Пока она спала, он прожил целую жизнь эмоций.

Целая вечность часов прошла в сумеречном оцепенении. Пока Милли пребывала на границе между жизнью и смертью, Кристофер тоже обретался в этой неопределенности вместе с нею.

Но страдал от любви. От тоски. От глубочайшей жалости. От страха, не переходившего в отупение, но сидевшего где-то прямо под самой кожей.

Что, если она уже никогда больше не улыбнется? Что, если эти темные глаза никогда не заискрятся тем лукавством и тем светом, который Якоб так старался уловить в своем живописном портрете? Что, если последним его воспоминанием о действительно живой Милли останется миг, когда она сказала, что будет любить его, а он оставил ее в луже слез на холодных простынях?

Он должен ей сказать. Она должна узнать.

Наклонившись над кроватью, Кристофер взял ее холодную, липкую ладонь и, держа в своих грубых израненных руках, хотел влить в них часть своей теплоты.

Она закашлялась, и громко. У него остановилось сердце, пока он не увидел, что она снова успокоилась. Он впился в нее взглядом, дух перехватило, и он целую минуту не мог дышать.

Боже, он больше этого не вынесет!

— Милли, — прошептал он ее имя, — Милли, ты была права. Я действительно чувствую. И это началось в тот вечер, когда я встретил тебя, в тот миг, когда ты послала мне со сцены воздушный поцелуй. Из-за этого я и назначил ту проклятую первую встречу, потому что я должен был коснуться тебя… — Его голос пресекся, и ему пришлось перебороть нахлынувшие эмоции. — Когда я сказал, что хочу тебя… думаю, имел в виду… я подразумевал, что ты мне нужна. Милли, ты нужна мне. Мне нужно, чтобы ты очнулась. Я должен держать вас перед сердцем, потому что только в этот чертов миг я чувствую, что оно бьется. Если ты уйдешь, оно умрет. Последнее, что делает меня человеком, умрет с тобой. Я исчезну. Если тебя не будет на этой забытой планете, она может перестать вращаться, пока мы все не полетим в пустоту. Поскольку без тебя это и есть пустота. Пустота.

Он чувствовал что-то, что-то горячее и щекочущее. Он поднял руку, чтобы вытереть, и рука была влажной.

Слезы? Черт.

Это не имело значения. Ничего не имело значения.

— Я буду твоим лезвием в темноте, — торговался он. — Так ни ты, ни Якоб в ней не потеряетесь. Я больше никогда не оставлю тебя. Я буду защищать тебя, поддерживать и дам тебе свободу, которую ты жаждешь. Я последую за тобой, куда бы ты ни отправилась. Поскольку мой дом там, где ты.

Я буду водить тебя на танцы, Милли, — уговаривал он. — Каждую ночь всю оставшуюся жизнь. Я отвезу тебя куда угодно. Нет ничего лучше, чем видеть мир, в котором светит твой свет, — продолжал он говорить все, что могло заманить ее вернуться обратно. — Я приму предложение Морли. Буду работать со Скотленд-Ярдом, если ты этого хочешь. Там платят меньше, но у меня больше денег, чем мне удастся потратить за всю жизнь.

Его осенило.

— Я позволю тебе заполнить мой дом вещами, бесчисленными, бесполезными, дорогостоящими безделушками. Пока это не дом, а только раковина. Однако я попробую. Я изо всех чертовых сил постараюсь, чтобы не был раковиной. И… я дам Якобу свою фамилию. Пусть и проклятую. И что бы ни случилось, она его и твоя. Как бы то ни было, твоя. Я твой. И ты моя, только не…

Он не мог заставить себя произнести это слово.

— Уэлтон? — с бледных губ Милли это имя сорвалось хриплым шепотом.

Кристофер остолбенел от удивления и кивнул дворецкому. Честно сказать, он совершенно забыл о его существовании, не говоря уже о том, что тот скрывался в углу.

Уэлтон? Почему, черт возьми, первым из ее уст прозвучало это имя?

— Да, мадам? — Глаза Уэлтона были подозрительно красны, но щеки сухи, словно он вытер их чистым носовым платком, который сжимал в руке.

— Ты все слышал? — Ее голос был едва различим, и все же Кристофер уловил в нем искорку свойственного ей бесстрашия и веселости.

— Безусловно, мадам. — Таким теплым голос дворецкого Кристофер никогда не слышал.

— Речь в частности, шла о дорогих вещах, — со вздохом произнесла она.

— Каждое слово.

— Спасибо, Уэлтон.

— Всегда пожалуйста.


Милли поразило, что такая крошечная пуля может заставить ее испытать тряску как в карете, запряженной четверкой. Хотя даже на свет ей было смотреть больно, она знала, что должна увидеть Кристофера, чтобы поверить, что он действительно тут. Что это действительно происходит. Что он признавался в любви.

Она медленно моргнула. Мысли путались, словно ей дали снадобье, от которого все напоминало золотой сон. В том числе рыжие волосы мужчины, уставившегося на нее так, как будто она, или он, или они оба потеряли рассудок.

Он произносил ее имя, и в этом шепоте она услышала отголоски красоты, наполнявшей ее сердце.

Было больно поднять руку, но ей хотелось прикоснуться к его лицу. Он перехватил ее руку на полпути и уткнулся твердым подбородком в ее ладонь. Прижал ее пальцы к губам.

— Я не собиралась тебя покидать, — заверила его она. — Я слишком сильно тебя люблю, чтобы дурацкая пуля нас разлучила.

Твердый подбородок задрожал в ее ладони, лед в этих светлых глазах растаял и превратился во влажный океан эмоций. С вырвавшимся из глубины груди рыданием Кристофер опустил голову и уткнулся в ее плечо, силясь совладать с дыханием.

Милли прижала его голову к себе, закрывая глаза, чтобы насладиться его близостью. Он пришел за ней. Он победил страх и боль, растопил сковавший сердце лед. Это возможно? Счастливый исход для двух таких душ, как они?

— Ты серьезно это обещал? — спросила она, уткнувшись в его мягкие волосы.

Он засопел ей в плечо.

— Ты имеешь в виду дорогую мебель?

— Нет. — Она попыталась засмеяться, но от этого тупая боль в боку сделалась острой и жгучей. — Нет, — снова сказала она, на этот раз гораздо тише. — О том, что дашь Якобу и мне свою фамилию. Кристофер Арджент, ты женишься на мне?

— Мне надо было это предложить тебе в тот момент, когда мы встретились.

— И мне не потребуется получать еще одну пулю, чтобы ты сказал, что любишь меня?

Он отстранился достаточно далеко, чтобы посмотреть на нее сверху вниз и прямо в глаза.

— Я люблю тебя, Миллисент Ли Кер, — клятвенно произнес он.

— Хорошо. Но не забывай, что ты сказал о мебели. — Ее дыхание стало глубже, будто сон снова овладевал ею. Ее голос был мечтателен и легок. Все было золотым и прекрасным. — О, любимый, и предупреждаю, наша свадьба тоже будет непристойно дорогой.

Она вновь блаженно погрузилась в мягкие объятия целительного сна, но не раньше чем он исполнил ее самое заветное желание.

Оказалось, что он тихий и низкий со скрипучими нотками едкой иронии. И все же это был самый красивый звук, который она когда-либо слышала или могла бы надеяться услышать. Однако она все же надеялась, что в ближайшие годы ей еще не раз удастся его вызвать.

Смех Кристофера Арджента.