Я сидела на диване, предаваясь самобичеванию, не отвечая на призывы Рафаэля. В глубине меня зарождалось нечто темное, отвратительного горького вкуса, и это нечто воплощалось в жажду мести. Если уж я не могу последовать за ним в волшебный мир музыки, разделить его восторг, то я в полной мере воспользуюсь данной мне властью заставить его прочувствовать всю суетность его поступков. Возбуждение, порожденное фанданго, не желало покидать Рафаэля. Он произнес совсем тихо: «Я не знаю, что на меня нашло» — и отодвинулся от меня. Я выдала ледяным тоном, теперь уже не помню какую банальность, слова были не важны — все определял тон. Я видела, как постепенно искажаются черты его лица. Он забился в противоположный от меня угол дивана, свернулся калачиком, уткнувшись лбом в колени и обхватив руками поджатые ноги. Я не знаю, возможно, он плакал. Почему я была столь жестокой, что назначила ему это наказание? Почему в глубине души я мечтала лишь об одном: заклеймить как можно больнее его приступ безумия, эту резкую смену охватившего его возбуждения и последующей депрессии? Почему было столь необходимо продемонстрировать ему, что я не буду вечно терпеть внезапные смены настроения, его добрые и дурные поступки? К чему это молчаливое порицание, когда он столь явно продемонстрировал мне отсутствие суровости, сдержанности, что позволяло отменить этот сеанс показательной экзекуции, разрешить ему этот бурный выплеск эмоций? Зачем заставлять его стыдиться, представлять осуждающий взгляд, который он не может увидеть? Зачем было столь явно указывать, что он опять сбился с пути: и если не ревность, то неоправданный взрыв эмоций? Мое молчание, попытка дистанцироваться, в то время как он ждал смеха, аплодисментов, шуток, были всего лишь жалкой и пошлой местью за то, что я не так одарена, более хладнокровна, что не способна на столь яркое, искрометное проявление чувств. Ни он, ни я не стали задерживаться на этом коротком периоде отчуждения. У него был внезапный приступ веселья, сменившийся таким же внезапным приступом хандры. Я ничего не видела, ничего не поняла, я лишь осталась немного в стороне.

* * *

На следующий день я предложила Рафаэлю отправиться в кино. В одном из кинотеатров Латинского квартала давали ретроспективу фильмов Франсуа Трюффо. В тот вечер шел «Мужчина, который любил женщин». Я припомнила, что главный герой фильма пишет роман о своей собственной жизни и параллельно зачитывает его вслух, в то время как иллюстративный ряд дополняет его историю. Я решила, что подобный «звуковой» фильм как нельзя лучше подойдет для Рафаэля, но не стала уточнять причину моего выбора, а лишь упомянула, что когда-то видела эту ленту и нахожу ее интересной. На мой взгляд это был с юмором пересказанный миф о Дон Жуане.

Фильм демонстрировали лишь одним сеансом, и он приходился на вторую половину дня. Рафаэль был свободен; что касается меня, то я решила отпроситься с работы. Я уже начала привыкать к этим нарушениям устоявшегося рабочего ритма. После нашего совместного явления в офис, я все чаще и чаще брала отгулы… Возможно, я стремилась доказать, что тоже имею право на личную жизнь: ведь раньше они беспрестанно донимали меня просьбами, обращаясь как с бесплатной «палочкой-выручалочкой» («Сара, ты ведь свободна, ты не могла бы выйти завтра вместо меня?», «Сара, я обязательно должна взять отпуск именно в этом месяце: проблемы с супругом…»). Возможно, бросала им вызов, хотела заставить задуматься об этой связи, которую они могли наблюдать лишь мельком; была ли я права, и они действительно судачили у меня за спиной, насмехались надо мной? Возможно, я наконец почувствовала себя нужной, и это я, которая уже много лет монотонно выполняла рутинную, как мне думалось, абсолютно ненужную работу, выполняла с такой легкостью, что некоторые сочли бы это мужеством.

Кинотеатр «Утопия», расположившийся на маленькой улочке Шампольон, в это время дня почти пустовал. Никто не обращал на нас внимания, каждый выбирал себе место по вкусу в еще освещенном зале. Мы тоже заняли наши места, устроившись со всеми удобствами: я, по обыкновению, села очень прямо, Рафаэль же, наоборот, сполз по креслу и оказался на одном уровне со мной, так чтобы я могла описывать ему сцены, смысл которых он не улавливал. Хотя во время рекламы именно он склонился к моему уху:

— Послушай, голоса звучат полосами — выше, ниже…

— Ты хочешь сказать: тише, громче?

