Хорхе Исаакс - Мария

Я остановился посреди мостика, того самого мостика из. сваленного ураганом и переброшенного через поток кедра, по которому ходил в давние времена. Цветущие паразитические растения переплетались с водорослями, а голубые и лиловые колокольчики свешивались бахромой от моих ног до самой воды. Местами пышные, горделивые кроны смыкались сводом над рекой, и сквозь их листву пробивались солнечные лучи, как сквозь дырявую кровлю заброшенного индейского храма. Майо боязливо скулил на берегу, но, подчинившись моему зову, решился перебежать по ненадежному мостику и тут же, еще раньше, чем я, прыгнул на тропинку, которая вела к участку старого Хосе. Старик поджидал меня сегодня – после того как сам он побывал у нас по случаю моего приезда.

Я спустился по тенистому пологому склону, перепрыгивая через сухие сучья, оставшиеся после недавней вырубки, и очутился в лощине, засаженной овощами, откуда уже виден был домик с дымящейся трубой; он стоял среди зеленых холмов, где росли, когда я уезжал, непроходимые на вид леса. Тучные пестрые коровы мычали у ворот корраля, подзывая телят; домашняя птица с гоготом и кудахтаньем поглощала утренний корм; на ближних пальмах, пощаженных топором земледельца, распевая, покачивались в висячих гнездах иволги, и из всего этого веселого разноголосого гомона порой выделялся резкий крик вооруженного пращой птицелова: со своей сторожевой вышки он отпугивал голодных гуакамай[8] круживших над маисовым полем.

Хозяйские собаки лаем возвестили приход чужаков. Перепуганный Майо жался к моим ногам. Хосе вышел ко мне навстречу, держа в одной руке топор, а в другой – шляпу.

Скромное жилище говорило о трудолюбии и бережливости семьи; все было по-сельски просто, но удобно устроено, каждая вещь знала свое место. Тщательно подметенная столовая, бамбуковые скамьи вдоль стен, покрытые плетеными циновками или медвежьими шкурами, цветные литографии с изображениями святых, приколотые к небеленым стенам колючками апельсинового дерева; справа и слева – спальни жены Хосе и его дочек. Кухню, построенную из тонких стеблей тростника и крытую тростниковыми листьями, отделял от дома огородик, над которым витал аромат мяты, петрушки и альбааки.

Женщины как будто приоделись понарядней, чем обычно. Девушки, Лусия и Трансито, были в лиловых ситцевых юбках и белоснежных блузках с обшитыми черной тесьмой кружевами на вороте, из-под которых виднелись четки и отливающие опалом стеклянные бусы. Толстые агатово-черные косы плясали у них на плечах в лад каждому движению проворных босых, но ухоженных ног. Они разговаривали со мной застенчиво и робко, пока отец, заметив это, не подбодрил их: «Да разве ниньо[9] Эфраин стал другим, – сказал он, – оттого что приехал ученым и взрослым?»

Тогда они развеселились и почувствовали себя свободнее. Нас связывали воспоминания о дружбе и играх детских лет, которые имеют такую власть над воображением поэтов и женщин. Внешность Хосе с годами очень выиграла: хотя он и брил бороду, в его облике появилось нечто библейское, как почти у всех добронравных стариков его родного края; пышная седая грива осеняла смуглый широкий лоб, в улыбке светилось спокойствие души. Его жена Луиса лучше выдержала борьбу со временем, в одежде ее сохранились приметы ее родной провинции, а неизменная жизнерадостность подтверждала, что участью своей она довольна.

Хосе проводил меня на реку и рассказывал о своих посевах и охотничьих угодьях, пока я плавал в тихой прозрачной заводи, откуда срывался вниз шумный поток, образуя небольшой водопад. Когда мы вернулись, на единственном в доме столе уже был приготовлен соблазнительный завтрак. Маис присутствовал во всем: и в похлебке, разлитой по обливным глиняным мискам, и в золотистых лепешках, разложенных на скатерти. Единственный столовый прибор был поставлен для меня; вилка и нож лежали крест-накрест поверх белой тарелки с голубой каймой.

Майо уселся у моих ног, выжидающе поглядывая вокруг, но вел себя более скромно, чем обычно.

Хосе принялся чинить рыболовную сеть, а его дочери, радушно, хотя и смущаясь, ухаживали за мной, стараясь угадывать каждое мое желание. Обе очень похорошели и из былых озорных девчонок превратились в заботливых женщин.

