, проглотив лишь несколько ложек дымящихся щей из свежей капусты, сваренных по рецепту бабушки.

Ей было неловко сидеть между отцом в его неуклюжем костюме и Бернардом, чей отлично сшитый пиджак был лишь ненамного темнее его кожи.

Бернард Мерритт опять так же странно смотрел на нее: пристально, впитывая ее своими небесно-голубыми глазами.

Женя не сомневалась, что он читал ее мысли и мог заглянуть еще глубже, в самую душу.

Она уперлась взглядом в скатерть.

Хотя Женя и не верила в Бога, знала, что все, даже животные, имеют душу. Душа Дмитрия походила на молодую зеленую веточку, гибкую и растущую. Душа отца напоминала Неву — тихая поверхность скрывала бурные потоки. А у Бернарда Мерритта? Она искоса посмотрела на него и попыталась представить, какая у него душа. Но сумела разглядеть лишь светло-голубые глаза с прожилками, как у мрамора. Может быть, американская душа отличается от русской?

Заметив застенчивость Жени, Мерритт попытался ее растормошить, расспрашивая о несчастном случае, приключившемся с Дмитрием. Ее скромность была своеобразным вызовом, и Бернард был намерен его принять.

Через несколько минут она уже говорила свободно и с воодушевлением. Когда принесли основное блюдо — пожарские котлеты в терпком грибном соусе — она с таким энтузиазмом набросилась на еду, что американец широко улыбнулся. Он не привык общаться с детьми, но ее раскованность и импульсивность доставляли ему удовольствие.

Он заметил, что детство Жени кончается и скоро она превратится в девушку. Дочка Сареева вырастет ослепительной, подумал он. Суждено ли с ней встретиться, когда она станет женщиной? Перестановки в партийном руководстве могли лишить ее отца влияния, даже погубить его карьеру. Бернард знал достаточно о многочисленных изменениях «генерального курса» в СССР за последние тридцать пять лет, чтобы убедиться в том, что ни один советский пост не был достаточно надежен.

— Так тебе сказали, нет никакой надежды на восстановление стопы? — повторил он.

Женя кивнула.

— Вы принимаете этот прогноз? — повернулся американец к Георгию.

Тот пожал плечами.

— Доктора сделали все, что смогли. Скверный несчастный случай: множественные переломы, кости раздроблены, нервы и мышцы повреждены. И большой палец — он уже не прирастет.

— Но мы должны поговорить с врачами. Узнать, что можно сделать сейчас или в будущем.

Георгий уставился в тарелку и нахмурился. Женя не сводила с Бернарда глаз, чувствуя, что он сделал бы все, как надо, одним усилием воли заставил бы Дмитрия снова ходить.

Обожание, написанное на лице девочки, подхлестнуло Бернарда:

— Георгий Михайлович, нужно выяснить все возможности. Мальчику только пятнадцать, он еще растет. Нельзя упускать ни одного шанса. Я назначу встречу с врачами…

— Я могу сделать это сам, — холодно заметил Георгий.

— Так сделай это! — попросила Женя.

— В этом нет необходимости, — напомнил ей отец. — В рабочее время к нашим врачам можно всегда попасть.

— Тогда решено, — откликнулся Бернард. — Завтра же идем туда.

Георгий посмотрел на него, уже раскрыл рот, но тут же рассерженно плотно сжал губы и махнул Кате, которая было собиралась принести ему добавки.

Бернард тоже отказался от котлет, и пока тетя Катя меняла блюда на тарелки для десерта, на секунду, извинившись, вышел и тут же вернулся с пакетом, завернутым в блестящую, розовую с белыми полосками, бумагу, — для Жени.