— Не только. Они наслаиваются друг на друга, как волны, накатывающиеся одна на другую, как слои пирога, ну как его с кремом…

— «Наполеон»?

— Да, закрой глаза, и ты услышишь то, что слышу я: вот тоненький голосок, он проскальзывает между слоев…

Фильм начинался с полной тишины. Затем вступала музыка, и на ее фоне можно было различить, как шуршат по аллее кладбища колеса катафалка. Я коротко описала картину Рафаэлю. Стук дверец, ему вторит перестук высоких каблучков, и, наконец, голос Брижитт Фоссе комментирует эти странные похороны, на которых присутствуют одни женщины. Сцена не требует разъяснения. После того как я начала ходить в кино вместе с Рафаэлем, я научилась «слушать» фильмы и четко вычленять моменты, совершенно непонятные слепым; сейчас же глухой звук комков земли, падающих на крышку гроба, «говорил» сам за себя… Вновь зазвучал голос, на сей раз цитировался отрывок из книги почившего Бертрана Морана, его любимый отрывок: «Женские ножки, как циркуль, измеряют земную твердь, даря ей ее равновесие и гармонию…» Рафаэль попытался сдержать смех… В первые пятнадцать минут фильма еще несколько зарисовок, чтобы помочь моему другу понять сюжет: описание жадного взгляда «бабника», рассматривающего ноги и задницу посетительницы в прачечной самообслуживания; различные странные шумы в мастерской, где он работал; искусственная «болтанка» для исследования движений макетов самолетов; восторг, который охватывает главного героя при обнаружения ног (опять ноги!) Натали Бай в брюках, и кокетливая улыбка актрисы, оставшаяся без внимания; витрина магазина и мясистая продавщица, обряжающая манекен в черное нижнее белье; затем я замолчала вовсе: Бертран Моран, перерывая ящики шкафа полные фотографий и писем от всевозможных женщин, внезапно обнаруживает старенькую пишущую машинку и начинает: «Я попробую написать книгу…». После чего фильм сопровождается речитативом, он звучит очень громко под аккомпанемент ритмичного стука металлических клавиш печатной машинки и острых каблучков нескончаемых подружек главного героя и обрывается под дикий скрип колес автомобиля, который сбивает Бертрана, не заметившего опасности, ослепленного необыкновенной, волшебной девушкой, идущей по другой стороне улицы.

Я пытаюсь найти руку Рафаэля. Он прячет ее в кармане своего плаща. Затем он внезапно вскакивает. Я лишь собираюсь произнести заготовленную фразу, фразу которую он сам произносит, стараясь избежать бесстыдных комплиментов: «Это было здорово, не правда ли?» Но он уже направляется к выходу, оставляя между мной и собой возбужденных зрителей. Когда на улице я догоняю его и пытаюсь взять под руку, он высвобождается, пожимает плечами и уходит один, бросив на прощание:

— Прекрасный фильм для слепого, да?

* * *

Рафаэль, я не хочу тебя терять. Я прекрасно знаю, что не права… Не потому что выбрала этот дурацкий фильм, и ты это знаешь. Я не права, что сдержала свои чувства, когда ты был весь поглощен музыкой. Ты ведь заметил, что я говорила слишком тихо, что укрылась в углу дивана, как будто стена может меня укусить, что я нагромождала ничего не значащие слова, боясь пропустить то, что может задеть, ранить тебя?

Ты садишься за пианино. Вначале ты выбрал компакт-диск, который послужит тебе проводником «Декабрь» Жоржа Вильсона. Ты слушаешь первый напев, «Благодарственный молебен», навеянный фольклорными мелодиями Монтаны. Ты разбираешь первые такты, слушаешь снова, ты пытаешься выстроить последовательность. Ты щелкаешь пультом ручного управления с точностью, которая восхищает меня, затем бросаешься к клавиру, что-то наигрываешь, и музыкальная фраза обретает новое звучание, более яркое, более танцующее, чем в оригинальной записи. Мне хочется аплодировать, подпевать тебе, но как ты к этому отнесешься? Как вообще ты переносишь это невидимое, недвижимое присутствие? Я потерялась в пространстве крошечной картинки с рождественской открытки — зимний пейзаж с тремя планами: белизна заснеженной равнины, линия горизонта с чернотой елей и металлически-серое небо, по вертикали все перечеркнули серебристые стволы четырех берез — надменные, застывшие красавицы, правящие этой ледяной пустыней.