Выпив по стакану густого пенистого молока, заменявшего десерт в этом патриархальном завтраке, мы с Хосе вышли осмотреть сад, огород и пашню. Старик остался очень доволен моими теоретическими познаниями в полевых работах. Через час мы вернулись, и я распрощался с девушками и их матерью.

Доброму Хосе я повесил на пояс охотничий нож, который привез из Кундинамарки, Трансито и Лусии надел на шею красивые четки, а Луисе поднес ларчик, о котором она просила мою мать. В обратный путь я пустился ровно в полдень, как определил по солнцу Хосе.

Я шел домой неторопливым шагом, и образ Марии снова завладевал моим воображением. Почему все эти безлюдные просторы, молчаливые леса, цветы, птицы, воды говорили мне только о ней? Что напоминало мне здесь о Марии? В свежей тени деревьев, в ветерке, пробегавшем по листве, в ропоте реки?… Я понял, что видел рай, где не хватало только ее, понял, что не могу не любить ее, хотя бы она и не любила меня. Вдыхая запах лесных лилий, которые собрали для меня дочки Хосе, я мечтал, что, быть может, их коснутся губы Марии: вот как быстро отступили все мои ночные страхи.

Едва переступив порог дома, я направился в рукодельную к матери. Мария была с ней; сестры пошли купаться. Ответив на мое приветствие, Мария снова склонилась над шитьем. Мама обрадовалась моему приходу; дома уже беспокоились, почему я задерживаюсь, и собирались послать кого-нибудь за мной. Я повел рассказ об успехах в хозяйстве Хосе, а Майо тем временем слизывал колючки и травинки, приставшие к моей одежде в лесных зарослях.

Мария снова подняла глаза и взглянула на букет лилий, который я держал в левой руке, правой опираясь на ружье; я почувствовал, что она ждет, но непонятная робость – может быть, я постеснялся матери или вспомнил о своих вечерних размышлениях – помешала мне протянуть ей цветы. И все-таки я с наслаждением представлял себе, как прекрасна будет одна из маленьких лилий в ее блестящих каштановых волосах. Эти лилии предназначались ей, ведь, наверное, утром она собирала фиалки и срезала цветущие ветки апельсина, чтобы поставить в вазу на моем столе. Когда я вошел к себе в комнату, там не было ни одного цветка. Наткнись я на змею, свернувшуюся клубком посреди стола, я не был бы так потрясен, как при виде пустой вазы: запах цветов казался мне дыханием Марии, веявшим вокруг меня во время занятий, колыхавшим полог кровати во время сна… Ах, значит, она и правда меня не любит! Значит, я только обманывался игрой своего безудержного воображения! И что теперь делать с этим принесенным для нее букетом? О, будь рядом со мной в эти минуты оскорбленной гордости и досады на Марию какая-нибудь прекрасная, очаровательная женщина, ей подарил бы я эти цветы, и пусть бы она украсила себя лилиями напоказ всем. Я поднес цветы к губам, словно прощаясь навеки с несбывшейся мечтой, и, размахнувшись, швырнул их в окно.

Весь остальной день я изо всех сил старался казаться веселым. За обедом я с восторгом рассказывал о красивых женщинах Боготы, особенно восхищаясь изяществом и умом П… Отец слушал меня с удовольствием; Элоиса готова была сидеть за столом до самого вечера. Мария молчала, однако мне чудилось, что лицо ее несколько раз заливала бледность и румянец на ее щеках поблек, как блекнут наутро розы, украшавшие ночное пиршество.

Во время нашей беседы Мария, как бы не прислушиваясь к ней, играла волосами моего трехлетнего братищки Хуана, ее любимца. Она вытерпела до конца, но едва я встал с места, взяла с собой малыша и отправилась в сад.

До самого вечера мне пришлось помогать отцу в его деловой переписке.

В восемь, после того как женщины прочли положенные молитвы, нас позвали в столовую. Когда все сели за стол, я был поражен, увидев в волосах Марии одну из моих лилий: На ее прекрасном лице отражалась такая благородная, простодушная и кроткая покорность, что я, потрясенный какой-то новой, неожиданно открывшейся мне чертой ее характера, не мог отвести от нее глаз.

Ласковая и веселая девочка, чистая прелестная девушка, о какой я только мог мечтать, – такой я знал ее. Но Мария, покорно терпевшая мое пренебрежение, была мне незнакома. Боготворя ее за эту покорность, я чувствовал себя недостойным коснуться взглядом ее лба.

Невпопад отвечал я на расспросы о Хосе и его семействе. От отца не укрылось мое волнение; улыбаясь, он сказал Марии:

– Какая красивая лилия у тебя в волосах; в нашем саду я таких не видел.