* * *

Я решила предпринять рывок. Я задыхалась в углу комнаты, я задыхалась в квартире Рафаэля, но я не желала покидать ее. Мне казалось, что, если я вновь хоть на несколько метров удалюсь от него, нам уже никогда не удастся встретиться. Мне требовалось держать его на привязи, приближенным на расстояние руки, на расстоянии моего взгляда, и при этом вырваться из этого мрачного замкнутого круга подозрений, в который мы сами себя загнали. Он не раз говорил, как хотел бы показать мне город, где жил когда-то, узнать, каким он стал сейчас; он так ярко описывал дикие пляжи своего детства. И я предложила уехать на несколько дней: осень такая теплая, мягкая и золотая. По радио передавали, что в этом году на юге Франции установилась рекордно высокая температура, что еще можно купаться.

Вначале Рафаэль сопротивлялся. Работа? У нас есть еще — и у меня, и у него — несколько дней отгулов. Как мы поедем? На поезде, они теперь такие быстрые, а на вокзале в Ниме я могу взять напрокат автомобиль. Деньги — в конце концов он привел свой последний аргумент. Уж если мне пришла в голову подобная фантазия, то я возьму все издержки на себя. У меня был еще один аргумент: этим летом мы никуда не уезжали из Парижа, и деньги, отложенные на отпуск, так и остались не потраченными, ну вот… Мало-помалу, но он дал себя переубедить, я видела, как он сам загорается этой идеей, начинает припоминать разные места, где гулял когда-то; он принялся разрабатывать для нас целую программу, стеснительно признавшись:

— Я так давно мечтал вновь оказаться на море. Мы поедем в Эспигетт, ты увидишь километры дюн, это так прекрасно…

Уже через два часа я отправилась к Клариссе. Она успела позабыть мое стремление повидать фьорды и норвежские леса. Девушка тут же подыскала нам отель, «такой красивый, такой тихий, рядом с «Садами источника»». Я заказала билеты на скорый поезд. Давно я не ждала отъезда из Парижа с таким нетерпением, давно так сильно не стремилась куда-то еще.

* * *

Мы уезжали всего на четыре дня, но я увозила Рафаэля прочь от того порочного круга, что он очертил кончиками своих пальцев. Мы надеялись подарить себе пейзажи юга и город, в котором он когда-то жил, который видел своими глазами. Да я по-прежнему останусь его «гидом», но у Рафаэля там есть его личное пространство. Я грезила о морском просторе, о том бескрайнем просторе, что уравнивает зрячих и слепых, обласканных одним и тем же ветром, одними и теми же волнами: на море нет препятствий, нет предметов. Я помогла Рафаэлю сложить его вещи, специально для этого купив большую дорожную сумку; я суетилась, бегая от одной квартиры к другой, оставляла необходимые распоряжения, решала вопросы, подготавливая все для нашего короткого отъезда, я занималась всем; я была необыкновенно милой… Рафаэль присоединился к моей игре. Он вновь обрел былую веселость первых дней нашего знакомства. Когда подъехало такси, чтобы отвезти нас на Лионский вокзал, мы были столь взвинченными и радостными, что напоминали двух школьников, прогуливающих уроки.

* * *

В поезде удача вновь улыбнулась нам. В нашем отсеке вагона оказалось четыре свободных места, расположенных друг напротив друга. Рафаэль чувствовал себя прекрасно. Он так по-дружески беседовал со мной. Он положил ноги на кресло, расположенное напротив. Он уснул, расслабленный, черты лица такие мягкие в полумраке задернутой занавески, он был прекрасен. Я, я же охраняла его. Пассажиры порой бросали робкие взгляды на его белую трость, на нашу удивительную пару. Мне показалось, что соседи стали говорить тише, наверное, они понимали, как чуток слух слепого человека, как легко его побеспокоить. Возможно, мне чудилось, но я хотела видеть в их взглядах симпатию, доброжелательность, ведь они выказали столько внимания, помогая нам найти места, разместить багаж? И это я, которая всегда ощущала вокруг себя лишь угрозу, враждебность, а в этом вагоне я вдруг разом превратилась в важную персону, партнера по молчаливой игре, когда пересекаются взгляды, происходит обмен улыбками, когда тебя замечают, а не разглядывают. Я охраняла Рафаэля. Я стала Сарой, охраняющей Рафаэля, Сарой — подругой, Сарой — спутницей, я его сопровождала, я ему сопутствовала. Внезапно я вспомнила мою мать: после рождения седьмого ребенка она так располнела, что не осмеливалась выходить одна на улицу — она всегда брала кого-нибудь из нас, чтобы он шел впереди по гулкой мостовой нашего городка. Однажды мама призналась: «Ты знаешь, Сара, когда я прогуливаюсь с кем-нибудь из детей, то смотрят в основном на него».