Мария, пытаясь не показать смущения, ответила почти непринужденно:

– Такие лилии растут только в горах.

Тут я заметил на губах Эммы лукавую улыбку.

– Кто же тебе прислал их? – спросил отец.

Мария не могла скрыть свое замешательство. Я смотрел на нее, и, должно быть, уловив мой ободряющий, взгляд, она ответила более твердо:

– Эфраин выбросил их в сад, а нам стало жаль, что погибнут такие чудесные цветы: это одна из тех лилий.

– Мария, – сказал я, – если бы я знал, что всем так понравятся горные цветы, я сохранил бы их… для вас. Но мне они показались не такими красивыми, как те, что стояли каждое утро в вазе у меня на столе.

Она поняла, почему я рассердился: ее взгляд сказал об этом так ясно, что я испугался, как бы все не услышали стук моего сердца.

Вечером, когда мы уже собирались расходиться из гостиной, Мария случайно оказалась рядом со мной. Поколебавшись, я проговорил дрогнувшим от волнения голосом:

– Мария, лилии были для тебя, но я не увидел твоих цветов.

Она пролепетала какое-то извинение, но в это время моя рука задела на диване ее руку и непроизвольно крепко сжала ее. Мария замолкла, испуганно взглянула на меня и тут же отвела глаза. В смятении она провела по лбу свободной рукой и, склонив на нее голову, облокотилась на подушку. Наконец, через силу оборвав эту возникшую лишь на мгновение связь души и тела, она встала и, как бы продолжая начатую фразу, шепнула так тихо, что я едва расслышал:

– Тогда… я каждый день буду собирать самые красивые цветы, – и вышла из комнаты.

Таким душам, как Мария, чужд светский язык любви; но они, трепеща, подчиняются первой ласке любимого человека, подобно цветку лесного мака, склоняющемуся под дуновением ветра.

Я признался Марии в любви; она побудила меня к признанию, покорно, словно рабыня, собрав брошенные мною цветы. С восторгом я повторял ее последние слова, нежный шепот звучал у меня в ушах: «Тогда я каждый день буду собирать самые красивые цветы».

Огромная полная луна поднялась в глубоком небе над темными горными хребтами, озарила лесистые склоны с белеющими кое-где кронами хлебных деревьев, посеребрила пену речных потоков и разлила печальный бледный свет по долине. Растения источали таинственное сладкое благоухание. Ночное безмолвие, нарушаемое лишь рокотом реки, несло покой моей душе.

Облокотившись о подоконник, я воображал Марию среди розовых кустов, где застиг ее в то первое утро: она собирала брошенные на землю лилии, принося свою гордость в жертву любви. Теперь я разбужу младенческий сон ее сердца: я смогу говорить ей о своей любви, посвятить ей всю мою жизнь. Завтра! Как волшебно звучит это слово в ночь, когда ты узнал, что любим! Ее взгляду больше нечего будет скрывать, встречаясь с моим; она станет еще прекраснее, почувствовав мое счастье и мою гордость.

Ни один июльский рассвет в Кауке не был краше Марии, появившейся передо мной на следующее утро, сразу после купанья: ее темно-каштановые волосы рассыпались волнами по плечам, бледно-розовые щеки по временам вспыхивали ярким румянцем, на нежных губах играла чистосердечная улыбка, – у таких женщин, как Мария, она выдает счастье, скрывать его они не в силах. По ее глазам, на этот раз томным, а не блестящим, я понял, что ночной сон был не таким мирным, как обычно. Она подошла ко мне, и я заметил у нее на лбу едва уловимую прелестную морщинку – знак притворной суровости, какую проявляла она порой, когда, ослепив меня своей красотой, налагала запрет молчания на мои уста, готовые повторить то, что она и так отлично знала.

Теперь я не мог не видеть ее постоянно рядом; не мог оставить ей ни мгновения жизни, лишенного моей любви. Я был счастлив тем, чем уже обладал, но жаждал еще большего счастья: и вот я попытался создать рай в родительском доме. Я напомнил Марии и сестре об их желании пройти под моим руководством первоначальный курс наук; обе снова пришли в восторг от моего предложения, и было решено начать занятия в тот же день.

В одном из углов гостиной мы устроили классную комнату: сняли у меня со стены несколько географических карт; вытерли пыль с глобуса, заброшенного до той поры в кабинете отца; убрали украшения с двух консолей и превратили их в столики для занятий. Мать с улыбкой наблюдала за нашей суетой и приготовлениями.